Отблески Этерны Книга пятая СЕРДЦЕ ЗВЕРЯ ТОМ ТРЕТИЙ СИНИЙ ВЗГЛЯД СМЕРТИ РАССВЕТ ЧАСТЬ ВТОРАЯ УДК 821.161.1-312.9 ББК 84(2Рос=Рус)6-44 К18 В оформлении обложки и шмуцтитулов использованы иллюстрации Яны Кучеевой Камша, Вера Викторовна. К18 Синий взгляд Смерти. Рассвет. Часть вторая / Вера Камша. — Москва : Издательство «Э», 2017. — 544 с. : ил. — (Фэнтези Н. Перумова). I5ВN 978-5-699-97920-2 Осенние дожди притушили большие войны, но тем сильней кипят страсти, тем сильней истончается граница между жизнью и смертью. Алое становится черным, сходят с ума фрески, не верят своим глазам люди. Смотрит кошмарный сон четвертый раз сменившая имя столи­ца, уходит в туман избранник Славы Руперт фок Фельсенбург, Скалы обретают Повелителя, Проэмперадор Савиньяк — шестую часть серд­ца, а казар Баата — истину. Капитан Арамона встает грудью за родную кровиночку, адмирал Вальдес рассылает манифесты, дукс Жан-Поль Салиг не знает всего в своем доме, а маршал Капрас — в себе самом. До начала нового Круга остается четыре с половиной месяца, до конца цикла «Отблески Эгерны» — две книги. уцк 821.161.1-312.9 ББК 84(2Р0с=Рус)6-44 © Камша В. В., 2017 © Оформление. 181^ 978-5-699-97920-2 ООО «Издательство «Э», 2017 «Когда император покинет им­перию, — пугали древние, — Зо­лотые Земли канут в пучину бед­ствий». «Шар судеб сорвется с ме­ста, — предупреждали гоганские мудрецы, — и горе тем, кто окажется на его пути. О том, что будет, если тот, кто по всем признакам и есть импе­ратор, вернется, предсказания умал­чивали, а он вернулся и потребовал сперва гитару, а затем — доклад. За­канчивая оный, виконт Валме понял, что все предыдущие его поручения были не такими уж и особенными, ведь «Дрянь Судеб где-то катается и полагает себя неотвратимой. Это она вообще-то зря». V. «ПОВЕШЕННЫЙ» Я — человек, который не принадле­жит никому и кто принадлежит всем. Шарль де Голль Глава 1 БАКРИЯ. ХАНДАВА. ТАЛИГ. АКОНА 400 год К. С. 7-й день Осенних Волн 1 Похолодало, и Валме немного проснулся. Вста­вать виконт не собирался, но его принялись лизать. Это было странно: после бдений и воз­лияний Марсель предусмотрительно оставлял пса на улице, а выпили вчера изрядно. Виконт приоткрыл правый глаз: перед ним в самом деле был Котик. Волкодав бестактно улыбался, а Марсель по утрам радовался жизни лишь в ис­ключительных обстоятельствах. — Откуда ты взялся? — простонал виконт, отпихивая настырную морду. — И почему сквозняк? Окно открыл? Ты теперь летаешь?.. Кошмар! — Готти привел я, — сообщил сквозняк. — Если будит кто-то истинно любимый, пробуждение становится менее ужасным. Пробужденный повернулся на голос и узрел Алву. Соберано был свеж, выбрит и явно готов сесть в седло, увы, жаворонки Марселя бесили с детства. — Если это сон, — отрезал виконт, — то, несмотря на Котика, отвратительный. И почему в нем нет хоть какого-нибудь Герарда? Наследник Валмонов врал. Отвратительным предпо­лагаемый сон стал бы, окажись он в самом деле таковым. Проснуться и понять, что Рокэ по-прежнему в дыре, а ты выискиваешь себе особые поручения и врешь дамам, высо­копреосвященствам и бакранам... Только не это! Марсель торопливо сел и отбросил одеяло из пятнистых шкур. Бар­совых, надо полагать. Интересно, почему бог Барс не запрещает охотиться на хвостатую родню? Хотя позволяет же великий Бакра одним своим чадам доить, стричь и есть других. Пусть с уважением и благодарностью, сути это не меняет. Брякнуло. Умный Котик приволок перевязь со шпагой и теперь ждал заслуженного пряника. — Сейчас, — заверил пса виконт. — Герцог, какая вы все— таки скотина. Да, я заявляю протест и, как и предупреждал во сне... то есть вчера, перехожу на «вы». С офицерами по особым поручениям так себя не ведут! — Брудершафт обратного хода не имеет, — рассеянно откликнулся Ворон. То, как он выглядел, вызывало желание немедленно затолкать в дыру дражайшего папеньку. Если, конечно, дыра действует на всех, а не только на Алву, и если она еще не заросла. — Брудершафт не более чем формальность, — Валме широко, по-собачьи, зевнул. — Я не выспался, а ты все рав­но скотина. — Первой, кого я поднял среди ночи, — задумчиво произнес Рокэ, — оказалась моя мать, и было сие трид­цать восемь лет назад. Затем не давать людям спать вошло у меня в привычку. Во время какой мистерии мы расста­лись? — Что? — не понял Марсель. На столе печенья не на­шлось, пришлось сгрести в кучу одежки и заняться карма­нами. — Ты сказал, что мы расстались во время мистерии, — напомнил Рокэ. Он издевался, что убеждало в его подлин­ности не хуже тени, на сей раз солнечной. — Я вынужден повторять вновь и вновь, — с достоин­ством произнес наследник Валмонов. — Ты — скотина. — Не спорю, хотя те, кому я досаждаю, обычно выбира­ют другие слова. Так что это была за мистерия? — Это была дыра! — взорвался Марсель. Котик озада­ченно гавкнул, Рокэ только поднял бровь. — Какая именно? — Этот перевыходец униматься явно не собирался. Ну что ж, про дыру так про дыру! — Надорская. Круглая такая, без дна. У меня, между, прочим, был гвоздь в сапоге! — Это в самом деле раздражает. — Рокэ поманил Ко­тика, и негодяй тут же полез целоваться. — Последнее, что помню я, это вечер у Матильды, после которого со мной что-то произошло. Вчера я застал почти тех же людей за тем же самым занятием, но прошло несколько месяцев. Меня это озадачило, однако звезды ясно указывают на начало Осенних Волн. Кто родился у Этери? — Девочка... Постой, но ты же вышел от нее! — Этери слишком хорошо воспитана, чтобы, едва по­здоровавшись, заводить разговор о детях, а у меня было не в порядке с головой. Итак, я провалился в надорскую дыру. Как и когда? — Пятнадцатого Летних Волн, — не стал темнить Валме. — Так ты не издеваешься? . — Я вспоминаю, вчера это было неуместно. Как мы очу­тились в Надоре? — Зоя... Капитан Зоя Гастаки. У нее к тебе было дело, но она стала выходцем... — Постой, — Алва поморщился, но ладони к глазам почему-то не поднес. — У тебя есть вино? Говорить о капи­тане Гастаки на трезвую голову я не готов. — Руку ей, между прочим, первым поцеловал ты! — Значит, я наконец сошел с ума. — Для поцелуя имелись основания, — Марсель твердо решил быть справедливым. — Знаешь, я как-то не хочу ви­на, то есть не хочу вина без ничего... Ты завтракал? Цирюльник пожелал доброго утра и взялся за дело. Мо­лодчика наверняка подмывало сообщить монсеньору, что тот бледен, однако хороший цирюльник знает, когда лучше промолчать. Бестактность — привилегия набивающейся в друзья ровни, а ставить таковую на место Лионель выучил­ся в Ариго, куда мать в свое время часто ездила. Переноси­лись эти визиты с трудом, хотя дали они немало... Именно в Гайярэ будущий граф Савиньяк узнал, что люди бывают неприятными, и выучился с ними обращаться. Эмиль дер­зил и пытался удирать, Лионель вежливо и подробно отве­чал. Так вежливо и так подробно, что хозяйка начала предла­гать «дорогому Ли» поиграть в парке или посмотреть книги. Ли играл и смотрел; один том, в алом переплете с золотым тиснением, ему так приглянулся, что матери пришлось вы­менять книгу на какую-то любезную графине Ариго дрянь. Какую именно, Лионель запамятовал, подзабылись и во­жделенные «Жизни шестнадцати «Львов», а ведь в истории магнуса Руция имелась на первый взгляд мелочь, отлично ложащаяся на одну из «оговорок» Рокэ... — Я закончил, монсеньор, — доложил цирюльник. — Сегодня очень сильный ветер. Это из-за заката... — Пожалуй, — согласился едва не ускакавший в упомя­нутый закат Проэмперадор, и мастер убрался. Оставшись один, Савиньяк вгляделся в свое отражение — бледность впечатляла, а ввалившиеся глаза так и норовили закрыть­ся. При этом Лионель пребывал в отменном настроении, поскольку одним вопросом теперь стало меньше. Кровью клялись не зря — она могла самое малое слушать и слышать! Правда, и вытекло ее вчера немало... Больше, чем в Торке, когда капрал-бергер в два счета перетянул растерявшемуся теньенту плечо. Любопытно, станет ли Райнштайнер объ­яснять, откуда в его обиталище взялась кровавая лужа? Ли­онель попытался поставить себя на место барона — по всему выходило, что пол и стену Ойген мыл лично. И, само собой, оттер дочиста. Окна были закрыты и замазаны, но колокольный зов доносился и сквозь двойные рамы. Пора. На это утро со­всем уж неотложных дел Проэмперадор не оставил, но от­лежаться не получалось. Если промешкать с выходом, уже наверняка болтающийся под дверью Эмиль оную высадит, подав очередной повод для слухов, которых и так, спасибо беженцам, хватает. Ли, уподобившись Марианне, пару раз куснул губы, вынуждая их покраснеть, и решил слегка под­шутить. Ход для прислуги позволял зайти в тыл тем, кто толкал­ся в приемной. Оказалось, кроме Эмиля с Райнштайнером явился еще и Арно. Братцы, стоя плечом к плечу, наблю­дали, как Ойген допрашивает несчастного брадобрея. Не подкрасться при таком раскладе было невозможно, и Ли подкрался. — Хочешь сменить мастера? — осведомился он. — Не советую. Тебя отлично бреют. — Доброе утро, Лионель. — Стань Проэмперадор конем, Райнштайнер немедленно осмотрел бы ему ноги и десны. — Как ты спал? — Мало. Но лучше встать самому, чем быть поднятым, как выразилась бы Мелхен, заботливыми и встревожен­ными. — Сегодня тебе следует лежать, — вынес вердикт ба­рон. — Утренние доклады приму я как комендант Аконы. — Принимай, — согласился Лионель, заметив на адъю­тантском столе футляр с бегущими борзыми. — Эстафета от Проэмперадора Юга? — Да, Монсеньор. — Сэц-Алан глянул на часы. — При­была три четверти часа назад. — Что-то срочное есть? — Только письмо графа Валмона. Это не «только», это очень много. Бертрам писал и пре­жде, но матери, ведь мать на то и мать, чтобы забрасывать сыновей письмами. Это не ущемляло регентского досто­инства, а недельная задержка ничего не решала. И вот до­веренный курьер от Проэмперадора Юга к Проэмперадору Северо-Запада и Надора. Скверно. — Ойген, — предложил Лионель, уводя готовую раску­дахтаться троицу подальше от адъютантских ушей, — раз уж ты взялся меня замещать, оставайся на завтрак. Арно, где твой рапорт? — Ка... кой? — О том, что тебе надоело болтаться в Аконе при братьях-маршалах. -Я... — Несомненно, ты. «Вороные» или «спруты»? — Господин Проэмперадор, я с радостью несу службу при штабе Южной армии! — «Вороные», «спруты» или Старая Придда? Паршивец хлопал глазами — мыслил. В ушах шуме­ло, было зябко и страшно хотелось сесть. Просто сесть... А Эмиль сегодня — вылитый Арно, или это Арно — выли­тый Эмиль? Забавно... Их трое, и все воюют, а ближе других к смерти подходила мать. Малыш со своим ураганом ока­зался вторым, а они с Эмилем идут голова в голову. В Гаунау было горячей, чем в Фельпе, зато по Фельпу шлялись убийцы. — «Спруты», — решил наконец братец. Он собирался болтаться в Аконе и спасать, он был предсказуем. — Предписание получишь завтра после обеда. Все, го­спода. Все. Повернуться, затворить дверь, рухнуть наконец в кресло, прикрыть глаза. Ненадолго, чтобы просчитать до четырехсот и взяться за дело! Валмон не склонен зря бить тревогу, и он пока еще всерьез не ошибался. Единственный из всех — старых, молодых, военных, штатских, южных, северных... Не ошибался и не волновался, а может, и вол­новался, только виду не подавал. Стукнуло, заскрипело... Отсидишься тут, как же! — Ли!.. Ли, ты в порядке? — Я-то в порядке, а вот у тебя отрастают крылья. Ку­риные. — Обморок — это, по-твоему, порядок? — Будь я в обмороке, я не мешал бы тебе квохтать, и во­обще, господин командующий, шел бы ты командовать. Станет невмоготу, заходи убедиться, что я жив, только, по­жалуйста, не раньше вечера. 3 Маменька со тщанием собирала и хранила все обиды, нанесенные ей папенькой — неправильный подарок на третью годовщину свадьбы и еще более неправильный — на восьмую, непохваленный десерт, незамеченные следы слез или замеченный покрасневший нос... — Я пошел в мать, — твердо сказал Марсель, — я не забываю ничего, и я обижен. Крайне. Там была каменюка с бронзовыми кольцами, а у меня в сапоге — гвоздь. — Про гвоздь я уже затвердил, — уверил Алва. — Наве­ки. Что со мной случилось дальше? — Дальше ты выскочил в Хандаве, — издокладывавшийся Марсель успел охрипнуть и потому тяготел к кратко­сти. — Из спальни Этери. — Из гостиной, — поправил Ворон. — Занятно, что Ма­тильда приняла меня за жеребца, о чем и сообщила Этери. К счастью, дамы выпили достаточно, чтобы не удивляться. — А с чего им удивляться? — Валме осчастливил Котика куском холодной баранины. — Дыру видел только я, зато Матильда видела Зою, а Бонифаций о ней слышал. У тебя хороший аппетит — лучше, чем прежде. — Предпоследний раз я, судя по всему, ел четырнадца­того Летних Волн. Вечером. — Потом мы еще завтракали. Я оказался прав: мясо, не­смотря на Зою, не протухло... Должен тебе сказать, что вы­ходцы ходят особенными дорогами, когда смотришь с них, все кажется шиворот-навыворот. — В любом случае я успел проголодаться. — Ворон вы­тер руки и быстро снял, почти сорвал сперва куртку, а затем и рубашку, после чего повернулся к виконту спиной. Мар­сель по-коннеровски присвистнул. Вызвавшие у пантерок визг и стоны шрамы пропали, будто Котик слизал. Предъ­явленная спина была гладкой, разве что ниже плеча и под лопаткой темнела пара родинок. — Нету, — объявил все еще краткий Марсель. Шрамы были жуткими, но их мало кто видел, а если и видел, то поч­ти наверняка выпив, так что не слишком уж они и мешали. Вот без них стало как-то неправильно, почти как без тени. — Значит, я переоценил тактичность Этери, — сделал вывод Ворон и принялся одеваться. За подобное спокой­ствие хочется врезать, а маменька однажды швырнула в па­пеньку вазочкой. Тот увернулся и выписал из Ургота первую рассаду, это были еще не астры и уже не семья. — Если ты предоставил Этери возможность быть так­тичной, то мог заметить, что она успела родить. — Вначале я как-то упустил из виду, что даме следует быть в деликатном положении; потом я, само собой, вспом­нил, но это был уже второй визит. Вот о чем я забыл спро­сить, так это о муже; он жив, надеюсь? — Намекаешь на то, что жениться на вдове не собира­ешься? — Посмотрим. Так где Барха, или его опять переназвали? — До рождения второго сына его высочество останет­ся Бархой, — Валме по-посольски развел руками. — В на­стоящее время он со своей гвардией патрулирует пока еще гайифскую границу, а Вакна их инспектирует. Его величе­ству это дело очень нравится. Как ты думаешь, для бакрана рога — позор или наоборот? — Все зависит от рогов. Кто знает про дыру? — Папенька и Зоя с Арамоной. То есть выходцы знают, что ты там, где хотел быть. — Забавно, — Рокэ знакомо посмотрел сквозь бокал. Нет, это положительно был он, пусть и без шрамов! — Стоит мне оказаться там, где я хочу, как приходится возвращаться. Если знает Бертрам, знает и графиня Савиньяк. — Графиня на севере. О несвоевременных вещах па­пенька никогда не напишет, а ты провалился очень не­кстати. — Главное, о том, что я умирал, известно только вам с отцом. — Ничего нам не известно! Трупа я не видел, только ды­ру. — Марсель поднял бокал. — Твое здоровье! Бокалы столкнулись, раздался мелодичный, не желаю­щий стихать звон. Алва провел ладонью по лицу. — Надеюсь, хоть эта голова болеть какое-то время не будет, — заметил он с некоторой рассеянностью. — Докла­дывай. — Опять?! — Ты еще и не начинал, — Рокэ подцепил последний кусок мяса и отдал только этого и ждавшему Котику. — Моя смерть к делу не относится, к тому же Валмоны решили, что ее не было, я склонен с этим согласиться. 4 «...Не возьмусь сказать, когда тебя стало поздно учить, — хмыкал из своего далека Проэмперадор Юга, — так что по­лучай наши новости и распоряжайся ими по своему нетриви­альному усмотрению...» Пожелание было достойно Бертрама, известия... Ниче­го сопоставимого с Мельниковым лугом или Олларией не случилось. Пока. В Гайифе по-прежнему странно и непривлекательно, корсары продолжают трепать побережье, новоявленный «Сервиллий» собирает силы, мориски тоже. В Алате неко­торые горячие и при этом корыстные головы желают окру­глить владения за счет Агарии и Гайифы. Просто горячие головы, кто не попал в корпус Карой, рвутся подраться хоть где-то, к тому же им почему-то не нравится новый павлин. Альберт выжидает, но к Талигу лоялен, в этом нет ни малей­ших сомнений. Ургот, Фельп и Бордон тихи и спокойны, вскипевшая было Агария угомонилась, однако есть сведения, что часть разогнанных «львами» крыс прошмыгнула в Талиг, и среди этих крыс затесался красивый фельпский генерал, о кото­ром хорошо бы расспросить Эмиля. Во вверенной Бертраму провинции все идет как поло­жено, даже война, хотя господа данарии и пытались про­рвать блокаду сразу по трем направлениям. Дрались ярост­но и где-то даже умело: надо думать, разжились толковыми офицерами. Мерзавцев подвела нехватка кавалерии, слабая выучка добровольцев и то, что пытались атаковать сразу в нескольких местах. Кэналлийцы при помощи ополченцев и людей Эпинэ успешно отбились, причем сам Эпинэ по­казал себя очень прилично. Графиня Савиньяк может быть довольна: в сыне старой приятельницы она не ошиблась — новобранцев готовит с умом, с кэналлийцами ладит, быв­шим мятежникам мозги вправляет. Думать самому бывшему Проэмперадору Олларии сейчас некогда, но зимой он на­верняка попробует и это. Сам Бертрам думает уже сейчас. О том, нет ли связи между агарийскими гостями и одной, уже талигойской, странностью, пока же полагает правильным сообщить, что «в четырнадцатый день Осенних Ветров Кадельская армия по­кинула свой лагерь на агарийской границе и двинулась на север. В качестве объяснения, которого никто не требовал, услуж­ливый Заль прислал собственноручно снятую им копию секрет­ного регентского приказа: мол, на севере тяжело, поспешите на помощь. При этом армия отчего-то двинулась в обход за­щитников Кольца. Подобное плохо согласуется со спешкой, но, главное, я не могу представить, чтобы ты, пусть даже от имени находящегося на весьма своевременном лечении регента, не поставил меня в известность о подобном решении. К тому же складывается впечатление, что составитель приказа либо не знает о заключенном перемирии, тогда это не ты и не боль­ной Ноймаринен, либо свое знание скрывает. Последнее абсур­дно, поскольку новости неминуемо настигнут армию на мар­ше и вызовут законное удивление хотя бы у высших офицеров. В этом году абсурдно слишком многое, однако свешивающийся с дикой сикоморы пояс от бархатного халата тоже абсурден. Если только он не является хвостом леопарда...» Будь Проэмперадором Юга кто попроще, он бы упи­рал на то, что Кадельская армия нужна в Эпинэ. Бертрам не упирал, а сомневался, Лионелю же и сомневаться бы­ло не в чем — он собирался не отзывать Заля, а менять. На Фажетти. Начатое письмо Рудольфу лежало в бюро, самым простым было бы его закончить и, не дожидаясь ответа — отстранение Заля возражений не вызовет, — погнать нового командующего навстречу кадельцам. С должным эскортом, ну и с рэем Кальперадо, поскольку девица Арамона нужна в Аконе. Савиньяк подошел к бюро и даже его отпер, но этим и ограничился. Маршал водил пальцами по светлому рез­ному дереву и перебирал в уме всех известных ему Залей. Семейство было пакостным, неглупым и очень-очень осто­рожным. Решиться на что-либо без обвешанной печатя­ми бумаги его представитель не мог, и уж тем более он не стал бы спешить навстречу дриксам. Будь у Лионеля уве­ренность, что Заль все еще Заль, маршал бы счел, что тот под благовидным предлогом удирает туда, где стало мир­но, только бесятся не обязательно псы, с зайцами и ежами это тоже случается. Прежний Марге многого бы не сделал. И прежний Орест. И прежний командир «китовников», перетянувший к себе пехоту Рейфера и отправившийся за­хватывать Марагону... Примерять шкурку бешеного зайца помешал стук — тактичный Райнштайнер давал обескровленному Проэмперадору время принять позу пободрей. Ли использовал баронскую любезность, чтобы развалиться в кресле. — Ничего заслуживающего внимания, — доложил ба­рон, — во время докладов не прозвучало. Мне пришлось от­дать ряд распоряжений, я готов их обосновать. — У тебя были сомнения? — Нет. — У меня их тем более не будет. Ойген, мне следует из­виниться за пролитую на твой сундук кровь. Тебе удалось привести комнату в должный вид? — Да. Пока кровь не свернулась, она смывается холод­ной водой без особых усилий. Извинения излишни, по­скольку то, что ты сделал, сделано для нашего общего блага. Мы поняли очень важную вещь, но она порождает больше вопросов, чем ответов. Когда я убирал кровь, я много думал. Проше всего объ­яснить поведение родных братьев, особенно близнецов. Я и Герман провели старый бергерский ритуал и являемся побратимами, можно предположить, что герцог Придд и ви­конт Сэ, перешедшие на «ты» во время сражения на Мель­никовой Лугу, тоже стали таковыми. Это объясняет воспри­имчивость Придда: он почувствовал тревогу Арно и сумел ее соотнести с тобой, но что в таком случае означают мои ощущения? Было бы проще, если б Герман являлся близким родственником Савиньяков, но это не так. Ты улыбнулся, я сказал что-то смешное? — Нет, — полусоврал Лионель, — но, слушая тебя, я на­чинаю чувствовать себя унаром. — Подобные вещи мне говорят довольно часто, — с удовлетворением сообщил бергер. — Дело в том, что я переехал в Талиг довольно поздно, а до этого изучал язык по книгам. Моя речь правильнее вашей, что будит память о менторах. Полагаю, через двадцать лет точно так же нач­нут воспринимать герцога Придда, но пока он слишком мо­лод. Так что ты думаешь о моем предположении? — Оно не объясняет поведения моих братьев. Эмиль до­пекал меня с самого заката, но за ужином успокоился и за­скучал. Ни его, ни Арно сдержанными не назовешь. В от­личие от Придда, а не смог себя сдержать именно он. И, раз уж ты помянул Мельников луг... Вас там было четверо, по­пытайся вспомнить свои ощущения. — Я уже говорил об этом с Германом. Мы чувствовали себя неуютно, но это легко объяснить приближающимся ураганом и поражением, которое мы терпели. Я хотел бы вернуться к нашему вчерашнему поступку. Оказывается, потребность скакать в закат у Германа уже возникала. Это было в дороге, причем ему и его людям удалось увидеть знаменитую блуждающую башню. Лионель, я очень хочу продолжения этого разговора, но в связи с делом фок Дахе велел собрать видных аконских граждан и полагаю непра­вильным опаздывать. — Так не опаздывай, — согласился Савиньяк. — Ой­ген, очень возможно, мне скоро понадобится не менее двух полков, готовых выполнить любой приказ. Когда я говорю любой, я имею в виду тот, который талигойцы могут не вы­полнить или выполнить не до конца. — Постараюсь ответить не как ментор из Лаик, — бергер улыбнулся, будто айсберг перед носом корабля блеснул. — Тебе нужно некоторое количество палачей? Они будут, но мы должны быть уверены, что убиваем тех, кого следует. — Это мы скоро узнаем. Известный тебе Заль, наврав Валмону, пошел на запад, якобы на соединение с армией моего брата. Вопрос в том, бежит ли он от возможной схват­ки с данариями, желает к ним присоединиться или намерен им уподобиться? Я высылаю разведчиков, но готовиться начнем прямо сегодня. Если Заль струсил, его сменит Фажетти, нет — двинем армию. Не дожидаться же, пока зараза накроет весь запад. Глава 2 БАКРИЯ. ХАНДАВА. ТАЛИГ. АКОНА 400 год К. С. 7-й день Осенних Волн 1 Неизбежного не случилось. Вчерашние мансай с касерой не только не приковали Матильду к постели, они вообще не давали о себе знать. Ее высочество проснулась раньше своего супруга, причем с ясной головой и в каком-то девическом настроении. В Сакаци Матишке порой сни­лось что-то веселое, лихое, ускользающее; в такие дни она, всегда любившая понежиться в постели, вскакивала и не­слась на башню Балинта встречать солнце. В Агарисе сны стали четче, бесстыдней и потеряли часть крыльев, а сегод­ня — опять... Матильда уселась в постели, обхватив коле­ни, представила, на что она похожа, особенно если рядом усадить обожавшую такую позу Мэллицу, и рассмеялась. Супруг в ответ хрюкнул, повернулся и попытался натянуть на себя придавленное одеяло. — Сурок сонливый, — нежно шепнула алатка и совсем уж собралась разыскать тергачиное перо и пощекотать в со­пящем мужнином носу, но передумала. Бонифаций вчера пил меньше и только касеру, но выспаться ему не мешало, а ей... Ей не помешало бы полюбоваться горами! Принцесса внушительной птицей перепорхнула через дрыхнущую половину и принялась одеваться, благословляя платье без шнуровки и отсутствие камеристок, однако про­гулка сорвалась: караулившая под дверью Мухр’ука сообщи­ла, что Этери «ждот и хочэт выдэт быстра». Алатка никогда не удирала, если ее звали на помощь, каким бы противным ни был зовущий, лисонька же Матильде вчера понравилась окончательно. Другое дело, что впервые напившаяся кагетка не представляла, что ее ждет утром. Как назло, ясноголо­вая высокопреосвященства выскочила из своих покоев без фляги, пришлось возвращаться. Бонифаций по-прежнему сопел, обнимая подушку, и принцесса все же тронула его за нос: муж дернулся, но не проснулся. Странно, что Этери продрала глаза, хотя ее могло просто затошнить. — Госпожа здорова? — спросила Матильда, когда они со служанкой и скромно держащимися позади адуанами лезли по очередной лестнице. — Савсэм здравая, — заверила старуха и уточнила, — но трэвожная, как горлица у гнэзда, когда в нэбэ арол. — Странный у вас мансай... — Гаспажа гаварыт нэ панятно. Госпожа фыркнула и замолчала. Свалившийся им вчера на головы «арол» переполошил не только Этери. Обалдели все, хотя удивляться по большому счету было нечему — как ушел, так и вернулся. Сделал что хотел, узнал про богоданца и получивших в зубы морисков и решил заняться Гайифой лично. Значит, более важных дел у Ворона нет! Были бы, регент сейчас или дриксенцев колотил, или Олларии моз­ги вправлял, а он ночь напролет пел, смеялся и пил. Пил, пока собутыльники могли поднимать стаканы. Первым сдался Дуглас, Матильда оказалась второй, но она и начала раньше... — Светит рыжая луна, — замурлыкала под нос алатка, — гейя-гей, За тебя, мой свет, до дна, гейя-гей! Лестница кончалась у самого садика Этери. Узенькая ка­литка явно предназначалась слугам, так что ведьму с рогами они благополучно обошли. Если ведьма все еще отвращала зло, хотя какое зло в такое утро? Розовое, ясное, холодное — как молодость, которая взяла да и вернулась под звон чужих струн и родных песен. — Ты не пьян, а я пьяна, гейя-гей, Ты свободен, я — жена, гейя-гей!.. — Гыйя-гый! — откликнулся все забывший и ничему не научившийся крылатый зеленоштанец, что означало: «Есть давай! Хочу! Много! Всегда!» — Кыш! — велела алатка. Место вчерашнего пиршества пряталось за домиком, а здесь были усыпавшие куст ягоды и множество птиц, пичуг и пичужек, правда, зеленоштанец средь них был лишь один. — Хвост вырву, — пригрозила принцесса не желающему отлетать наглецу и юркнула в распахнутую служанкой двер­цу. Этери уже ждала, выглядела она озабоченной, но отнюдь не бледной и не зеленой. А ведь дочка Лиса могла в мансай что-то и подсыпать! Потому и сама бокал за бокалом пила, и гостье подливала. Покойный Адгемар, по слухам, только резал чужими руками, а травил сам, те же, кто на «ты» с от­равой, на короткой ноге и с противоядиями. — Я не ждала вас так рано, — быстро проговорила кагетка. — Надеюсь, Мухр’ука вас не разбудила? — Могла бы и разбудить, раз уж нужно. Что было в мансае? — В мансае? — Будь он сам по себе, мы бы обе еще спали. — Разве? — мысли лисоньки занимало что-то другое. — Вы хорошо помните мою картину? — Такое, пожалуй, забудешь! — Тогда идемте. Кто-то... надо думать, верная Мухр’ука, постарал­ся — следы вчерашнего разгула исчезли, пахло и то не разлитым вином, а чем-то вроде полыни. С комнатой было все в порядке, за одним-единственным исключе­нием. Роспись в нише уродовала нескладная долговязая фигура. Где-то едва намеченная, а где-то прорисованная до мельчайших подробностей, она, попирая все понятия о перспективе и прочих художественностях, вознеслась облезлой башкой выше не только дальних гор, но и за­нимавшего передний план рогатого Бакры. Вглядевшись, Матильда поняла, что непонятный урод сразу находится и перед козлом, и за ним. Четче всего вышли запястье, но­ги — одна по отворот сапога, а другая по бедро, и шея, за­то туловище с трудом проступало сквозь пропоровшего его рогача. — Я не знаю, что с этим делать, — посетовала хозяй­ка. — Бакраны решат, что это Зло, и все начнется заново, а зарисовывать долго. Он слишком большой, и я не пони­маю, откуда он взялся. Матильда вгляделась, пытаясь припомнить стену, в ко­торую летом ушли Алва с Валме. Фреска там была, но дру­гая, к тому же испакостившая горы и небо фигура явно при­надлежала не кагету. — Мужчина, — начала с самого очевидного алатка. — Одет не по-кагетски и не по-горски, точнее не скажешь. — Нога нарисована очень хорошо. — Я бы сказала, слишком, — поморщилась Матильда: уходящая в никуда нога напоминала о Рыбке с ее презента­ми. — Лучше б голову нарисовали! — Не могу вспомнить никого с такой осанкой. Писать по нему можно, краски ложатся... Видите птицу? Там было ухо, оно мне особенно не понравилось... Не само ухо, а то, что оно одно. У нас прежде был неприятный обычай, неко­торые казароны его придерживаются до сих пор... — Уши врагам рубили? Так и мы тоже. — Не просто рубили — засаливали и хранили на льду, а это... Оно оказалось на облаке и было совсем как живое. Птица — черный ворон — была не из лучших творений Этери, но какой спрос с художницы, обнаружившей на сво­ей картине непонятное чучело? Принцесса поскребла ног­тем сперва сапог, затем — козла. Козел соскребался, сапог — нет. Как подобный казус истолкует Премудрая, Матильда не представляла, но знамение выходило не из приятных. Этери думала так же. — Если б только я нарисовала что-то другое, — вдохнула кагетка. — Скоро приедет тесть и с ним первая из Прему­дрых. Она везде видит Зло, которое по воле Бакры прогнал герцог Алва, а Зло всегда хочет вернуться... Этот черный выше гор и больше Бакры и регента, его обязательно ис­толкуют. — Кстати, — буркнула Матильда, — ты опять ройю сня­ла! Надень, а то решат, что поганец из-за этого намалевался! — Я не снимала, — запротестовала Этери, поднося ру­ку к расписному шелковому платку. — Она там. Мне... шею надуло. — Бывает, — кивнула Матильда, которой в прежние го­ды частенько «надувало» то шею, то грудь, то плечи. Кош­ки б подрали этих любовничков, отцелуют свое — и в окно, а ты замазывай да прикрывай! — Ну и глупы же мы с тобой! Повесь ковер, и вся недолга. По приказу Ворона повесь, и пусть он запретит к нему прикасаться всем, кроме тебя, а ты потихоньку этого болвана закрасишь. — Закрашу, — вздохнула кагетка. — Я слышала о неру­котворных иконах, они тоже сами появляются, но ведь это не святой. — Да уж! — Матильда вновь воззрилась на застящую горы фигуру. — Вообще-то это не он большой, а козел мелкий, но на святого — да, не тянет. Поза не благостная. Коннер пред Алвой благоговел, но это было благогове­ние волкодава, подразумевающее прыжки и счастливый лай. Нет, тело генерал-адуана не скакало и не гавкало, зато душа... Рокэ это понимал и не забывал о пряниках, тоже духовных. — Больше мне послать некого, — объяснил он варастийцу, и Марселю почудилось, что тот сейчас высунет язык и шумно задышит. — Здесь вас заменить все-таки можно. — Это точно, Монсеньор, дураков не держим. Что делать-то? — Лететь к Дьегаррону, а от него — в Эпинэ. В Тронко не заезжать, не заезжать вообще никуда. Дорога на ваш вы­бор, но через три недели чтобы были у Валмона; он в своих владениях сидит вряд ли, так что придется искать. — Найдем. — Начнете с того, что передадите письмо от сына, потом вручите мое и потребуете совместной прогулки. Когда убе­дитесь, что вокруг даже мухи не вьются, скажете, что я буду ждать его людей в Лаик где-то в десятый-пятнадцатый день Осенних Молний. Марсель, есть что добавить? — Бакранский козий сыр, — бездумно сообщил язык виконта. — Если, конечно, он доедет. — А чего б не доехать? — удивился Коннер. Осень, авось не стухнет. Еще что? — Все, — залихватски подмигнул отчаянно не желав­ший тащиться в Лаик Валме. — Вперед! — Через часок двинем. Монсеньор, вы никак напрямки через Кольцо наладились? — Да. — А оно точно нужно? Марсель считал, что нет, только Алва никогда не был горбат, вот дыра его и не исправила. Встревоженный Кон­нер удалился с песьим вздохом, а Марсель так ему и не объ­яснил, что посланец держит в руках их с Рокэ жизни. — Я думал, ты больше доверяешь Савиньякам, — дви­нулся в обход Валме. — Они могут обидеться. Только начали воевать, и вдруг — ты. Алву чувства братцев-маршалов не волновали, он с меч­тательным видом глядел в окно, пейзаж и впрямь открывал­ся прелестный. — Ты, несомненно, стал лиричней, — заметил Мар­сель, — а вот мы от войн огрубели. Не будешь ли ты столь любезен, что оставишь прекрасное в покое? — Буду. Хочешь стать Проэмперадором Сагранны? — Нет! — Отчего-то я так и подумал. Виконт обреченно сунул за пояс три пальца, они влезли спокойно, но только они. — Я больше не худею, так что всему есть предел. Лоша­дей загонять станешь? — Нет. — Меня ты тем более не загонишь, но Котика Бонифа­цию я не оставлю. Эпинэ Марианну оставил, а она взяла и умерла. — Я оставил Моро, — прекращать созерцание гор Алва не собирался. — Войдите! — Так что письмо, — доложил дежурный адуан. — От кардинальши. Вроде срочно. Рокэ читал, а Валме чистил ногти и не хотел за Кольцо. Если б не дыра, они бы давно были в Ноймаринен. К Мель­никову Лугу, конечно, не успели бы, но Рокэ всяко нашел бы, чем заняться. И Бруно бы разбили, и скакать через ки­шащие придурками графства бы не пришлось. — Странный тон. — Алва бросил распечатанное посла­ние на стол. — Матильда требует, чтобы я немедленно шел к Этери. Будь одна мамашей, а вторая — девицей, я бы ре­шил, что меня начнут женить. Как честного человека. — Я тебя провожу. Как бесчестного... Почему Лаик? — Мы ее знаем, и сейчас там, по твоим собственным словам, должно быть тихо. В последнем Марсель успел усомниться. Графиня Савиньяк написала папеньке полную ерунду! На самом деле Лаик кишела бесноватыми, а на подъездах к ней болтались орды мародеров. Это было не менее очевидно, чем намере­ния гнавшегося за лодкой бревна, только офицер для осо­бых поручений состоит при особе, куда бы кошки эту особу ни заносили. — Готти, — сказал Валме задремавшему волкодаву, — пошли не жениться. Нас ждут. 3 Алва приволок Валме, а Валме — пса. Мужчины, не же­лая вспоминать, что было ночью, ведут себя как последние трусы. Даже те, кто почитаются храбрецами. Можно поду­мать, кэналлийца позвали бы, не появись на стенке непо­нятная гадость! — Спасибо, что нашли время, — прошипела алатка и, чтобы не протягивать руку, схватила с подноса грушу. — Боюсь, вы поняли меня неправильно. — Скорей, это вы написали не совсем то, что собира­лись. У графа Рафиано, которого вы еще узнаете, есть прит­ча о лисе, писавшей пасечнику, а думавшей о птичнике. Чем могу служить? — Хорошо, что вас двое, — принцесса тяпнула грушу, та от обиды плюнула соком. — Нужно повесить ковер. — Где? — невозмутимо уточнил Ворон и галантно, вот ведь дрянь, поднес к губам руку Этери. — В моей гостиной, — лисонька, умница такая, и бров­кой не повела. — Там испорчена стена, и я бы не хотела, что­бы ее увидели мои подданные. Бакраны придают подобным вещам слишком большое значение. — Лучше искать смысл в случайностях, чем случайность в закономерности. Ковер будет с птицами? — Не имеет значения. Я вряд ли скоро войду в ту ком­нату. Так-то вот, господин-красавец! Небось, думал, тебя здесь примутся за ноги хватать, заливать слезами и зацело­вывать? Нет уж! Ты пришлешь адуанов приколотить тряп­ку и уберешься восвояси. Есть женщины, которые говорят «приди» только раз. Не удержал, струсил, недопонял — ко­нец один, кто был всем, становится никем. Навсегда. — С вашего разрешения, мы с виконтом все-таки взгля­нем. — Я пойду с вами, — негромко сказала кагетка. — Это мои покои, и это моя картина. Матильда тоже пошла и тоже стояла и созерцала ис­пакощенную стену. Долговязая фигура, вломившаяся в си­нюю безмятежность, тревожила — слишком уж она была чужда цветам, небу и... ожиданию любви. Только глядя на огромную ногу без туловища, Матильда поняла, что Этери рисовала свое несбывшееся. Вчера оно наполовину сбылось и сдохло, оставив стыдную горечь, так чему удивляться? Вот такими сапогами по душам и топчутся. — Алисианская мода, — подал голос Валме. — Не луч­ший образец. — Что за бред? — как могла вежливо спросила алатка. Виконт охотно указал на рога, словно бы пропоровшие без­головую шею. — Такие воротники носили только во время регентства Алисы и только в Талиге, но я не вижу шитья. — Я много чего не вижу, — буркнула Матильда, — на­пример, башки. — Было ухо, — напомнила Этери. — Теперь на этом ме­сте ворон. Герцог, это никоим случаем не намек на вас. — Сударыня, я не имею обыкновения полагать, что все говорят и думают исключительно обо мне. Вы правы, ковер, несомненно, нужен. Бакранов я предупрежу. — Буду вам очень признательна, — Этери отвернулась от изгаженной мечты. — Давайте перейдем в сад, и я прикажу подать фруктов. Или вы торопитесь? — Не сегодня, — Алва с Валме упорно продолжали раз­глядывать проклятую ногу. — Чтобы опознать человека по старым сапогам, нужно быть камердинером, но я готов по­клясться, что однажды стаскивал если не этот позор сапож­ника, то очень похожий. Ты бы спел «это было нелепо». — О! — оживился виконт. — Я кое-кого уже просил, но мы уезжаем, а Котика не уговоришь. Ты бы не мог отучить меня начинать романсы с «Это было»? Разумеется, если мы не будем в бою. — Мы уже в бою, — обрадовал Ворон. — Поскольку есть мнение, что жизнь и есть бой, причем вечный, а покой является сном. Ваше высочество, вы ведь приняли меня за кого-то, кто выходил из стены и с кем вы раньше встреча­лись? — Чушь, — раздельно произнесла принцесса. — Я виде­ла жеребцов, а на стенке — мул! Облезлый. — Просто он не на своем месте, — Алва царапнул шту­катурку, как часом раньше сама Матильда, и женщина не удержалась. — Поганец не отскребается, — злорадно сообщила она. — У вас много дел. Пришлите пару адуанов и... — И убирайтесь? — весело подсказал кэналлиец. — Ва­ше высочество, вызвали меня вы, но принимает нас Этери. Звучит фамильярно, но я не могу обращаться к двум дамам одинаково. — Можете звать меня высокопреосвященства, — рыкну­ла Матильда. — А вчера я была пьяна. — Я уже просила называть меня по имени, — вмешалась кагетка. — Имя — почти все, что от меня осталось. Языки так быстро забываются, а вновь рисовать я начну не скоро. Вы торопитесь? — Несомненно, но, виконт Валме не даст соврать, перед дальней дорогой я обычно наношу визиты дамам. Иногда в окна, но сегодня все будет благопристойно. С вашего раз­решения мы вернемся вечером взглянуть на ковер. — И только? — Гордость Этери таяла, как сосулька. — К фруктам можно подать вино, а к ковру — гитару. О мно­гом я не прошу, но одну песню вы мне оставите? — Разумеется. — Но я прошу прямо сейчас. Хочет поговорить, вернее, высказать! Имело бы смысл, не приволоки Алва своего проныру. Кэналлиец не желает объяснений и вряд ли расположен щадить. Может, услышь он то, что вчера слышала Матильда, до него бы допер­ло, только влюбленные дуры перед лицом предмета своих чувств немеют. И глупеют.— Я тоже прошу, — решительно объявила алатка. — Вал­ме, кэналлийские песни вы поете скверно. — Не только кэналлийские, — поклонился виконт, рас­пахивая садовую дверь. — Но я пою тогда, когда являюсь меньшим из зол. Кстати, ваше высочество, вы ведь вчера тоже пели. — Не помню. — «Разбивается бокал, — подсказал паршивец, — пол­ночь!» — А... Это из-за жеребцов, — Матильда не то чтоб сму­тилась, просто лучше бы этот пройдоха запоминал помень­ше. — Они с герба Эпинэ, а про бокал как-то Робер пел. — Даже так? — усмехнулся Алва, отшагивая, чтобы про­пустить дам. — Вчера, похоже, здесь пели все. — Мой брат не поет никогда, — Этери скользнула взгля­дом по псу и паре надоед, при которых о главном не погово­ришь. — Герцог, я хотела сказать... показать вам одну вещь. Ее тоже надо объяснять бакранам. Ее высочество Матильда передала мне алую ройю, по ее словам, это было ваше по­ручение. — Да! — отрезала алатка, буравя герцога взглядом. — Ре­гент был вынужден уехать ночью и не хотел тебя в твоем по­ложении будить. Мы с супругом его провожали, и он меня попросил об услуге. Не так ли, сударь? — Пожалуй, — Ворон повернулся к Матильде и нахаль­но ей подмигнул. — Я припоминаю нечто в этом роде... На­деюсь, этот пустячок вам понравился? — Герцог, — Этери поднесла руку к прикрывающему шею платку, — камень стал черным. Смотрите. Никаких предосудительных пятен на изящной шейке не имелось, только цепочка с осколком ночи. Матильда не представляла, что тьма может быть столь кромешной и при этом светиться, но она светилась. Сверкала. Мерцала, как мерцают настоящие звезды, и еще не родилась женщина, способная это чудо даже не подарить — выпустить из рук. — А вы знаете, — лениво одобрил Алва, — так мне нра­вится гораздо больше.Дамы выглядели ошарашенными, и Валме поспешил поддержать разговор. — Рокэ, — вполголоса осведомился виконт. — Это и есть черная ройя? — Несомненно. Этери, в Кагете имеется что-то вроде академии или ваш батюшка не успел? — Успел Баата. Он объявил об учреждении академии, когда узнал о морисках. Человек, которого здесь убили, дол­жен был приглашать в Кагету перепуганных ученых. Они вам нужны? — Нет, но вы могли бы получить мантию, объяснив при­чину редкости черных ройес даже в сравнении с алыми. Как мы только что установили, первые при соблюдении некото­рых условий получаются из вторых. — Но я не знаю этих условий, — в голосе принцессы звучало что-то похожее на отчаяние, и вряд ли из-за недо­стижимости высокоученой тряпки. — Это и не нужно. Академики никогда не объясняют всего и сразу, как кот не вылавливает в подвале всех мышей. Ваше дело намекнуть на ряд условий, и каждое из этих усло­вий, мнимое ли, настоящее, удостоится диссертации, а воз­можно, и не одной. Ваше высочество, вам нравится Эпинэ? — Да! — Мне тоже. Двое из четверых не так уж плохо... — Я вам не академик! — обычно добродушная кардинальша сегодня держалась почти воинственно. — И я не со­бираюсь ломать мозги о намеки. Что не так уж плохо? — Все! — Алва удивленно поднял бровь. — Мы, вы, со­бака, погода, горы, груша в ваших руках. Или она являет собой печальное исключение, и поэтому вы ее не доедаете? Ответом стал хруст, сделавший бы честь самому Котику. Этери улыбнулась, Рокэ — тоже. Если б не алатка, Марсель свистнул бы пса и отправился глянуть, что творится по ту сторону дома, но раз нельзя оставить вдвоем, лучше остаться впятером, тогда злость двоих делится натрое. Задумавшийся над сим арифметическим казусом виконт не сразу обратилвнимание на лай, в котором, впрочем, не было и намека на злость или тревогу. Котик зачем-то сунулся к дому, унюхал слугу и давал понять, что уединению конец. — Мухр’ука хочет знать, не надо ли нам чего, — объяс­нила Этери. — Я велю ей принести гитару. — Гитара от несведущих рук глохнет, скажите мне, куда идти... Или проводите. — Я провожу. — А мы с Готти развлечем ее высочество, — вызвался Валме. — Котик! Котик откликнулся, но не подбежал — был занят. У Мухр’уки, несомненно, имелось что-то притягательное, но то ли старуха не спешила с подношением, то ли волкодав не желал угощаться из чужих рук. В любом случае, он при­зывал хозяина. — Простите, — извинился виконт, — мы сейчас. Матильда все еще сражалась с грушей, а Рокэ с Этери смотрели друг на друга. Валме очертил вокруг сердца что-то бакранское и отправился улаживать котиковы дела. Вол­кодав продолжал солидно облаивать невидимую за куста­ми служанку, виконт велел ему замолчать, и тут раздалось сдавленное: — Кто здесь? Говорил мужчина, и говорил на талиг. Без малейшего акцента! Валме припустил вперед, ему и оставалось-то не­сколько шагов. Дверь в обиталище Этери была распахнута и за нее держался кто-то высокий и потрепанный. Сверху он был совершенно незнаком, но сапоги... сапоги были те самые! — Прощу прощения, сударь, — владелец сапог был явно взволнован, — не могли бы вы сказать, где я и... Здесь лето?! — Осень, — охотно объяснил Марсель. — Это Хандава. Бывшая резиденция кагетских казаров, сейчас она принад­лежит бакрийской короне. Вы, видимо, только что из сте­ны? То есть, я хотел сказать, из Талига? . — Я... — Высокий пошатнулся и сел, чуть ли не рухнул на порог, умудрившись при этом обхватить голову. Валме хотел спросить, не нужно ли ему чего — не успел. Незнако­мец окинул виконта диким взглядом и провыл: — Надор! Мне нужно в Надор... Глава 3 БАКРИЯ. ХАНДАВА. 400 год К. С. 7-й день Осенних Волн 1 В том, что он жив, Иноходец уверился, встретив на до­роге безбожно навьюченного осла, которого понукал одетый по-кагетски старик. При виде всадника с заводным конем бедолага рухнул на колени и принялся желать благородному казарону доброй дороги и великих побед. Благородный казарон Эпинэ потряс головой и поежился. Для Рассвета ста­рик был слишком несчастен, а в Закате не мог стоять такой холод, оставалась осенняя Сагранна. Робер торопливо — от чужих унижений ему становилось неловко — махнул рукой, проехал с полсотни шагов и едва не залепил себе за тупость подзатыльник. Сона покорно повернула, вставший было старик вновь бухнулся в рыжую мертвую хвою. Он был по­хож на своего осла — такой же тощий и забитый. — Поднимись, хороший человек, — полузабытые слова выговаривались с трудом, но кагет вроде бы понял. — Ска­жи, замок кого из казаронов ближе других? Оказалось, Хандава. Бывшая резиденция Адгемара, вро­де бы отошедшая к слепленной из ничего Бакрии. Кроме того, неподалеку имелся монастырь, а за рекой лежала боль­шая деревня с винной ярмаркой. — Там Кагета, — объяснил старик, беря своего осла за узду. — Тут уже нет. Отобрали. Робер окинул взглядом сгорбленную фигуру, потянулся за кошельком и понял, что у него нет ничего. Совсем. Гото­вясь к скачке и бою, он освободил себя и Дракко от всего лишнего, и заплатить хотя бы за лепешку было нечем. Оста­лось развести руками и торопливо отъехать. Мысли разлетались сухими, готовыми вспыхнуть ли­стьями. Робер то беспокоился об Эрвине, который был слишком хорошим всадником, чтоб упасть с лошади жи­вым, то принимался сочинять письмо Валмону, то лихора­дочно составлял кагетские фразы, готовясь к объяснению с охраной Хандавы. Не потребовалось. Измотанная Сона всхрапнула и вытянула шею, давая знать о приближении чужих лошадей, еще более измученный и потому рассед­ланный Дракко тоже насторожился. Пистолеты, в отличие от денег, у Робера имелись: две собственных пары и третья, оставшаяся в ольстрах Литенкетте. Заряжены были все, но Иноходец слишком устал, чтобы их вытаскивать; он не со­бирался ни останавливаться, ни прятаться, ни понукать не­счастных лошадей, и те понуро шагали по мягкой листвен­ничной хвое, а вокруг алела и золотилась горная осень, которую Иноходец однажды уже видел. Тогда он почти разучился чувствовать и просто куда-то ехал, увозя в себе поражение, потерю и вползавшую в тело болезнь; сейчас Робера опять била дрожь, на этот раз от обычного холода и усталости. Гадать, кто появится из-за ближайшего пово­рота, и то не имелось сил, да и не угадал бы он никогда! Первым на дороге возник светлый пес, ужасно похожий на окончательно обросшего Готти. Завидев Робера, волко­дав остановился и коротко, деловито гавкнул, он явно звал хозяев, и те не замедлили появиться. Дюжины две всадни­ков во главе с широкоплечим здоровяком чувствовали себя в больше не Катете как дома — ехали свободно, а завидев незнакомца, и не подумали хвататься за оружие. До встречи оставалось шагов пять, когда одетый по-варастийски пред­водитель осадил гнедого и уставился, нет, не на Эпинэ, на лошадей. Заминка оказалась короткой, варастиец резко вы­слал коня, и Робер не поверил своим глазам. — Сударь, — в такую удачу поверить в самом деле труд­но! — Вы ведь... Коннер? — А то нет? — живо откликнулся адуан. — Их жаб... Эпинэ! Вот ведь... А мы тут думали, вы у себя шуруете! — Я из Старой Барсины, — начал Робер и понял, что говорить надо или все, или ничего. — Да хоть из новой! — Коннер опять смотрел на Дракко. — Кто ж по Сагранне в одиночку носится?! И коней за­морили... Срочное что? — Да... Вы не знаете, где... виконт Валме? — С Монсеньером, где ж ему быть-то? — Алва здесь?! — Вернулся вчера. Повезло вам, ничего не скажешь! Вы, двое, проводите-ка человека в Хандаву. Тут недалеко совсем, выдюжите. — Я не устал! — Оно и видно... По-хорошему вам бы на боковую, но Монсеньор уезжать наладился. Найти еще и Алву! Удача была бы неслыханной, ес­ли б не Катари... Рокэ знает, не может не знать о ее смерти и о сыне, но как именно все случилось, сказать ему некому. — Полковник... Вы ведь были полковником? — Был, теперь в генералах прыгаю. А вы в проэмперадорах, говорят? — Тоже был, сейчас ополченцев гоняю. Генерал, у вас выпить не найдется? Холодно. — Найдется, — адуан уже лез за пазуху. — Это ж надо, осенью в горы без козьего плаща лезть! 2 Первым из-за кустов высунулся пес, следом Валме вы­волок кого-то высокого, худющего и бормочущего, раз­вернул лицом к Ворону и, не сказав ни слова, с пакостной ухмылочкой убрался в сторонку. Покинутый трофей нелепо дернулся и бестолково затоптался на месте. — Кошмар... Это кошмар... — забубнил он, уставившись на пощипывающего виноградную гроздь Алву, и вдруг во­зопил: — Создатель, какое счастье! — Любопытное сочетание, — Ворон обернулся к Эте­ри. — Кошмаром я бываю часто, счастьем меня тоже назы­вали, и вот две крайности, наконец, сошлись. — Вы что-то понимаете? — тихо спросила кагетка. — Не все, хотя в одном я уверен: надобность в ковре отпала. Ворона, если он уцелел, с картины лучше убрать, птица портит композицию. Не правда ли, ваше высочество? — Мул!.. — узнавшая сапоги Матильда чудом не стукну­ла себя по лбу. — О да, герцог, я с вами полностью согласна. Без птицы намного лучше. — Я уберу, — пообещала художница, вежливо рассма­тривая едва не погубившего ее труды «мула». — Добрый день, сударь. Не хотите ли вина? — Кошмар... — немедленно откликнулся сударь. — Я должен... должен проснуться! — Сперва вам придется уснуть, — прервал стоны Ал­ва, — а здесь это неуместно. Выпейте в самом деле вина, и мы вас где-нибудь устроим. — Мне с Кэналлийским Вороном не по дороге! — Даже в кошмарном сне? — Рокэ поменял местами си­нюю и золотистую грозди, а сверху водрузил третью, зеле­ную. — Виноград мне напоминает о новом маршале Запада, а шадди — о покойном кардинале. Думаю, обо мне может напоминать «Черная кровь». — О вас... — Этери вновь видела лишь Алву. — О вас бу­дет напоминать многое. — Но вряд ли за обеденным столом. Ваши высочества, я все еще не представил вам графа Ларака. Мы очень давно не виделись, однако надорские сапоги, как, впрочем, и ло­шади, незабываемы. Граф, в свою очередь сообщаю вам, что вы в гостях у су­пруги наследного принца Бакрии, урожденной принцессы Кагетской. О ее высочестве Матильде Алатской вы, вне вся­кого сомнения, были наслышаны во времена ваших загово­ров, ну а встретили вас виконт Валме и его пес. Пса зовут Готти. Кажется, теперь соблюдены все формальности. — Создатель, нет... — Я что-то упустил? — Этот кошмар должен кончиться! — оказавшийся гра­фом и заговорщиком «мул» со страдальческим лицом ущип­нул себя за запястье. Он страшно, неистово хотел проснуть­ся, и Матильде стало беднягу жаль, пусть он и не отвечал на письма. — Мы не сон, — как могла мягко сказала алатка. — Вы в самом деле в Кагете. — Кагета... — покорно повторил несчастный. — Лето... — Осень, — впервые подал голос странно молчаливый Валме. — Я сразу же указал вам на это обстоятельство. Граф затравленно оглянулся, осенил себя знаком, и с его губ вновь сорвался «кошмар!». — Сударь, — Алва склонил голову к плечу, — попытай­тесь проснуться еще несколько раз. Вы себя щипали уже дважды, теперь попробуйте обжечься, свечу я сейчас за­жгу. Когда вам и это не поможет, примите происходящее как данность. Назвал же какой-то дурак нашу жизнь сном, что не мешало ему в этом самом сне есть, спать и сочинять глупости. И вам не помешает. Забавно, но мы с виконтом только что обсуждали противоположную точку зрения. — О том, что снится не жизнь в целом, а только по­кой, — уточнил Марсель. — В последнее время мне это как— то ближе. — Вы... — теперь Ларак таращился исключительно на Алву, — вы убили Эгмонта... И нашу надежду. — Не только вашу. Так зажечь свечу? — О нет! — Как хотите. Старому дурню надо отдышаться и привыкнуть к Каге­те. К Кагете, Ворону, Валме с собакой, хотя к этим, пожа­луй, привыкнешь! Матильда решительно и как могла гром­ко уселась. — Мы скоро разъедемся, — объявила она, — а я так и не узнала, откуда взялись тергачи. Господа, Этери трижды на­чинала эту легенду и всякий раз нам что-то мешало. — Три раза еще могут быть совпадениями, — Валме при­щелкнул пальцами, отдавая какой-то приказ собаке. — Чет­вертый позволит говорить о законе тергача, но мы, увы, не знаем начала. — Так даже занимательней, — поддержал светскую бе­седу Ворон. — Лучше идти к истоку, чем плыть по течению и рассуждать о море. — Моя речка не из длинных, — улыбнулась кагетка. — Красавица сказала, что не станет торговать тенью счастья. Услышав это, вторая царевна потребовала себе и второе же­лание. Она считала это справедливым, ведь судьба обделила ее тем, что сестра имела в избытке. Увы, царевна спутала ценности с их отражением в чужих глазах и захотела не люб­ви одного, а спора многих, и чтобы спор этот длился столь­ко, сколько она захочет... — Это... Я не мог... Не могу это слушать! — возопил притихший было граф. — Вы... вы не можете... Это все не может быть правдой! Я в Надоре, я сплю, и Надор цел! Но если... нет?! Я мертв, все мертвы... А это — наказание... Эг­монт убит, я выжил... Лучшие люд... Люди Чести погиба­ли в Ренквахе... Я не разделил их судьбу, я соблазнил луч­шую из... — Хватит! — прервал поток Алва. — Успокойтесь и при­зовите логику. Вы безбожник, абвениат или чтите и ожи­даете? Успокоится он, как же! Водой бы его окатить, только не из чего. Разве что отволочь к родничку и окунуть. Ну а по­том — касеры, сколько влезет. — Верую, — внезапно сказал Ларак, — в Создателя всего сущего, св... — Тем проще, — перебил Ворон. — Допустим, вы чело­век праведный и достойный Рассвета, но я-то его не досто­ин, а мы здесь оба, следовательно, Рассвет отпадает. Остает­ся Закат, но с нами прекрасные женщины и собака, существо изначально праведное, в Закате же, по мнению агариссских богословов, нет места красоте и непорочности. Существова­ние чего-то третьего эсператизм напрочь отвергает, значит, вы живы в не меньшей степени, чем я. Через пару недель вы в этом убедитесь окончательно, поскольку сны, даже самые кошмарные, заканчиваются гораздо быстрее. — Но... В таком случае... Какой сегодня день? — Седьмое Осенних Волн. — Это... невозможно! Но... что... Что с Надором?! — Озеро, насколько я понимаю. . Ларак вскочил, сжимая кулаки. Бедняга дышал, как вы­брошенный на берег сазан, и соображал ровно так же. Рас­крыв и закрыв рот, он с голыми руками бросился на Алву и мгновенно оказался у ног даже не вставшего кэналлийца. — Прошу прощения, — Ворон ловко держал графа, но смотрел отнюдь не на него. — Кажется, ничего не разби­лось... Ваше высочество, вы, надеюсь, с касерой? — Твою кавалер... Да, с касерой. — Очень удачно. Марсель, примите у ее высочества флягу. Идемте, Ларак. — Вы!.. — Идемте. Кэналлийцу пришло в голову то же, что и Матильде! Зрелище было не для кардинальской супруги, но алатка не выдержала, увязалась следом. Хватка Алвы была железной, а у Валме хорошо получалось не только врать и скакать на козлах. Мокрый и от того еще более облезлый Ларак пару раз дернулся, притих и обнаружил под носом горлышко фляги. — Пейте, — Ворон держал долговязого надорца вроде бы и небрежно, но шевельнуться тот не мог. — Это меньшее из зол, которые я могу вам предложить. — Ы-ы-ы... — За Великую Талигойю! — велел мрачным тоном Вал­ме, наклоняя флягу. — От Неванты до Ноймара. И за ее вер­ных паладинов Эгмонта Окделла, Анри-Гийо... Виконт болтал, граф глотал — сперва угрюмо, потом начал входить во вкус. Позади дружелюбно залаял, встре­чая явно знакомого, Готти, увлеченная зрелищем алатка не обернулась, но Ворон мог делать одновременно несколь­ко дел. — Входите, Эпинэ, — пригласил он, — ее высочество Матильда о вас не так давно вспоминала. 3 Матильда, то ли хохотнув, то ли всхлипнув, чмокну­ла его в переносицу, и Робер осознал, что сжимает алатку в объятиях. Женщина отыскалась именно тогда, когда Ино­ходец напрочь о ней забыл, потому все и вышло само собой. И правильно! — Не знал, что ты здесь... — На тебе! — фыркнула принцесса. Она посвежела и по­хорошела, но это несомненно была она! Великолепная Ма­тильда, не так давно единственный родной человек. — Чего ж ты сюда полез, если не за мной? Алва на голову нам только вчера свалился... Ты что, этого прощелыгу Валме искал? — Н-нет... Так получилось... — Сколько тебя знаю, столько у тебя «так получает­ся». — Знакомые глаза на мгновение затуманились. — Хо­рошо, что живой! Хватит с нас смертей и прочей дряни. — Хватит... — кивнул Робер, чувствуя, как перехваты­вает горло. Удо, Катари, Левий, Никола... Воистину хватит! Только бы Эрвин всего лишь перелетел через голову спот­кнувшейся Соны, а Дювье его отыскал! — Эпинэ, — тоже помолодевший Алва держал кого-то мокрого и пытающегося извиваться. — Вас не затруднит вы­спаться? — Выспаться? — Вы уже слегка спите, но лучше это делать в постели. — Мы с Готти о нем позаботимся, — заверил Валме, и волкодав немедленно гавкнул. Словно в самом деле понял. — Вот и отлично, — одобрил Ворон. — Вечером заходи­те, выпьем по бокалу. — Рокэ... — Да? — Происходящее все больше напоминало сон, и Алва с дергающимся утопленником — больше всего. Но тогда сном были и крысиные исходы, и рассыпающиеся то желтыми листьями, то хвоей кони... — Рокэ, вы можете мне не верить... — Не верить вам? Это невозможно. Секунду... — Во­рон кивком подозвал провожавшего Эпинэ адуана. — Жак, убери-ка этого господина. Он мокр и взволнован, а сейчас к тому же будет мертвецки пьян. — Не-е-ет! — Жертва Алвы изо всех сил трепыхну­лась. — Что... что вы себе позволяете... — Все, — шепнул Ворон, толкая несчастного в адуанские объятия. — Эпинэ, у нас с вами будет уйма времени, но в нынешнем виде вы доводите меня до светлой грусти. — А ну-ка пошли! — подкравшаяся Матильда ухватила Робера под руку. — Этери, мы еще увидимся. — Я буду очень ждать, — совсем еще молодая женщи­на в странном платье грустно улыбнулась. Неужели дочка Адгемара? Та самая?! Хандавские арки и лестницы тащат в прошлое не хуже, чем Дракко — в закат, но как все же Сона потеряла всадника? Почему не остановилась, не вер­нулась? Ну не может лошадь с конюшни Алвы ускакать от упавшего седока! — Рокэ, со мной ваша кобыла... — И еще у меня ваш сын, но об этом в самом деле не сейчас. Не при всех. — Она в порядке. — Кобыла? Помнится, я отдал вам жеребца. — Дракко тоже тут. И Сона, она осталась у меня. — Ей повезло. — Алва склонил голову к плечу и, ви­димо, улыбнулся. Странная у них с сестрой была любовь, странная и горькая, но закончиться могло и счастливо. Ес­ли б Дикону меньше твердили про Алана, а Дженнифер по­ложила глаз на кого-нибудь другого. Гадина! — Да идем же, наконец! — Матильда потянула его прочь, и упираться Эпинэ не стал. Белокурая кагетка делала разго­вор о Катари невозможным, а глаза в самом деле норовили закрыться. — Так у тебя к Алве дело? Нет, не дело — что-то другое, вроде долга и при этом не долг. Надо, чтобы Ворон хотя бы сейчас понял Катари, а значит, придется найти слова для последних маков, дур, которых сестра взяла к себе и не смогла прогнать, розовых комнат, где ей было не так страшно, как в прошлом. Она бо­ялась прошлого, она вообще боялась и упрямо шла вперед. На суд, на трон, на объяснение с мерзавцем... И еще она не хотела войны, и дриксенский посол стал союзником, поч­ти другом. За королеву были готовы умереть сотни, тысячи людей, а она молилась за всех и просила счастья тем, кого любила, а они умирали. За других и из-за других. — Матильда, — тихо начал Робер, — я должен расска­зать Алве... очень многое. — Выспишься и расскажешь, если его кошкин сын раньше не успел. Я про виконта этого. — Валме ничего не видел. — Кого он потерял, Алва зна­ет, как это было — вряд ли. Заходите вечером, выпьем по бокалу, поговорим о смерти... По бокалу! Да тут не по бока­лу, тут напиться до полусмерти, и то либо всего не скажешь, либо скажешь не то. В чужую душу не залезть, тем паче в та­кую, здесь даже Левий отступился, а ведь тогда Фердинанд, Моро, Катари еще жили... — Что-что? — переспросила принцесса, хотя он ничего не говорил. Вроде бы. — Сказка, — пробормотал Иноходец. — Про короля и смерть, только вестники разные. А свидетель один — я. Бред, но Матильда как-то поняла и дальше волокла его мимо пестрых кустов молча. Пока что-то не захлопало и не бросилось в лицо. — Кыш, — рявкнула женщина, — Карлион кошачий! — Карлион? — Робер затряс головой. — В Хандаве? Какой? — Птица здешняя! — алатка замахала свободной рукой, отгоняя что-то вроде лысого, черного с прозеленью удо­да. — Жрать требует... Вылитый Карлион! Был бы умнее, на Хогберда б потянул... — Матильда, — Робер сжал пальцы спутницы. — Ма­тильда... — Тебе спать велели, — буркнула женщина с какой-то злой нежностью, — а не с ума сходить. Я тоже сходила, чуть на стенки не кидалась, ну да мне простительно. Дел ника­ких, толку тоже никакого! Лаци шуганула, Альдо... Ты ведь был с ним, когда... — Был. Матильда, я опоздал! Не успел... Не успел предать еще и делом, но она поняла иначе: — Не ты, а я. — Опять этот полусмешок-полувсхлип! — С тебя какой спрос? Не научил дурня лошадей понимать? Так в двадцать поздно уже... Умер-то хоть прилично? — Тебя вспоминал, просил найти. — Ой ли! — Альдо хотел, чтоб я увез тебя в Алат, только я не мог бросить Олларию. — Умница! — Матильда, он в самом деле хотел. — Именно что «хотел»... Он только и умел, что хотеть, брать и то не выучился, все меж пальцев утекло. Прощенья хоть попросил? — У меня?! — У кого же еще? Только ты с ним и остался. Остальные кто сбежал, кого он, как Удо... — Дикон был верен до конца! — Дуралей несчастный. Он-то где? — Не знаю... Уехал. — Катари Матильде никто, Дикон... Пусть помнит ясноглазого мальчишку, готового броситься за Альдо в Закат. И бросившегося. — Темнишь ты что-то, ну да твое дело. Бонифация узнаешь? — Варастийского епископа? Узнаю, наверное. Помнит­ся, у него такие брови... — У него и нос такой! Я за этого хряка замуж выско­чила. Думала — сдуру, оказалось, так мне и надо! А вообще мы все тут — я, Дуглас, Бочка, только Лаци уехал, да я тебе говорила... Пусть ему хорошо будет! Ну, удивила я тебя? — Ну что ты... — Твою кавалерию! Не умеешь врать — не берись. Был еще один такой, горе мое уважал... Доуважался, пока поздно не стало. Сейчас гляжу на тебя и вижу, вы с этим умником два сапога пара. Будете дур своих беречь да кругами ходить, а надо хватать за шкирку... — Я больше не хожу, — вдруг выпалил Робер, — я тоже нашел! Только не спрашивай пока ничего. — Не буду, но она тебя любит? — Любит. Салиган вот-вот получит письмо. Неряха-маркиз уме­ет быть смелым и искать тоже умеет. Он найдет Марианну, а Коко даст развод, никуда не денется, только до Олларии из Хандавы дальше, чем до Паоны. В то, что Робер Эпинэ ускакал прямехонько в Закат, Салиган, может, и поверит, но не в то, что пропащий герцог вернется... Проклятье, Коннер же говорил, что едет к Валмону! Можно было хотя бы на словах передать, что он здесь, а так, если Проэмперадор не спросит — а с чего бы ему спрашивать, — адуан не скажет. Надо возвращаться, и чем скорей, тем лучше. — Эй, — внезапно окликнула принцесса, — сейчас лест­ница будет. Шею свернешь и не заметишь, тут тебе не Сакаци! — Я знаю, как строят кагеты. — А еще он знает, как они кричат, угощают, машут саблями... И как предают и об­манывают, и как остаются рядом до конца. Где-то сейчас Бурраз, поладил ли с Баатой, или оказался ненужным, а то и опасным? Если так, надо исхитриться и забрать казарона в Талиг... — Матильда, ты не знаешь, где сейчас Бурраз... Бывший кагетский посол в Олларии? — Дома, наверное, есть же у него дом. Хочешь найти? — Хочу, но я должен ехать. У меня — ополчение и... — А то ты про это не знал! Клемента на кого оставил? — Клемент ушел. Со своими... Помнишь, как из Агариса уходили крысы? — Ты бы еще спросил, не забыла ли я, когда умер Ад­риан... — Так ведь они тогда и... Лэйе Астрапэ! — Что такое?! Навстречу вдоль тронутых инеем зубцов шел... Мильжа! Эпинэ кинулся вперед и тут же понял, что обознался. «Барс» резко остановился, наклонил голову и сжал два кулака перед грудью, приветствуя старшего. Наверняка был при Дараме, где гость казара принял командование над увязнувшими в талигойском каре «багряными». Хорошо, что выжил, что здесь... Эпинэ на бири пожелал воину добра и многих сыновей, тот ответил, и каждый пошел своей дорогой. Погибшие не возвращаются, это живые могут очутиться где угодно. Ино­ходец не думал, что вновь увидит сложенные из разноцвет­ных глыб стены, оранжевые розы, белых ласточек в не по-талигойски и не по-агарисски синем небе. Две осени назад под этим небом он собирался умирать и в каком-то смысле умер. В Агарис вернулся кто-то другой, тот, кто еще не мог оставить друзей, но уже не считал Альдо и деда правыми. Потом умер и этот, уступив не переставшее дышать тело заговорщику, лжецу, Проэмперадору и, нако­нец, маршалу Талига, которому до приличного генерала, как Мупе до Готти. И пусть — за Талиг, именно за Талиг, герцог Эпинэ готов не только умереть, но и убивать. Осознанно, яростно, не так, как за безликую Талигойю, которая вряд ли была столь хороша, как мерещилось деду, Альдо, Ричарду... Но скольких же этот морок сожрал! Спасибо, хоть Матильда вырвалась и выжила, то есть ожила. И Придд вырвался. — Твою кавалерию, просыпайся! Мне тебя на руках не доволочь. — Я дойду, не волнуйся... — Когда есть куда идти, всегда дойдешь. — Ты от Придда ничего не получала? — От Спрута?! С чего бы вдруг? — С ним была Мэллит... Глава 4 ТАЛИГ. АКОНА ТАЛИГ. СТАРАЯ ПРИДДА 400 год К. С. 8-й день Осенних Волн 1 Мелхен стала еще невероятней. Когда Давенпорту было лет шестнадцать, он умудрился задремать в буковой роще, а проснувшись, увидел пронизанную солнцем листву. Глаза девушки светились той же медовой осенью, и Чарльз по­нял — сегодня он вновь попытает счастья, и все будет ина­че. Прошлый раз приемная дочь Вейзелей думала о смерти и оставшейся у Приддов вдове, но теперь, спасибо девице Арамона, начала оживать. — Сударыня, — негромко попросил Давенпорт, — вы не удостоите меня разговором наедине? Селина нас извинит, ведь извините? — Только если захочет Мелхен, — тут же откликнулась дочка Свина. — Я всегда могу поискать кота и поговорить с «фульгатами». Зря они нас охраняют, убийц больше нет, а солдаты должны заниматься делом. — Вас нельзя не охранять, — голубоглазая Селина была чудо как хороша, но Чарльз хотел смотреть лишь на Мел­хен. — Я был бы счастлив остаться у ваших дверей навеки, но мы пробудем в Аконе всего несколько дней. Я не могу пока всего сказать... — Вы переходите под начало Хейла, — засмеялась дочь Арамоны, — мы знаем, Герард рассказал. Мелхен, так мне уйти? — Я готова слушать, — золотоглазая мечта вскочила и улыбнулась, — но сперва я должна проверить смесь трех капуст и добавить трав. Я ищу необходимое и достаточное, а это трудно, меня может не быть долго. — Я не тороплюсь, — быстро сказал Чарльз. Времени и вправду хватало, но капитан Давенпорт ждал бы, даже призывай его дюжина Проэмперадоров. — Селина, если вы заняты... — Ничего важного, — откликнулась девушка. — Мама говорила, гостей оставлять одних нельзя. — Я ничего не украду, — попытался пошутить капи­тан, глядя на скрывшую Мелхен портьеру. — Даже вашего кота. — Маршала украсть нельзя, — сообщила хозяйка и пе­ресела поближе к гостю. — Разве что вы ему понравитесь больше нас, но пока это вышло только у Фельсенбурга. Он — дриксенский офицер, но не враг, и кошки его очень любят. — Без кошачьей любви я обойдусь. — Кому она нужна, глупая болтовня! — Селина, я... Меня не нужно развлекать, а у вас много дел. — У вас их должно быть больше. У хорошего офицера всегда много дел, а ваша рота еще в другой полк переходит. Уилер, когда забегает к нам, часто даже от жаркого отказы­вается. Конечно, он пока не хочет жениться, а жалко, с ним будет очень хорошо, только страшно, ведь он всегда лезет в самую кашу. Это не слишком красивое выражение, но так говорят солдаты, а им виднее. — Я знаком с капитаном Уилером, — Чарльз смирился и решил поддержать разговор, — он в самом деле хороший офицер. — Конечно, раз «фульгаты» его любят, а Монсеньор дает самые важные поручения. Господин Давенпорт, вы, навер­ное, на меня обидитесь, но Мелхен вам совсем не подходит. — Сударыня, — на месте Чарльз как-то все-таки уси­дел, — сударыня... Если я лишний, пусть мне скажет она са­ма! Она, а не вы и не эта... вспоминающая вдова! Или... Вы имеете в виду, что Мелхен... Что я унаследовал титул и дол­жен жениться на какой-нибудь козе с гербом?! — Вы женитесь на той, кто за вас пойдет, — объявила красотка, и Чарльз почти понял тех, кто хотел ее прикон­чить. — Есть девушки, которые очень хотят замуж, а вы жених завидный. Если ваша невеста будет воображать, как злятся те, на ком вы не женитесь, она не заметит, что вы всегда думаете о себе. — Я? — опешил Чарльз, — я думаю о себе?! Сударыня, да будь так, меня бы здесь не было! То есть не было в этой армии! Я бы... Я водил дружбу с Рокслеями, король от­рекся... — Мама говорила, — Селина поднялась и пододвинула какую-то тарелку. — Берите орехи. Я могу налить вам вина и принести яблок, а потом уйду. — Сударыня, сперва нам придется объясниться. — Зачем? Вы не поймете, обидитесь и все равно остане­тесь сидеть, пока не вернется Мелхен, а потом станете ду­мать, как все плохо. Пожалуйста, когда будете спускаться, не наступите на Маршала, он часто лежит на лестнице. — Я не давлю котов, и я должен знать, кто и что обо мне говорит. — Нарочно вы не станете давить, а нечаянно вы уже это делали, только забыли, потому что расстроились. Ничего, господин Гутенброд тоже наступил, а он добрее и в самом деле любит маму. Кушайте орехи, я сейчас вернусь. Вышла и даже прикрыла дверь, мало ли почему девица может выйти. И не девица тоже, только гадостей негодяйка набралась не от Савиньяка! Может, Проэмперадору и стук­нуло в голову позабавиться, но обсуждать с любовницей своих офицеров он не станет. Савиньяк вообще не станет ничего обсуждать, как и Придд. Бертольда в Аконе не бы­ло, и этого чудища Понси тоже. Остается Уилер. «Фульгата» здесь привечают, а с закатной твари станется что-нибудь брякнуть. Если уж злобной репой в глаза назвал... — Я его разбудила, — Селина втащила в комнату своего зверя. — Можете больше о нем не беспокоиться. — Вам обо мне говорил Уилер, — бросил Давенпорт, — он шутит довольно... своеобразно. — Уилер? — широко раскрытые глаза были бы прекрас­ны, догадайся их обладательница замолчать. — Зачем кого-то слушать, если вы у нас бываете? — Так объяснитесь! — Попробую, — пообещала кошачья нянька. — У меня до Мелхен была подруга Айрис, она погибла в Надоре. — Я знаю. — Ее брат повел себя гадко, и Айри его побила. Понима­ете, этот Ричард, его звали Ричард, думал, что ему все всегда рады — и Монсеньор... не граф Савиньяк, а герцог Алва, и сестра, и ее величество, и солдаты, и горожане. Ричард ужасно удивлялся, когда его не любили, а любить его было не за что, ну а вы — наоборот. Вас есть за что любить, а вам кажется, что вас не уважают и хотят обидеть. Это тоже пло­хо, может быть, даже хуже. Ричарду редко говорили, что он надоел и не нужен, он всегда был собой доволен, а вы никем не довольны, потому что вам не говорят все время, как вы нужны. И не догадываются, что из-за этого вы можете на­дуться, а вы надуваетесь и становитесь несчастным, хотя вы красивый, богатый и знаменитый. — Что за чушь! — Вот видите, вы уже надулись и теперь будете это пом­нить и жевать. Вы ведь видели коров? — Сударыня! — Они все время жуют, и вы тоже жуете. Обиды. Сперва ищете и находите, а потом начинаете их помнить. — «Над памятью своею мы не властны». — Дурацкий разговор, нечего было его заводить! — Мне не верите, по­верьте хотя бы великому Веннену, если про такого слышали. — Веннена очень любила ее величество, — голос Сели­ны слегка дрогнул. — Ее... Она умерла, когда читала Вен­нена, но он ошибся. Вы же служили у Монсеньора! Вот он помнит только то, что нужно, и ничего не жует, поэтому с ним всегда так легко, а ведь граф Савиньяк почти регент. Монсеньору можно сказать все, и он поймет, а с вами луч­ше вообще не говорить, потому что вы не поймете ничего, решите, что вас обижают, приметесь думать о плохом, и оно сбудется. Из-за вас, но вы скажете, что виновата судьба или еще кто-нибудь. Сегодня на Уилера подумали, а он никогда вас не вспоминает, ему неинтересно. Вот про Монсеньора он говорит. Что столько ни одна лошадь не вытащит. Я пой­ду, а вы берите орехи, они очень удачные... 2 Госпожа Арамона была встревожена и этого не скрыва­ла. Семейные традиции требовали этого не замечать и без­мятежно ждать откровений, но тянуть из своей единствен­ной дамы жилы графиня Савиньяк не собиралась — Садитесь, — распорядилась она, — и рассказывайте. Вдова выходца с готовностью уселась и с готовностью же согласилась на шадди; она, как и сама Арлетта, не терпе­ла сладкого, уже одно это отлично сближало. — Приезжает герцогиня Ноймаринен, — не стала юлить капитанша. — Мне очень не хочется с ней встречаться, но, боюсь, без этого не обойтись. Двор есть двор: чтобы сохранить тайну, нужно очень много старания и еще больше везения, хотя Рудольфу скры­вать приезд Георгии без надобности, да он и не думал скры­вать. Когда накануне вечером к Рудольфу вошел курьер из Ноймара, Арлетта как раз ругалась, то есть, простите, ужи­нала с герцогом и видела, как тот удивлен. Был ли он об­радован, женщина не поняла: чета Ноймаринен по праву считалась дружной, но жила ли там любовь? Вот чего не имелось точно, так это любовников; ни у мужа, ни у жены. — Герцогиня Ноймаринен прибудет только через неде­лю, — графиня внимательно посмотрела на Луизу, — и она вряд ли захочет вас видеть прежде, чем меня, а меня раньше, чем мужа. — Неделя ничего не изменит. Герцогиня пригласила меня и Селину ко двору по просьбе сына, а тот хотел нам помочь в память ее величества. Это потом мы оказались в Бергмарк и... — Лионель мне объяснил, — и как изящно объяснил! — почему вы решили уклониться от приглашения. Вы совер­шенно правы, но ваше появление в Ноймаре было бы не­желательным, даже не страдай маркграфиня, скажем так, бессонницей. Вы с дочерью находились в Олларии в очень непростое время и успели много увидеть. Слишком много... Ваши вос­поминания в неминуемой грызне над оставшимися без хо­зяев мисками становятся опасным оружием. Лучше их при­держать. — Мне заболеть? — деловито уточнила госпожа Арамона. — Если да, то чем? — Добротой и состраданием. Я, именно я, прошу вас помочь баронессе Вейзель, так как полагаю хозяйку Альт-Вельдера неопытной в определенных вещах и не слишком чуткой. Согласитесь, выйти замуж через месяц с небольшим после смерти графа Гирке несколько странно. — Графиня могла влюбиться, особенно если первый брак был по сговору. — Она, несомненно, влюбилась, — подтвердила Арлетта, — причем в прекрасного человека, но почему бы мне не осудить чужую скоропалительность? Мой сын говорил, вы собираетесь очень быстро? — Я уже собралась, — обрадовала умная мать умненькой дочери. — Сударыня... Наверное, это ерунда... Я надеюсь, что ерунда, и служанка пустила письмо Сэль на растопку, но оно пропало. — Когда? — не поддержала надежду Арлетта, — и что в нем было? Вы успели прочесть? — Я не успела сжечь, хотя Сэль и просила. Ей был ну­жен совет в очень... в очень щекотливом деле. Мне хотелось собраться с мыслями и перед тем как отвечать, перечесть письмо, а потом... я зачем-то решила дождаться ответа. — Когда обнаружилась пропажа? — похоже, пора заво­дить гайифские шкатулки или... оставлять в доступных ме­стах недописанные письма. — И почему вы о ней ничего не сказали? — Заметила я утром. Мне пришлось отвечать графу Креденьи, и я полезла за бумагой. Там еще лежат драгоценно­сти, подарок ее величества, они целы. — Вы боитесь, что письмо попало к женщинам дома Ноймаринен? — Кому оно могло понадобиться? — Вы хотели сказать, «кому еще?», — усмехнулась гра­финя. — Думается, мне лучше узнать о «необычном» деле, тем более что я сбежать в Альт-Вельдер по ряду причин не могу. А если бы и могла — все равно бы пришлось остаться, потому что беды вырастают из сущей чепухи. Из интрижки с ментором, из попытки затащить приглянувшегося юнца в постель, из обиды на не пожелавшего влюбляться любов­ника, и это не говоря про жадность, ревность, зависть... — Лучше рассказать, — решилась Луиза Арамона. — Вы знаете Сэль и читали одно ее письмо, она очень простодуш­на и, если может что-то сделать, делает. — Например, отправляется в Багерлее за королевой? — Это хотя бы нельзя истолковать превратно! Судары­ня, Сэль беспокоится о своей новой подруге. Мелхен — приемная дочь Вейзелей, но на самом деле эта девушка... — Гоганни по имени Мэллит. Ноймаринены об этом уз­нали раньше вашей дочери и моего сына. — Но они не знают, что Мелхен любила Таракана и по его милости утратила девственность, причем на редкость мерзко. Сэль спрашивала меня, как это исправить. Как исправить мерзость? Жуткий вопрос... Мерзавца, даже самого защищенного, можно загнать в угол и схватить за горло. Можно отравить, повесить, сжечь, скормить ызаргам, но как смыть оставленную им грязь? Кровь смывается как-то легче... — Мне пришел на ум только один способ, — тихо сказа­ла Арлетта, — найти мужчину, способного, во-первых, по­нять, что была беда, а во-вторых, сперва заслонить Таракана собой, а затем выдавить из памяти. Напрочь. Хорошо, что девочка в Аконе, среди военных таких людей просто не мо­жет не оказаться. 3 Дочка Арамоны убралась, исхитрившись утащить с со­бой капитанскую уверенность, и Чарльз, ненавидя сам се­бя, уже полчаса говорил про Ор-Гаролис. Мелхен слушала, и Давенпорту казалось, что девушка стала внимательней, а ее вопросы перестали быть простой вежливостью. Самое время перейти к единственно важному, только нужные сло­ва не подбирались, хоть тресни, а все эти «сударыня, умо­ляю вас составить мое счастье» годились для... девушек, ко­торые очень хотят замуж. Кошачья Селина все испортила! — ...к полудню устали и мы, и дриксы с гаунау, так что самым разумным казалось остановиться на достигнутом, но Савиньяк приказал наступать и сам возглавил атаку пехоты. — Зачем? — Мелхен широко раскрыла глаза, она вряд ли думала о старом сражении. Тогда о чем? — Зачем перв... Проэмперадор сделал это? А в самом деле, зачем? Фажетти и сам бы справился, разве что маршалу надоело торчать на холме с трубой. — Он — Савиньяк, сударыня, порой это сказывается, хотя Проэмперадор должен распоряжаться чужими жизнями. — Хвала тому, кто отдает, что можно отдать, спасая то, что иначе не спасти. — Нет, она сегодня не такая, как всег­да! — И четырежды хвала тому, кто находит путь в ночи и во­ду в пустыне. Проэмперадор потревожил чужие горы, и их король не тронул Талиг. Селина говорит, Хайнрих из Гаунау. Умен, добр и не знает зависти. Он прочел в чужих глазах во­лю Флоха и обрел уже свою дорогу. — Простите, сударыня, чью волю? — Это имя чужой памяти. Оно вам не нужно. — Мне... Мелхен, мне нужно только одно! Я уже просил вас и прошу снова... Что я должен сделать? — Вы давали присягу, а мы деремся. Вы должны делать то, что велит командующий. — Конечно, но, сударыня, я о другом. Вы для меня са­мое главное, я хочу назвать вас... Что мне сделать, чтобы вы согласились? Что?! — Вы не сможете. Самым главным для мужчины долж­но быть... дело. У генерала Вейзеля были пушки, а вы тоже военный. Найдите свое дело, как нашли полковник Придд и Проэмперадор. — Я помню присягу, сударыня, но я сейчас здесь и я вас люблю! — Сейчас не время для... браслета. — Не время?! Вы напомнили о Придде, я напомню про генерала Ариго и графиню Гирке. Это случилось при вас, вы не могли забыть! — Я помню. Хозяйка озерного замка замерзала, при­ехавший генерал остановил зиму и разбудил цветы... Их счастье прекрасней прекрасного. — Эгей! — припершийся Бертольд начал орать еще на лестнице. — Господин капитан, выныривай, тут у нас такое... — К Леворукому! — Чарльз захлопнул дверь, не дожида­ясь, когда в нее вломится неурочная скотина. Ключа в сква­жине не было, пришлось подпереть ногой. — Сударыня, война не помеха, вы сами говорите... — Я не спала в озере, и мне не снился сон о змее, кото­рую я стерегу. Пусть маршал Савиньяк сохранит генерала Ариго для его любви. — Чарльз, укуси тебя Понси! — Бертольд саданул в дверь сапогом. — Выходи, а то как начну стихи читать! — Капитан Давенпорт помнит свой долг, — громко, не для Чарльза, для Бертольда сказала Мелхен. — Откройте и войдите. Чарльз не зарычал только потому, что завопил все это время продрыхший на пустом подносе кот. Ногу пришлось убрать, а зубы сжать. — Дочь барона Вейзеля может говорить только так, — Бертольд щелкнул каблуками. — Вот вам веточка, сударыня. Она колется, зато ягодки красные. Эти веточки Чарльз помнил с детства, они в самом деле кололись, но не вяли, а крестьяне привязывали к ним крас­ные ягоды и засовывали за иконы. — Шипы этой ветви защитят ее красоту от кота, — Мел­хен взяла подарок и улыбнулась. — Вы громко кричали, но глаза ваши смеются, значит, беды нет? — Беда есть, — хмыкнул все испортивший балбес, — хо­дячая. Чарльз, хватай шляпу и бегом. Шляпу принесла неизбежная Селина. На черном фетре белела кошачья шерсть, только счищать было глупо и, види­мо, некогда. Из дома выскочили молча, но на улице Чарльз высказал приятелю все. — Если б я прервал объятия, — огрызнулся Бертольд, — я бы заметил и устыдился, но, судя по словам баронессы, я прервал очередной рассказ о подвигах Савиньяка. С дру­гой стороны, я прервал подвиг, ибо слушать твои балла­ды — деяние героическое. Это надо уметь, сочетать тоску рапортов с тоской эпических поэм... Ты — гений, причем явно непонятый! Возможно, именно тебе удастся заменить околевшего наконец Барботту. Глава 5 БАКРИЯ. ХАНДАВА. ТАЛИГ. АКОНА 400 год К. С. 8-й день Осенних Волн 1 Марсель как мог тактично отпихнул Котика и поднялся во весь рост. — Я буду подслушивать, — с достоинством сообщил он. — Ларак не Этери, так что ничего неприличного вы с ним не устроите. — Пожалуй, — согласился Алва. — Тебе наверняка ста­нет скучно. — Не думаю. В последнее время у меня было слишком мало камерных зрелищ. Битвы и пиры впечатляют разма­хом, но подлинного всплеска чувств в них не испытать. По­следнее, что меня тронуло, это глаза безнадежно ждавшей тебя Елены, но Ларак подает надежды. Поэтому я... — Будешь подслушивать, — закончил Алва и погладил отпихнутого Котика, не замедлившего преклонить голову на регентские колени. — Было бы странно, поступи наслед­ник Валмонов иначе, однако предупреждать о подобных на­мерениях не в семейных традициях. — Мои обязанности накладывают определенные обя­занности, — отрезал Марсель. — И не вздумай упрекать ме­ня в том, что я повторяюсь. — С тем же успехом можно упрекать Готти. Встанешь за портьерой или полезешь под стол? — Фи, — Валме поморщился, — это банально! — Повисни на подоконнике, — предложил Ворон. — С той стороны. Впрочем, тогда нам с Лараком придется орать. — Встаньте возле окна. Возможно, я буду падать. — Зрелище не из лучших, а поймать тебя все равно не выйдет. Валме поморщился — толстенные стены и намертво вмурованная решетка позволяли спасти разве что воробья. Правда, для этого следовало стать кошкой. — Удручающая архитектура, — буркнул виконт. — Рокэ, ты знаешь, кто была дама Ларака? — Он же ясно сказал — «лучшая из женщин». Дать соответствующую отповедь Валме не успел, по­тому что явился «подающий надежды». Граф успел почи­стить надорские сапоги и привести в порядок бороденку, он был старомоден, как плоеный воротник, и решителен, как Мэгнус. — Герцог Алва, — когда Ларак не визжал, не хрипел и не рыдал, у него был вполне приятный голос, — я прошу вас о приватной беседе. — Бесполезно, — Рокэ с изысканной безнадежностью махнул рукой. — Мой офицер для особых поручений под­слушает нас в любом случае, но будет испытывать при этом определенное неудобство. Во всех смыслах этого слова. — Речь идет о чести дамы! — Сударь, — укорил Ворон, — вы непоследовательны. Согласно представлениям Людей Чести, я — закончен­ный мерзавец, следовательно, все ваши предосторожности смешны. — Репутация властителей Кэналлоа ужасна, — на лице Л арака заметно прибавилось скорби, — однако герцог Эпи­нэ, с которым я имел серьезный разговор, полагает вас до­стойным доверия. — Если Иноходец прав, честь дамы в надежных руках, разве что рук этих на две больше, но так даже надежнее. Са­дитесь. — Я буду говорить стоя. — Как вам угодно. — Прежде всего, господин регент, я должен извиниться за свое поведение во время... Я считаю своим долгом изви­ниться за... — Ваши извинения приняты. — Алва погладил Котика, и тот, выражая общее мнение, зевнул, издав милый мурлы­кающий звук. Ларак вздрогнул. — Я вел себя недостойно дворянина, — неожиданно связно сказал он. — Учитесь властвовать собой, — посоветовал Ворон. — Не всякий вас поймет, как понимаем мы с Готти и викон­том, но хватит об этом. Как вы нашли касеру ее высочества? В Варасте крепкие напитки настаивают на нескольких тра­вах, но я уверен только в степной полыни. Горечь — вечный привкус на губах страсти. — Простите... — Пустое. Вас не затруднит перейти к делу? — Я пришел к вам потому, — глаза Ларака затумани­лись, — что впервые встретил ее в вашем доме. Я не» на­столько наивен, чтобы... Вы знаете, что случилось с Надором, знаете из первых рук... Те подробности, о которых вы... Рассказать вам мог лишь... один человек. Умоляю, ответьте, где она сейчас?! — Вы же говорили с Эпинэ. — Он ничего не знает, все с чужих слов! Герцог уверен, что все погибли. До единого человека. — И вы тоже? А по виду не скажешь. Вы причесаны и влюблены, следовательно — живы. — Я? — заморгал Ларак, — я жив, но ничего не пони­маю... Где я был? Как оказался в Кагете? Все рушилось, но я должен был найти кузину и девочек. Я надеялся, что она с ними, всего лишь надеялся... Кузина затворилась в церкви, но другие... Здания становились ловушками! Люди выбегали во дворы, многие потеряли голову, я не мог их не ободрять. Умирать, герцог, тоже нужно достойно, а кузина... Она всег­да принадлежала лишь Создателю, только не все молились. Нет, не все! — Судя по тому, что вы здесь, ваши действия оказались существенно богоугодней молитв. Я дурно знаю Эсператию, но с каким-то вашим святым случилось то же, что и с вами. Это было до Олларов, так что его высокопреосвященство должен знать подробности; спросите, пока есть время. — Я вел себя не так, как подобает человеку Чести, но всё... Всё так смешалось! — Ларак забыл о своем решении и сел, вернее, плюхнулся в низкое кресло. — Я всегда был добрым эсператистом, но Создатель не мог допустить та­кого! Не мог! Крики, грохот, тьма... Эти бедные люди, они ничего не понимали. Отовсюду сыпались камни, рушились лестницы, стены покрывали трещины. Люди, собаки, лоша­ди, все они метались и еще курица... — Курица? — живо заинтересовался Валме. — В Надоре? — Не знаю, откуда она взялась, но от страха несчастная взлетела. Как настоящая птица, а старый Хью закричал, что настал конец света. Потому что летит курица... и начал бро­сать в нее камни, и тут обрушилась стена. Прямо на Хью, а Боб, он был славным парнем! Добрым, спокойным... Он сошел с ума и напал с топором на тех, кто был ближе к во­ротам. Мне пришлось его убить... Мы думали, что за воро­тами — выход, а за ними были скалы! Черные, блестящие... — Хватит, граф. — Голос Алвы был негромок и холо­ден. — Избавьте себя от воспоминаний, а меня от излишних подробностей. Достаточно того, что вы не покинули людей и показали себя достойным господином. — Я этого не говорил! — Ваша беда, Ларак, что вы ставите себя ниже тех, кто способен лишь на болтовню и время от времени — на под­лость. — Герцог Алва, я знаю вашу репутацию бойца! — Не успевший согреть места граф попытался вскочить, но в Ка­тете кресла глубокие и очень мягкие. Алва предложил бед­няге руку, однако тот улиткой чести втянулся в злополучное кресло. — Я старше вас, — простонал он, — я болен, но я никог­да... Вы слышите, никогда не позволю в моем присутствии порочить память Эгмонта! — Кодекс Франциска о подобном ограничении регент­ских полномочий умалчивает, — Алва приподнял бровь, и Марселю вспомнился дворец и до странности осмелевшие Ариго. — Ларак, а почему вы вступились за честь покойного кузена, когда я упомянул готовых на подлости болтунов? — Почему?! — Серая бородка гордо вздернулась вверх, но этим и кончилось... — Мне, видимо, показалось... Разу­меется, вы никого не имели в виду... — Имел, — явил варастийскую искренность Ворон, — но вокруг слишком много настоящего, чтобы тратить время на прошлое, так что вернемся к пропавшей даме. — Я искал ее! Искал и не нашел... Понимаете, я... После гибели Эгмонта я в самом деле отвечал за Надор, хотя кузи­на... Она сказала, что нам воздалось за грехи, но не возроп­тавших ждет Рассвет. Она увела девочек в церковь, и что мне оставалось?! В Надоре не было сюзерена, только я... Герцог, я должен вернуться! Если вы любили... Если бы вы потеряли ту, которая... Которую опрометчиво... — И любил, и терял. И находил. — Алва без видимых усилий выбрался из коварного кресла. — Не далее чем вчера я, спасибо Эпинэ, вновь обрел именно ту, которую... Боль­ше мы не расстанемся, и поэтому я вас возьму с собой. — О... — Прижми так к груди руки актер, Марсель был бы возмущен подобным неправдоподобием. — Благодарю вас! Я — ваш должник, я... — Я не даю в долг уроженцам Надора. Мы выезжаем за час до рассвета, вам понадобятся все ваши силы, так что со­ветую отдохнуть. — Я наслышан о вашей езде. Я готов! — Вы не готовы. Капитан Темплтон знает, что нужно в Варасте, он к вам зайдет. — Мне ничего не... Кроме лошади. Я никогда не имел долгов, однако сейчас вынужден просить две тысячи таллов. — Обратитесь к Валме, он, насколько мне известно, при деньгах. — Вы хотите, чтобы я просил взаймы у наследника Валмонов?! Конечно... Ваша всегдашняя манера унижать Лю­дей Чести! — Думайте, что хотите, — отрезал Алва, — но ваши са­поги меня раздражают. Либо они, либо Талиг. 2 У церкви стояла карета, черная с серебром. Так и есть, епископ! Тут же толкалось несколько клириков, поглядывая кто на дорогу, кто на храмовые двери, которые подпирали стражники. На глазах Эмиля, стуча по булыжникам, под­скакала, именно подскакала, повозка свечника, и тут же приволокли еще и бумажные цветы. — Да уж, — буркнул маршал, — нежданное развлечение. Терять время, объезжая немалый собор, не хотелось, да и не тот случай, чтобы рваться через главный вход. Свечи потащили вправо, но боковых входов всегда два. — Влево! Герард, четверо «вороных» и костлявый стражник, де­сять минут назад осчастлививший собравшегося-таки на­писать Франческе Эмиля новостью о безобразиях в главном храме Аконы, послушно поворачивают коней; к затылку липнут любопытные взгляды. Святой Франциск обсажен синими торскими елочками и чем-то облетевшим, в кото­рое набились галдящие, как весной, воробьи. Вот и боковая дверь, нищих нет, охраны тоже. — Проверьте, открыто? — Сейчас, монсеньор. — Герард спорхнул с полумориска немногим хуже Арно, а ведь летом было всего лишь не­плохо. Старательный все же парень, не бросает занятий по­сле первых успехов. Любопытно, где он с лошади прыгает и когда... Порученец толкает дверь, та не поддается, и получает заслуженный пинок. На севере все открывается внутрь — иначе зимой не выбраться, заносы. Рэй Кальперадо сует голову в щель, машет рукой — путь свободен. — Вы, двое, со мной! Остальные — ждать. Петли не скрипят — соборные служки заботятся не только о главном входе, что похвально, а вот о чем заботится епископ? О Создателе или о собственной шкурке? Неширокий коридор, полумрак, тишину разбивает стук каблуков по каменным плиткам, в торце — вторая дверь. Герард и тут первый, приложил ухо и напряженно прислу­шивается. — Похвальное любопытство. Что там? — Кричали, монсеньор. Совсем рядом, теперь говорят, только тихо. — Солдат, ты здесь выходил? — Нуда! — зачастил стражник. — Рядом они... Офицер ваш прямо у Врат стояли, когда меня господин сержант до­ложить отправили. Тут проход вдоль стены, шагов... шагов двадцать, господин маршал, и это... поворот там эдакий, и... эта... — Этакое это и такое то... — Эмиль отодвинул пору­ченца и пристроившегося рядом «вороного» и нажал над­раенную ручку. Будто по заказу, по ушам саданул надсадный вопль. Такой любую дверь протаранит. — Мое терпение иссякает, сколько можно возиться?! Великая тень устала ждать! Я потороплю этих святош, Ма­рио, и уйду вслед за тобой, но сперва я заставлю!.. Слыши­те, вы, наперсники невежества и разврата, я заставлю вас отдать... Понси! Корнет Понси, чтоб ему! Мало Рокэ в свое время придурка искупал, не помогло. На таких бракованных ни­что не действует, но прежде корнет актерствовал один, не затягивая в свою дурь других. — Презренные, вы глумились над живым гением, вы склонитесь пред мертвым! Где цветы?! Сколько можно во­зиться! Я не желаю слышать оправданий!.. Жалких оправ­даний! В Аконе есть зимние гвоздики, я видел! Вы носите цветы пошлым кокеткам, вы бросите их на великую урну... Выступ стены не позволяет видеть, на кого орет разбу­шевавшийся корнет, ответного бормотанья не разобрать, но кто-то явно оправдывается. Перед этаким чучелом? У Пон­си, по всей видимости, с головой вовсе худо, у тех, кто его слушает, тем паче. О представлениях, устроенных страдальцем в Придде и по дороге в Акону, Эмиль слышал, о них нельзя было не слышать, но сегодня дурак превзошел сам себя. — Прочь! Прочь эту сухую дрянь! Бросьте ее в лицо тем, той... Кто променял любовь поэта на мишуру и тлен, на жалкий звон золота!.. Где гвоздики?! Королевские цветы королю духа! Истинному королю! Только тот повелитель, кто вознесся духовно Выше жалких ничтожеств, одетых в багрец, Только тот и свободен, чье сердце греховно, Кто идет по крови, свой предчуя конец... Кто наполнит затем погребальную чашу, Кто поднимет ее в память горькой души ? Мне теперь не нужны оправдания ваши, Да иссохнете вы в онемевшей тиши... Без меня стал пустым этот город презренный, Вашим жалким душонкам не заполнить его, Я спасал этот мир словом грозносвященным, Кто ж решится допить мое злое вино ? Кто осмелится вста... Храмы, как и дамы, неповторимы, но в главном оди­наковы. Что святой Франциск, что святой Бернар в Сабве. Проход, как и обещал стражник, честно виляет, выво­дя на исходную позицию, первой из-за угла показывается машущая рука в мундирном рукаве. Мелькает, исчезает за выступом, и вот он, последний поворот. И Понси во всей презрительной красе. Да он и впрямь угрожает, недоумок! Причем не только шпагой, пистолет достал. И ведь, чего доброго, заряженный! Топчутся в центральном проходе стражники и с деся­ток прихожан — все внимание на витийствующего кор­нета. По сторонам не глядят, появления новых лиц не за­мечают, тут же суетятся растерянные служки, рассовывают свечки, тащат бело-черное полотнище. У ступенек на полу рассыпаны иммортели, а вот и сам епископ — из-за машу­щего пистолетом Понси сразу не разглядишь. Зато услы­шишь... Так это его преосвященство бормотал! Слов не разо­брать, но все ясно и без них. Такой осанистый пастырь, та­кой важный, а трясется как обгадившийся щенок. И перед кем?! Тьфу... Толстый служка с корзинкой белых гвоздичек мчится по проходу, епископ мелко-мелко кивает головой, продол­жая бубнить. И так отвратительная сцена становится вовсе непристойной, а то, что все затеял, как ни крути, офицер, делает ее еще гаже. — Огня! — Понси вовсю машет лапой, пистолет бестол­ково шарит по сторонам. — Огня! Преосвященный опять кивает, служки кидаются за­жигать свечи, храм вновь заполняет дурацкое вытье. И это с амвона! Нет уж, хватит. Говорить незачем и некогда. Просто строевым шагом вперед, к Вратам. Первая из дюжины колонн, вторая... Все больше света, все громче вой. Вздыхает, готовясь к благо­родному рыданию, орган. «Королевский реквием». Для кого?! Орган замолкает, он готов и ждет приказа, только приказа не будет, а чучело из армии вылетит сегодня же. С визгом, но как быстро пригодился сговор с Райнштайнером. Ли о таких фортелях знать не должен, от шаль­ной пули красный камзол и ухмылочки не спасут, как и Уилер. Третья колонна. Начинается ковер, четвертая колонна почему-то темней других. Аконский храм славен своей аку­стикой, слышал бы зодчий это вытье! — Первая чаша за боль, я ее завещаю Тем, кто заставил меня бесконечно и грозно страдать. О, вы узнаете то, что в пустой своей жизни не знали Я завещаю вам боль, и ее только сталью унять... Уши бы заткнуть... Ничего, сейчас страдалец замолкнет, и пусть скажет спасибо, что не навек, а епископ слушает с умильной рожей, но на дверь косится, и рожа при всей ее умильности бледновата: Создатель далеко, а страшный Понси тут. Как же не подчиниться, не зажечь свечи, не оста­новить стражников? Слово Божие против пистолета такая мелочь! Ровно половина пути, пара здоровенных напольных подсвечников до поры до времени скрывают маршала и его спутников. Епископ стоит лицом, сейчас увидит. Заорет? Наверняка. — Чаша четвертая — месть, пред которой любовь столь презренна, Месть окрыляет, рождая ревущий поток... Леворукий, ну и бред, но пуля не бредит, пуля летит, ку­да велено. — Монсеньор! Монсеньор, какое счастье! — Молчать, когда звучит вели... Что?! Кто?! Вопль словно давится сам собой, пистолет в длинной руке дергается, отворачивается от посеревшего клирика. Теперь дуло смотрит на статую у ближайшей колонны. — Монсеньор, — стонет Герард, — монсеньор... — Кыш! Появления начальства скандалист не ожидал, тем бо­лее сбоку. Соображает, что делать... Сообразил, вновь целит в епископа, но несколько мгновений потеряно. — Стойте... Стойте, иначе я... Иначе он... — Монсеньо-о-ор! Епископом больше, епископом меньше, это Ли один! Пять шагов до невысоких ступенек и узорчатой оградки ал­тарной части, четыре, три... — Вы пожалеете... Вы узнаете!.. Вы-и-и... Ни приказывать, ни тем более уговаривать, Эмиль не собирался, еще чего! Понси опять шевельнулся, развора­чиваясь к неумолимо надвигающемуся Савиньяку. Что-то хочет сказать? Выстрелить? Поздно! Под левой ногой — нижняя из трех ступеней, рука ло­жится на затейливое навершие резного столбика ограды, как на седельную луку, тело привычным для кавалериста движением взлетает вверх, и подошва маршальского бот­форта, описав дугу, врезается в держащую пистолет руку. Раздается короткий хруст. Кость? Хорошо бы! Понси изумленным взглядом провожает улетающее ору­жие, он не понимает, что, а главное — почему, произошло. На физиономии проступает почти детская обида. Офицер, чтоб тебя! Талигойский, чтоб тебя еще четыре раза! Ухватить дебошира за воротник, швырнуть опомнив­шимся стражникам. — Убрать! — Да, Монсеньор. Туда же, вниз, и перчатки. Семейная традиция: тронул дрянь — выкини! — Сын мой... — Вы что-то сказали, сударь? — Монсеньор, я вам так обязан... Епископ, и рядом еще клирик, настоятель храма, надо полагать. Смотрят с нежностью, ну и кошки с ними. — Не стоит, господа. — Надеюсь, преступник понесет должное наказание? — Надейтесь, — разрешил Эмиль. — Прошу извинить, дела. Залитый свадебным сиянием храм, разинувшие рот служки, сержант. Ну, этот-то ни в чем не виноват. Боковой вход больше не нужен, можно и к центральному пройти, лошадей приведут. Ковер глушит шаги, потихоньку мер­кнет свет — кто-то рачительный велел гасить отнюдь не де­шевые свечки, а кажется, пришел вечер. Написать об этом в Фельп? Пара драгунских офицеров в дверях, запыхавшихся и, похоже, злых, особенно зол капитан. Тот самый Давен­порт, которому Ли сбагрил присланного регентом придурка. — Давенпорт, корнет Понси ваш подчиненный? — Да, господин маршал. — Вы догадывались, до какой степени он глуп? — Монсеньор... — у второго в петлице веточка, — кор­нет Понси сегодня около полудня потерял смысл жизни и выпил четыре миски тинты. — Миски? — Корнет Понси не нашел чашу, а стаканы ему не под­ходят. Непоэтично. — Мундир ему не подходит! Таращит глаза Герард, ухмыляются «вороные», скоро будет ржать вся Акона. А почему бы и не поржать? Обошлось ведь. — Монсеньор, — стонет какая-то дура в черных ли­сах, — Монсеньор, вы так рисковали, так рисковали... — Что мне сделается? Ничего, ему ничего. Излом, Шар или как еще эту дурь назвать, нацелился на другую добычу! На Ли он, гадина та­кая, нацелился, только брата судьба не получит, пусть хоть лопается, хоть сама под свой шар лезет! 3 Дам Алва всегда любил с блеском, но если б многочис­ленные красотки видели, как их кумир обнимает мориску, они бы почувствовали себя обокраденными. Марсель, не будучи дамой, чужое счастье созерцал с умилением, а эти двое были именно счастливы. И закрывшая глаза Сона, и Рокэ, на плече которого покоилась лошадиная голова, чей вес Валме не замедлил прикинуть. Выходило где-то четыре Котиковых башки, пусть тихих и умиротворенных, но стоя­ние продолжалось уже четверть часа. — Если б я застал тебя с женщиной, — прервал идиллию Валме, — я бы не смутился. — Тогда тебе надо было зайти раньше и к их высокопре­освященствам. — Когда я говорю с женщиной, я имею в виду с женщи­ной, а не с человеком в юбке. Впрочем, ее высокопреосвя­щенства предпочитает штаны. — Глупости, — отмахнулся Алва. — С женщинами без юбок ты меня тоже видел. — Полтора раза, — уточнил Марсель, понимая, что эта тропка никуда не ведет и надо искать другие. — Эпинэ за время нашей разлуки поправился, а ведь дорога к этому не располагает. В отличие от дыры; ты-то вылез просто кра­савцем. — Последнее время мне часто намекали на сходство с покойником. Наконец я умер, и тут же посыпались ком­плименты... — Алва вывернулся из лошадиного объятия не хуже, чем из лапок Клелии. Сона приоткрыла глаз и вздох­нула, Рокэ погладил кобылу под смоляной челкой и быстро вышел из денника, Марсель ринулся следом, поскользнулся на какой-то дряни и, не ухвати его Ворон, врезался бы лбом в дверной косяк. — Думаешь, Эпинэ тоже провалился? — поинтересовал­ся Ворон, подставляя лицо солнцу, и Марсель с очередным облегчением увидел, что Алва щурится. Еще парочка милых мелочей, и о смерти в самом деле удастся забыть, забывают же об ошибках, даже о чужих. — Если Иноходец и провалился, — вернулся к делам Валме, — то потом он где-то устал. А еще он явился без вещей и при этом одвуконь, а ты его вчера выгнал сперва спать, а сегодня к Темплтону. Неужели тебе совсем не ин­тересно? — Сперва я обдумаю Ларака. Этот провалился без вся­ких «по-видимому», и тем не менее Матильда находит его облезлым. Впрочем, она не видела графа при жизни. — А ты? — Года три назад. Манрик очередной раз заговорил о конфискации Надора. Дескать, Ларак процветает, а зем­ли Окделлов в полном расстройстве, следовательно, опекун ворует, а посему графа, который в любом случае ненадежен, надо отправить в Багерлее, а Надор поручить тессории. Кстати, не умри Сильвестр, кому-то из вас пришлось бы жениться на девице Окделл. — То есть? — уточнил Марсель. Опасность была позади, и виконту стало интересно. — Манриков от Надора следовало отвадить. Твой роди­тель полагал лучшим выходом брак, я пошел другим путем. Результат, надо признать, оказался удручающим. — Да, — слегка подумав, согласился Валме. — Теперь ни Надора, ни Манриков, то есть Манрики где-то сидят, но жениться из-за них больше не нужно. Мы скажем Лараку, что он умирал? — Зачем? — Алва откровенно любовался горами. — Раз­ве что ты захочешь взглянуть, как наш влюбленный сойдет с ума. У Иссерциала безумие сопровождалось надеванием венков из сорных трав и песенками. — А у Дидериха разрыванием одежд. Рокэ, а Эпинэ мы что-нибудь скажем? Он, конечно, не умирал, зато Мариан­на... Мертвой ее видели графиня Савиньяк и известный тебе Пьетро. Они решили свалить утешение и все такое прочее на Левия, а его убили. — Эпинэ я при случае объясню... Золото с фиолетовым, синева и опять золото, но уже с пурпуром. Кагетская осень заметно ярче торской. Видимо, оттого и казароны. — Что позволено природе, людям запрещено, — Марсель с удовольствием выкинул из головы Ларака с Эпинэ и занял­ся пейзажем. Горы были не просто яркими, они сияли, ку­да там всяким четырежды радужным! Вырядись кто-нибудь в подобные цвета, вышло бы нечто чудовищное, собственно говоря, оно и выходит, причем не только в Кагете. — Розовые фламинго хороши, — поделился выводами виконт, — хоть и необычны, но кавалер в розовом всегда будет нелеп, а девица почти всегда глупа. Я тебе еще не го­ворил, что встретил родственницу птицерыбодуры? Хвост ее не портит, правда, он скорее змеиный... — Змеи по-своему прелестны. — Рокэ так и глядел на фиолетовую гору, к которой подбирался золотой лес. — Но прелесть того, что может убить, воспринимают не все... Ларак помнит курицу и что ему нужно в Надор. Если я верно разобрал его крики, он ломился сквозь козла, не зная, что спешить некуда. Моя память ушла из хандавского вечера и туда же вернулась, однако у меня есть свидетель, а графу придется довольствоваться рапортами на имя Савиньяка. — Люди Эпинэ там тоже побывали. Как думаешь, поче­му вылез именно Ларак и именно сейчас, и где остальные? Не то чтоб я хотел увидеть знаменитую вдову, но ведь долж­на же быть причина! — Несомненно! — Алве надоело сидеть, и он улегся на каменном выступе, заложив руки за голову. — Раньше я до­пускал, что смерть может быть ярче жизни, но будь так, я бы ее запомнил. Глава 6 ТАЛИГ. АКОНА БАКРИЯ. ХАНДАВА. 400 год К. С. 8-й день Осенних Волн 1 Спрута Арно поймал на закате, не менее роскошном, чем позавчерашний, но не будившем желания куда-то не­медленно мчаться. Было красиво и слегка тревожно, одна­ко теньент без сожалений променял полыхающие небеса на полутемную, пропахшую полынью прихожую. Валентин только что откуда-то вернулся и как раз выпроваживал со­провождавших его верзил. — Добрый вечер, — не забыл поздороваться Придд. — Разделишь мой ужин? Я думал позвать Йоганна, но уцелев­шие Катершванцы празднуют день рождения старейшей из баронесс. С учетом пятикратного траура это дело сугубо се­мейное, не будет даже Райнштайнера. — Бабушка Гретхен! — припомнил Арно. — Близнецы говорили о ней в Лаик. — Не слышал, впрочем, тогда я мало с кем говорил. Воз­можно, зря. — Конечно! Знал бы ты, каким тошнотворным казался. — Мне это очень хорошо объяснили, — улыбнулся Придд. — Но, как бы гнусно я ни выглядел, хотелось бы ве­рить, что первенство оставалось за Колиньяром. — Ты был вторым! — Зато потом мне в твоих глазах удалось стать первым, причем надолго. Как здоровье графа Савиньяка? — Как у Грато — затопчет любого. Валентин, а я ведь к тебе... — Правда? Я думал, тебе нужен Тобиас. — Тобиас?.. Ха, оставь его себе! Вот приказ. — Пройдем в кабинет. Как Зараза умудрился превратить в кабинет мещанскую комнату с ее геранями, ковриками и корзинками сушеной травы, Арно не понял, но письменный прибор и карта Се­верной Придды выглядели здесь вполне уместно. Прошлый раз теньент запомнил только кувшин с рябиной и книги, прошлый раз он мог думать лишь о дурочке, которую взялся спасать, но от Райнштайнера можно спасти разве что вино. Если запастись пивом. — Садись, — предложил Валентин, — и давай приказ. Ответ требуется немедленно? — До утра никто не помрет, — хмыкнул Арно, но Спрут не был бы Спрутом, если б не вскрыл пакет и не перечел его содержимое дважды. Очень может быть, что второй раз — задом наперед. — Я бы не назвал эту мысль удачной. — Бумага отпра­вилась в здоровенную шкатулку. — Кому она принадлежит? — Мне! — Я так и подумал... Жаль. — То есть ты не хочешь? — Мои желания, равно как и твои, ничего не значат — мы на войне. Другое дело, что более трудного для исполне­ния приказа я еще не получал. — Приказы, которые тебе не нравятся, ты, помнится, нарушаешь. — При определенных обстоятельствах, которых сейчас нет, и если их, я имею в виду приказы, а не обстоятельства, нельзя истолковать устраивающим меня образом. Арно, де­ло в том, что с недавних пор я считаю тебя своим другом. — Ну а я — тебя! И что? — Дружба предполагает откровенность. Мы слишком на многое смотрим разными глазами и не скрываем этого, од­нако к ссоре и разрыву это не приводит. Твой перевод ставит нас обоих в сложное положение. Ты, как теньент Сэ, будешь вынужден выполнять приказы полковника Придда, и я от­нюдь не уверен, что все они тебе понравятся. — А, — успокоился Арно, — вот ты о чем! Отлынивать не стану, хорош бы я был... Во Франциск-Вельде ты не про­махнулся, и раньше, на Мельниковом, тоже. — Все равно нашей дружбе предстоит серьезное испыта­ние. Я не могу требовать с тебя меньше, чем с других, и тем более пререкаться с тобой при посторонних. И я не хочу те­рять наши споры, а поэтому приглашаю переехать ко мне. Немедленно. Логика Спрута и прежде ставила в тупик, но сегодня За­раза превзошел сам себя. — Ты сначала реши, чего не хочешь больше, — хмыкнул виконт. — А попросился я к тебе, потому что ты в Аконе, и Ли тоже, а с ним сам знаешь что! — К сожалению, не знаю. Способ проверить, слышим ли мы друг друга, оказался действенным, но связи с пред­чувствиями маршала Эмиля я не нахожу. Тем не менее, оставить брата ты сейчас в самом деле не можешь. Нам остается лишь выполнить приказ. Могу предложить тебе место второго офицера в первом эскадроне, после Мель­никова Луга оно свободно. Тебе придется выполнять как мои приказы, так и приказы командира эскадрона, но, когда мы будем оставаться наедине, можешь высказывать мне все, что думаешь. Сколь угодно резко. Разумеется, если тебе покажется, что мои действия принесут немедленный вред... — Я тебя пристрелю, как Алва — Карлиона. — Если тебе удастся. Ну а вечерами мы попробуем не потерять то, что с таким трудом нашли. — С трудом? — За себя я могу поручиться. Возможно, тебе решение не убивать меня на дуэли далось легче. — Оно мне никак не далось, просто... В бою с тобой все стало ясно, а что ты такой... спрут, я как-нибудь переживу. — В таком случае надо послать за твоими вещами и за вином. Нам есть что отметить. — Да уж! — хмыкнул виконт. — А Катершванцы пусть пьют свое пиво. — Местное. Насколько я успел понять, здешние сорта отличаются от бергерских. По мнению Ульриха-Бертольда, пиво можно варить только на ячменном солоде. Добавление пшеничного есть издевательство над великим напитком, за которое следует пороть на площади, после чего сажать в чан с морской водой. Причем не пивоваров, тех нужно сразу убивать, а святотатцев, вливающих в себя эту коро­вью мочу. Я не счел уместным сообщить воителю, что барон Райнштайнер предпочитает ячменному пшеничное, к тому же непроцеженное. — Валентин, — простонал Арно, представляя сцену пор­ки, — ну ты и Зараза! — Почему? — полюбопытствовал Придд. — Ведь я же не донес! 2 Беседа была оживленной и довольно-таки фривольной. Марселю нравилось, перебиравшему струны Рокэ, кажет­ся, тоже, однако тон задавали Этери с Матильдой. Делить принцессам было нечего, вернее, некого, и они вступили в союз против мужчин. Дамы то ли вновь смешали касеру с мансаем, то ли просто завелись, но выглядело это очарова­тельно, о чем виконт шепотом и сообщил Бонифацию. — Вот ведь грешницы! — Кардинал с нежностью поко­сился на разрумянившуюся супругу. — Так и норовят в одну телегу впрячься и разнести, даром, что лань кобылице не пара! То есть не стоит им вместе пить, но моя-то... Скажи, хороша? — Несомненно! Ваше высокопреосвященство, надеюсь, вы не в обиде... — Нет во мне обиды! — Дослушивать уже неплохо при­частившийся пастырь не собирался. — Сильвестру и то все вины отпустил, хотя сожалею. Сожалею, что гад покойный не увидит, как вздеваю я знак его наперсный! — Может, и увидит, — утешил Валме, но Бонифаций утешаться не пожелал. — Не покажут ему, ибо зло Дорак сей творил из любви не к себе, но к Талигу, так что подержат для порядка в ями­не с пиявицами ненасытными, да в Рассветные Сады — не­ктары вкушать. Из ямины же той меня не разглядеть, вот к краю бы подойти... — А говорите, обиды нет, — поддел Марсель, пытаясь другим ухом уловить, о чем журчат дамы. — У моих бакранских друзей есть премилое правило: бодать живых врагов, а мертвых — закапывать и уходить, ваши же мечты достой­ны дуксов. Стыдитесь! — Да я бы не глумился. — Физиономия его высокопре­освященства стала мечтательной. — Новости рассказал бы, утешил... Покойник боялся, что без него Талиг прахом пой­дет, а он стоит себе, хоть и трясется. И будет стоять! Кардинал возвысил голос, а делать этого не следовало. Матильда, что-то страстно объяснявшая всем и никому, све­ла брови и оскалилась. На мужа. Бонифацию следовало не заметить, а он взял да и на­правился к жене, которая тут же двинулась навстречу, напо­миная разъяренный галеас. — Сплетник, — прошипела она. — Нашел, чем и перед кем бахвалиться! И когда... Виконт был человеком утонченным и семейных ссор не выносил. До абордажа оставалось несколько секунд, и Мар­сель не хуже «ызарга» вклинился меж супругами. — Ваше высочество, — произнес он, не без риска за­владевая пальцами алатки, — мы говорили о женщинах, я это признаю. Было бы странно, обсуждай мы в этот вечер иной предмет. Тем более что сами вы говорите о мужчинах, и весьма нелицеприятно. . — Правду мы о вас говорим, — грохнул из носового «га­леас». — Балбесы вы, и чем лучше, тем хуже! Когда нужно хватать и держать, стенку пальцем ковыряете, когда на вас и через порог смотреть тошно, лезете. И всегда хвастаетесь! — Сударыня, — наследник Валмонов поднес к губам ручку, которая могла управиться с расшалившимся жереб­цом, — иногда нам просто не хочется держать и не отпускать дам, которым хочется держаться и не отпускаться. Согласен, налицо некоторое противоречие, но ведь и вы не захотели ездить на линарце, которого нашел Хогберд. Нам же, говоря откровенно, часто приходится иметь дело с дамами, кото­рые, как вы выразились, лезут. Поверьте, лезущая дама, и тем более девица, ужасна. И чем нежнее чувства, которая она к нам питает, тем труд­ней не быть съеденным заживо. Женщинам легче, они могут сказать «нет», а если их не поймут, закричать. — Не всегда. — Этери не поленилась встать и подойти, впрочем, Матильда с Бонифацием сошлись точно за спи­ной Ворона, который продолжал дразнить ночь струнным звоном. — Наше «нет» что-то значит, лишь когда нас не пре­дают и не продают. И если за нас не прячутся. — Ну не понимает он, — махнула рукой алатка, — и лад­но. Лет через десять поймет... — Женщин? — деловито уточнил Валме, восхищаясь ловкостью кагетки. Возражала Этери ему и на него же смо­трела, но обращалась-то к Рокэ. — Женщин предавать грех! — поднял палец кардинал. — Женщин. Но ведь встречаются и иные... создания. Побывав в Сагранне, я не унижу сравнением с ними ни козу, ни выдру. — Я тоже не стану называть кое-кого... козлом, — вски­нулась Матильда, — жирно будет! — Есть еще тергачи, — припомнил Марсель. — То же самое, но громко и без пролития крови. — Господа, — поднял голову от гитары Алва, — вы друг друга не поймете, пока не определитесь с дамами и создани­ями. Итак, вы отмели коз и выдр... — Может быть, лисица? — предложила Этери. — Лисица? — повторил Рокэ. — Ум, изящество и хи­трость в одной шкурке. Это, вне всякого сомнения, женщи­на. Более того, это идеал. Мэллит кормила огненного коня; грива и глаза его были пламенем, по золоту тела пробегали багровые сполохи, но гоганни не чувствовала жара, даже когда огнегривый касал­ся ее лица. Приближалась гроза, однако девушка не боялась, ведь она ждала того, кто повелевает молниями. Ждал и жеребец, они были вместе посреди широкой поляны, за которой зо­лотился бескрайний парк. Клены, буки, каштаны горели на солнце, но головы их упирались в клубящиеся тучи. Золото, бронза и медь врастали в свинец, не так ли сгорала ара, и не грозовые ли твари тянули из нее лапы? Теперь гоганни их бы не испугалась, теперь она знала цену и лживым розам, и несущему правду пламени. Напоминая о себе, фыркнул конь, и Мэллит взяла но­вый кусок пирога — первого, испеченного ею, темного и сладкого, как ночь наслаждений. Девушка протянула ла­комство скакуну, но тот не взял. Громко и коротко заржав, словно пожаловавшись, конь стал гаснуть, потянуло холо­дом и полным тоски дождем. Мэллит поежилась и поняла, что обнажена и не помнит, ни где оставила одежду, ни до­роги к дому, ни самого дома. Становилось все холоднее, из-за облетевших в одноча­сье деревьев пополз, припадая к самой земле, туман — он охотился на Мэллит, как змея охотится на птицу. Девушка попятилась к сердцу поляны, чувствуя, как тяжелеют ее но­ги. Где-то заплакал младенец, и в голосе его слышался гнев, затем плач перешел в рычание; гоганни вздрогнула и откры­ла глаза среди знакомой, пропахшей лавандой тьмы. Осень и туман оказались скверным сном, Мэллит вернулась в Акону, в дом, который подруга не захотела оставить. Крик раз­дался снова, и девушка улыбнулась — детский плач и коша­чьи песни так схожи. Черно-белый рвется на улицу, но кто встанет из теплой постели ради одержимого страстью кота? Мэллит села в кровати, она слушала крики охваченно­го вожделением зверя и вспоминала другую ночь, которой могло и не быть. Если бы не пришли убивать Селину, по­добный Флоху не навестил бы их дом и не остался бы до утра... Утомленная невозможным, гоганни не проснулась, когда он уходил. «Герард уехал с Монсеньором», — сказала позже подруга, она ничего не знала и думала лишь о брате, который хотел забрать их в другой дом. Селина решила остаться, Мэллит с ней согласилась и, сменив повязки, спустилась на кухню, это пришлось кстати, потому что потянулись гости. Любопытные, они качали головами, много спрашивали и говорили сами. Од­ни желали помочь, другие искали выгоды, надеясь перешаг­нуть порог Проэмперадора. Глупцы, разве можно чеканить монеты из молний? Плечи начали зябнуть — странно, обычно тепла хватало до утра. Спать Мэллит не хотела, верней, не хотела возвра­щения тумана. Кот вновь взвыл, и что-то в этом вое было странным. В вое, в холоде, в чем-то еще, чего прежде не ощущалось. Девушка юркнула под одеяло, натянув его на голову, лавандовая тьма была теплой и безопасной, она глу­шила кошачьи крики и обещала защиту. Только не нужно вставать, касаться ступнями пола, отворять дверь, спускать­ся... Один раз недостойная уже спасла подругу, сбив до кро­ви ноги, она поступила верно, но сейчас лучше не выходить! Не выходить, не слушать зверя, не мешать... Нельзя мешать тем, кто забирает свое, так что зря она проснулась. Чем плох туман? Он не сожжет и не задушит, а Мэллит никому ничего не должна! Она не просила лжи­вых цветов и чужой серебряной звезды. И крови Повелева­ющего Волнами тоже не просила, так зачем вставать? Двери стерегут бергеры, это их дело, ничтожная и так уже сделала больше других... Искать туфли и юбку гоганни не стала, было не до то­го. Схватив подсвечник потяжелее, девушка рванула засов, вылетела на лестницу и понеслась по осклизлым ступеням. — Мелхен! — закричали снизу. — Осторожней! Теперь тут скользко... Наспех одетая Селина держала кота, его уши были при­жаты. Свет лампы падал на кучу тряпья в конце лестницы, пахло гнилой водой и несвежим бельем. — Я проснулась, — сказала Мэллит. — Что это? — Половики, — подруга отпустила Маршала, и тот, вы­гнув спину, медленно двинулся к куче. — Я их собрала. Хоро­шо, что ты встала, нужно прибраться, пока никто не видит. — Ничтожная не понимает... — Это от выходца. Я бы тоже не поняла, но когда па­пеньку и Циллу забрали, у нас в Кошоне много чего сгнило. Вообще, чтобы вьходцы переступили порог, их надо позвать по имени, но на этом самом месте убили бедного господина Густава. Остался холод, а они ходят от холода к холоду. — Выходцы? — повторила Мэллит. — Девушка, которую расстреляли, вернулась за мной, но у нее не получилось. Понимаешь, я немного странная, меня нельзя забрать. Давай вынесем половики в сад, там яма есть. Только одеться надо, а то застудимся. — Но... нареченная Гизе... Гизелли не там? — Нет, что ты! Ее Маршал прогнал, то есть не только Маршал. Я объяснила, что кошачьи царапины у нее никогда не заживут, а я все равно грязная фульга. Она поняла. Вы­несем тряпки, и я лестницу помою, чтоб не пахло, а ты на кухне приберись, там почти все протухло. Хуже -всего капу­ста, ее тоже придется в яму. — Я уберу, — пообещала Мэллит. — Почему никто не идет? — Так всегда бывает. Выходцы умеют держать тех, кто им не нужен, во сне. Послушай, как вышло, что ты встала? — Кричал кот и ничтож... я проснулась и сидела, полная нечистых мыслей. Они были подобны этим половикам, те­перь их больше нет. 4 Гостей собралось куда меньше, чем в Агарисе на присно­памятной прощальной пьянке, но и семеро многое могут. Особенно если не ызарги. — Ызаргиня? — весело, теперь уже весело искала имя для мерзавок Этери. — Или... ызаргинья? — Не сходится, — протестовал Валме. — Ее высокопре­освященство полагает, что противоположность мужчине, достойному женской любви, есть не гайифцам подобный ызарг, но хряк. Хряк и ызаргинья — не пара, а должны быть парой, значит, должна быть хрякинья. И хрякинья хрякинью видит насквозь, ибо что сделает одна, сделает и другая. — Хрякинья женщину не поймет никогда, — Бонифа­ций поднимает не только палец, но и бровь. Как Алва. — За­то разъяснит для себя, приведя к своему пониманию. И об­ругает. — Женщина хрякинью не поймет и не захочет пони­мать, — Этери улыбается и ждет, когда все уйдут. То есть, конечно же, не все... — Женщина поймет, что перед ней хря­кинья, и пройдет мимо. — Это может быть опасно... — Робер вспомнил что-то свое и поморщился. — Женщина женщину поймет так же, как и мужчину. — Алва смотрит на Эпинэ сквозь бокал с вином. — То есть не всегда, не всякого и не до конца. — Мужчина всегда поймет женщину и не поймет хряки­нью, — теперь супруг машет только пальцем, — но по наи­вности может принять ее за женщину. — Зато мужчину мужчина поймет всегда, — Развеселив­шийся Дуглас чокается с Валме. — Убивать понимание не мешает, — пожимает плечами Ворон. — И убивать, и уважать. — Хряка мужчина тоже поймет. И для хряка это кончит­ся плохо. — Хряк никогда не поймет мужчину, но поймет, что это мужчина, и постарается или укусить, или удрать... — И укусить, и удрать. А хряк хряка всегда поймет, все они одинаковы. Голоса сливаются в веселый гул, не оскверненный на— дорским сапогом козел смотрит со стены на тех, кто уедет, и ту, что останется. Шестерым пора, но один вернется, этого не понимают разве что Дуглас с Робером, да что они вообще понимают?! Седина — это еще не опыт. — Так и замыкается круг... — Но разве не бывает, — Этери широко распахивает гла­за, свет розовых свечей превращает их в аметисты, — что мужчина принимает женщину за то, чему мы сейчас ищем название? — Бывает и такое... — откликается Алва. — И это пе­чальней, чем весь наш разговор, а он, на мой взгляд, удиви­тельно печален. — Ну так пора его прервать. — Матильда удачно, не чета позавчерашнему, поднялась. — Герцог, вы мне слегка нужны. — К вашим услугам. — Кэналлиец передал гитару Вал­ме. — Дождитесь меня. — Разумеется, — заверили мужские губы и женские гла­за. Сегодня Этери дождется, а сколько ей ждать потом? По­ка он не вернется? Пока она не забудет? Пока не кончатся сперва молодость, потом жизнь? Звездная ночь обдает холодом, луна и та кутается в блед­но-радужную шаль. Черные тени шевелятся и пляшут среди поседевших от инея ступеней, стен, решеток... — Будет ясно... — Алва смотрит на мерзнущую луну. — Вы опять недовольны, сударыня? Чем? — Трусостью! — не стала церемониться алатка. — Вашей! — Такого обо мне не говорил даже покойный кансил— льер, а он обладал на редкость живым воображением. Нель­зя ли подробней? Подробней ему?! Чего удивляться, что внука корчи би­ли? Такие, если и ведут себя прилично, то с пленниками, зато, угодив в тюрьму сами, допекут любого. — Попадись вам Альдо лет в пятнадцать, — выпалила алатка, — может, и не сбесился бы... А меня пороть поздно! — Его высокопреосвященство никогда не ударит жен­щину. — Он и хрякинью не тронул, — похвасталась своей ос­ведомленностью Матильда. — А трус ты потому, что Ларака обнадежил. Ну нельзя же так! Доберется бедолага до Надора этого кошачьего, а там — озеро... И куда он денется? — Никуда. Он заслужил Надор, и он его получит, а в озе­ре можно разводить выдр. Ваше высочество, не полюбовать­ся ли нам созвездиями? Беседка на скале для этого просто создана! — Чтобы родичей сбрасывать она создана. — О нет! Она построена, чтобы сбрасывать родичей, но создана, чтобы смотреть на небо. Идемте, я вас удержу. Что в нее вселилось, она не понимала, но звезд захоте­лось, как в Агарисе хотелось мансая. Злость на кэналлийца не пропала, просто стала какой-то летящей; они почти бежали к беседке и Матильда на ходу вычитывала регенту Талига за нескладного чудака, который не отвечал на ее агарисские письма. — Ну, — грозно выдохнула женщина у подножия лест­ницы, — и что теперь будет? — Я уже говорил. Ясно будет. — Опять трусите? — Что значит «опять»? — Твою кавалерию! Да вы, как неумеха-лекарь, что жа­лел больного, пока тот не сдох! Если нельзя не резать, надо сразу — всем лучше будет. До Робера и то дошло! — Эпинэ вам, несомненно, доверяет. — Еще б ему мне не доверять! — Доверяет, хотя ни кош­ки не помнит, и хорошо! А то пошли бы смущалки, а где двое смущаются, третий ревнует. — Я им всем бабкой была, теперь только двое остались, авось уцелеют... Этот Ларак, как поймет, так и все! Либо в озеро кинется, либо повесится. — Он эсператист. — Тю, — Матильда поставила ногу на первую ступень­ку, и ее тут же подхватили под локоть. — Кому это мешало? И вешались, и изменяли, и гадов всяческих чтили. Если очень хочется или очень больно, Создатель не указ... Пи­столеты, те еще помочь могут. — О да, с пистолетом получить, что хочется, проще, чем с божьим словом, хотя есть клирики, которым удается со­вмещать. Вы не устали? — От лестницы или от вас? — На ваше усмотрение. — Устану, начну пыхтеть... Ларак верит не Роберу, а вам. — И правильно делает. Я очень удивлюсь, если дама, в которую влюблен Ларак, погибла. То, что солдаты Эпинэ не встретили уцелевших, не значит ровным счетом ничего. — Вы что-то знаете? — Имя красавицы. Граф признался, что встретил свою любовь в моем доме, но его чувства расцвели уже в Надоре. Очевидно, что беднягу покорила госпожа Арамона, однако дело не в ней. Известная вам дама-выходец за гробом об­рела свое счастье с капитаном Арамоной. Тоже выходцем. Вы — алатка, у вас любят истории о посмертной любви... Прошу простить! Алва мог и не намекать, Матильда и сама поняла, что вместе с ними поднимается кто-то еще. Кэналлиец, стре­мительно высвободив руку и развернувшись, уже стоял сту­пенькой ниже. Казарские светильники горели ярко и ровно, окажись на лестнице хотя бы кот, да что там кот, сбежавший Клемент, не заметить его было бы невозможно. — Никого, — зачем-то шепнула Матильда. — Да. Вверх или вниз? — Как хотите. Мужская рука вновь сжала локоть принцессы. Они под­нимались с прежней скоростью, но молча. Ночь полнилась обычными звуками — вскриками местной маленькой совы, шепотом ветра, дальней приглушенной песней; собственное дыханье Матильда тоже слышала, но тот, кто шел за ними, а он точно шел, был тих, как падающий снег. Прошлый раз алатка успела запыхаться, но Алва вел ее гораздо медленней Бонифация. Легкие справлялись, зато подзабытый страх плеснул за шиворот чего-то липкого и холодного. — С вами все в порядке? — Ворон был спокоен, но спо­койствие таких зверюг не значит ничего. Вот топай рядом непуганый Анэсти, женщина уверилась бы, что ни один хомяк за ними не гонится. Хотя Анэсти не годился, он бы просто не заметил угрозы! Лестница наконец соизволила кончиться, они были в беседке. Обещанные созвездия цвели, как незабудки на болоте, но любоваться ими не получалось. Незримое при­сутствие сделалось невыносимым, и Матильда почти при­жалась к кэналлийцу. Она знала, что помешает ему драться, но Алва стал стеной между ней и бездной, в которую она чудом не свалилась. И дернуло же вновь лезть ночью в это место... Сколько казарских врагов опиралось здесь на ре­шетку? Скольких под лицемерные вздохи хозяев отскребали с розоватых и серых плит? Кровь и обман, обман и кровь копились и копились, а над ними порхали приносящие сча­стье бабочки. — Это они, — быстро шепнула алатка. — Маленькие смерти... До рассвета этот дом — их. — Хорошо, — Алва шагнул к середине беседки. — До­ждемся рассвета, Валме или еще чего-нибудь. Садитесь. Глава 7 ТАЛИГ. АКОНА БАКРИЯ. ХАНДАВА 400 год К. С. Ночь с 8-го на 9-й день Осенних Волн 1 Виконт Сэ проснулся среди ночи и несказанно этому обстоятельству удивился. Нет, при необходимости Арно вскакивал затемно, оставаясь при этом офицером, а не вы­тряхнутым из зимнего кубла ежом, но это — при необхо­димости, сейчас же таковой не наблюдалось. Раздосадо­ванный теньент повернулся на другой бок, однако сон даже не ушел — удрал. Вопреки вчерашней беготне и «Змеиной крови». Когда они с Валентином разошлись по своим ком­натам, Арно слабодушно решил, что Кан обойдется без утренней пробежки; прошла от силы пара часов, и виконт воспрянул до полной невозможности оставаться в постели. С чувством потянувшись, молодой человек решил написать в Старую Придду. Вообще-то озаботиться этим следовало по приезде, и Арно даже собирался, но сперва они дрались, а потом бегали за убийцами и поймали. Злодейку с белой ленточкой, но не об этом же писать! А написать нужно, причем быстро. Мать не из тех, кто гонит курьеров, дабы убедиться, что сыночка в дороге не искусали белки, а вот Ли... С братца станется показать: все в порядке, я такая же змеища, как всегда, хотите — радуйтесь, хотите — терпите. Молча. Выволочки Арно изрядно надоели, и виконт подумы­вал — нет, не о мести, о том, как слегка отыграться. Ото­слав письмо, можно при случае намекнуть, что мать знает о закатных предчувствиях и кровопусканиях. Ябедничать виконт не собирался, его план состоял в том, чтобы кротко вынести неизбежное внушение, а потом посетовать на не­понимание. Дескать, господин Проэмперадор всяких Фри­дрихов и хайнрихов видит насквозь, зато родная кровь для него — темный лес. Младший из Савиньяков довольно хмыкнул, зажег све­чу, поежился и принялся одеваться — покинутый дом был ощутимо теплее, хотя вечером так не казалось. Спальню готовили люди Придда, разумеется, о письменном приборе они не забыли, а вот протопить можно было и лучше. Мун­дир не спасал, пришлось набросить на плечи одеяло, уподо­бившись алатским пастухам. Перо бойко скользило по бумаге, трещал фитилек, в ок­но скреблась не спиленная хозяевами ветка. Герард навер­няка успел расписать драку в подробностях, и хитрый Арно начал с «Несомненно, г-жа Арамона уже осведомлена о нашем небольшом приключении. Не стану повторять рэя Калъперадо, однако случившееся меня несколько отвлекло, и я не сообщил о своем предельно благополучном прибытии...». Первая страница далась легко, но потом дурацкая ветка совсем обнаглела. Ветка? Разлапистый вяз рос у дома, где Арно квартировал до вчерашнего дня, а здесь скрестись было нечему, звуки же, однако, и не думали прекращаться. Кошка? Наверняка! Гулена не знает, что окна на зиму уже замазали. Ценивший лошадей, но не котов теньент попро­бовал сосредоточиться на письме, но осторожное, настыр­ное шарканье отвлекало все сильнее. Когда с кончика пера сорвалась здоровенная клякса, Арно помянул дриксенского шварцготвотрама... или вотрума и решил нахалку турнуть. Прогнать надоеду, не открывая окна, было делом, достой­ным Валентина, но не писать же под такой аккомпанемент! Теньент раздвинул занавески — кошки не было и в поми­не, в окно скреблась... Гизелла фок Дахе. Живая, вскло­коченная и слишком легко одетая для выбеленной инеем ночи. Смотреть на преступницу и то было холодно. Арно сгреб дурацкие тряпки к середине окна и понял, что с замазкой так быстро не справиться. Рамы можно высадить, пустив в ход тяжеленный резной стул, но на грохот сбегутся не только Придд со слугами, но и уличная стража. Да и откры­вать окно таким способом, когда на карнизе стоят, нельзя, тут не впустишь, а пришибешь или столкнешь. — Я сейчас выйду, — медленно, прижавшись губами к стеклу, произнес Арно. — Выйду и отвезу тебя к... в безо­пасное место. Поняла? Гизелла смотрела широко раскрытыми глазами, так се­рьезно смотрят только дети. Тоже мне, убийца! Но кто же ее отпустил, не Райнштайнер же! — Я. Сейчас. Приду, — повторил виконт. — Спускайся... В ответ девушка провела ладошкой по окну и что-то ска­зала. Проклятье, если он не понял ее, как она поймет его?! — Я! — Арно ткнул себя в грудь. — Иду. К тебе! Указать на себя, поставить на открытую ладонь два пальца — так няньки по всему Талигу показывают, как зай­чик идет за кашкой — указать на стекло, и снова... — Я. Иду. К тебе. Я. Иду. К тебе. Поняла, кляча твоя несусветная, поняла и даже улыб­нулась! Виконт заговорщицки подмигнул воскресшей зло­дейке и, стараясь не шуметь, выскочил в узкий коридорчик. Дом спал, Арно и подумать не мог, что «спруты» уподобятся суркам, однако уподобились. Великан Тобиас, и тот клевал носом в жарко натопленной прихожей; конечно, насту­пи виконт на что-то скрипучее, сторож бы проснулся, но виконт не наступил, а лоскутные здешние коврики просто отлично глушили шаги. Арно ухватил два плаща, успеш­но проскользнул перед самым носом сони, взялся за засов и тут его осенило. Хорош он будет, если поволочет Гизеллу в Старую Придду, никому не сказавшись, да еще в первый же день пребывания в полку! Валентин не стал помогать с похищением, но теперь— то все иначе! Акона удовлетворена, а Гизелла жива, причем ее нужно куда-то срочно девать. Расстреливать спасшуюся, верней, кем-то спасенную дурочку никто, разумеется, не станет, но убрать ее из города надо, а возьмется за это не всякий. Тот, кто отправил девицу фок Дахе к виконту Сэ, знал, что делает, так что, видимо, это все-таки Райнштайнер. К Спруту бергер благоволит, а субординацию уважает, с его точки зрения, теньент Савиньяк не может не поставить в известность своего полковника. И так оно и есть! Валентин ночевал в комнате, смежной с «кабинетом». Слуги уже успели прибрать, то есть унесли остатки ужина и вернули на прежние места букетики, букеты и букетищи. Узнай об этом вдова, пустившая Придда на постой и пере­бравшаяся к брату, она бы от умиления прослезилась. Ар­но хмыкнул и постучал в запертую изнутри — спрут есть спрут — дверь. Валентин откликнулся почти сразу. — Что-то случилось? — голос был сонным, но осмыс­ленным. — Ты мне нужен, и срочно! И как ты, и как мой пол­ковник! Дверь вежливо приоткрылась. Надо же, а в этой спальне тепло, даже жарко... — В чем дело? — Помятая щека и взлохмаченные воло­сы делали однокорытника почти уютным. — В том, что женщину так просто не убьешь, — весело сказал Арно. — Гизеллу кто-то тайно отпустил, но идти пре­ступнице некуда, и она прибежала сюда. Я отвезу ее к ма­тери, но я не дезертир. Считай это ходатайством об отпуске и, будь другом, уйми как-нибудь Ли. Ты кому хочешь голо­ву заморочишь, устрой, чтобы мы спокойно добрались до Старой Придды. — Интересная новость. — Валентин быстро взялся за гребень. — Говоришь, девица жива? — Да, если только не замерзнет, пока ты причесываешь­ся. И не сбежит. Тот, кто ей помог, уже рискнул, но даль­ше — мое дело! — Наше, — поправил Валентин. — Я допускаю, что она пришла к тебе, однако хозяин дома сейчас я, и мой долг приветствовать даму. Ты, кстати говоря, одет с удручающей небрежностью. Повернись, я расправлю шейный платок. — К кошкам этикет, не до того! Она бы вообще в окно влезла, только оно замазано. — Окна мужчин семейства Савиньяк девиц влекут не­вероятно, но отпуск я тебе предоставлю лишь после лично­го знакомства. Знакомство же состоится, когда ты будешь выглядеть, как пристало офицеру моего полка. Будь добр, повернись. Арно повернулся. 2 В самой беседке светильников опять не оказалось, но ногу никто не подвернул и нос не расквасил. Матильда ти­хонько села, Алва остался стоять у нее за спиной. — Я бы предпочла льва, — проворчала алатка, вслуши­ваясь в ночь, ставшую чудовищно тихой. Подобная тишина рвется либо криком, либо неотвратимыми тяжелыми шагами. — Какого льва? — со знанием дела уточнил кэналлиец. — Черного? — Каменного, — бездумно брякнула принцесса. — По­чему так тихо?! — Вам не нравится? Давайте петь и смеяться. — Смешного мало, и я, если вы вдруг не заметили, не девочка. — Ну тогда жить и любить. Возьмите персик, здесь должны быть персики, — черный силуэт заслонил звезды, но это был всего лишь Ворон, вставший у предательской решетки. — Что-то здесь, несомненно, бродит, но подой­дет ли? — Так мы, — осенило Матильду, — приманка?! — Это прояснится после встречи. — Я хочу уйти. — Неужели вам совсем не интересно? — Нет! — отрезала алатка, уже понимая, что врет. Клад­бищенский страх остался на лестнице, зато любопытство вылезло и теперь вовсю принюхивалось. — Оно ушло? — Скорее, не вышло. Оставайтесь на месте. — Делать мне нечего, вставать. Кэналлиец что-то затеял, и пусть его, главное, что с Лараком Ворон прав. В Черной Алати не зря поют о влюблен­ных, которые не могут соединиться. Потом один умирает и приходит за другим. Они будут вместе, пока их не разлучит законный супруг, тогда лишний уйдет в полное небытие... — Сударь, — окликнула Матильда спутника, — а выход­цы... не алатские выходцы знают, что будет, если живая жена умрет? — Скорее всего. Вы не возражаете, если я опущу решетку? — Зачем? — хрюкнул пережитый в зловредной беседке страх, хотя проще было бы сказать «нет». Старые дуры впра­ве иметь любые причуды, а уж кардинальские жены... — В самом деле, зачем? — переспросил Алва, и тут же раздался щелчок. Тот самый. — Ну, скажем, чтоб слегка при­близить вечность. Ворон не сказал ничего особенного, но Матильда по­няла, что сейчас что-нибудь натворит. Или хотя бы ляпнет. Безотчетная, глупая несвоевременная ярость вырвалась откуда-то из юности, и унять ее не вышло. — Я вас ненавижу! — чуть ли не с радостью объявила алатка. — А вы на краю вечности, могу и толкнуть. — К вам я стою лицом, так что врасплох меня не застать, а вечность в спину не бьет. Что до ненависти, то вы бы смог­ли ненавидеть разве что агарийцев, сумей они вернуть Алат. — Мой внук сумел вернуть Талиг. — Не вернуть и не Талиг. — Ах, да! — злое веселье не отпускало и требовало гром­кой чуши. — Марагонского бастарда признали, так долой прошлое величие! — Величие не бывает прошлым. Если это величие стра­ны или человека, который что-то сделал. Эсперадор Адри­ан, как я недавно узнал, был велик, а ваш первый супруг? — Да! — рявкнула Матильда. — Да, я была дурой, а Анэсти — слизняком. Но ваши Оллары — разбойники с боль­шой дороги. — Не больше, чем Мекчеи или Зильбершванфлоссе, правда, «гуси» начали раньше. — Раканы правили уже тогда. — Твою кавалерию, ну и бред же она несет! Жила с Анэсти — не несла, а тут про­рвало! — О да, — внезапно согласился Алва. — Раканы на доро­гах, насколько мне известно, лично не буянили. Собственно говоря, непонятно, откуда они вообще взялись. Поскольку династия правила не одну тысячу лет, предполагалось не­что красивое и божественное, но бог богу рознь, вспомните наших друзей бакранов. Вдруг Раканов возвел на престол бог-ызарг или бог-ежан? Или боги были приличными, но решили пошутить. Поймали в степи все того ж ызарга, слег­ка подправили и поставили над четырьмя царствами? 3 Граф Савиньяк не спал, не собирался и не хотел, он ни­когда не хотел спать, когда искал ответ и чувствовал: до ис­комого остается шаг или два. Мешало, что ставка на сей раз взлетела запредельно высоко. Дворцовые и военные победы в сравнении с пресловутым Изломом были что вальдшнеп в сравнении с медведем, и с этим медведем, в отличие от Хайнриха, поладить не выходило, только обойти или при­кончить. Правда, сперва следовало стать кем-то вроде Кабиоха. Прикидывая военные кампании, Савиньяк всегда смо­трел на карту. Карта лежала перед ним и теперь, пользы от нее было мало, но когда перед глазами что-то осмысленное, думается чуть легче. Маршал взял грифель и заштриховал Багряные Земли, Черную Алати, Кэналлоа и Марикьяру. Этой ночью ему не давали покоя Закат, мориски, огнегла­зый Флох, святой Адриан с Леворуким и собственное от­ражение. Леворукий, как водится, все портил — если он в самом деле был зеленоглаз... Будь у Ли твердая уверенность, что он проживет еще лет десять, он, как сказочный балбес, отдал бы четверть за немедленный разговор с Бертрамом и Коко. Похоже, два Проэмперадора с разных концов схватили одну змею, а га­дина извивается, норовя то юркнуть в прошлое, то иску­сать. Лионель оторвался от созерцания ставшего в самом деле черным Алата и взялся за остывшее вино. Четверка то ли богов, то ли сыновей бога, то ли демонов правила четырь­мя землями, а потом куда-то делась — была изгнана, ушла, погибла... Смертные остались. Каждый помнил свое и жил по-своему. Седые и Бирюзовые земли обезлюдели, Золо­тые потеряли память и только Багряные, хоть и не остались прежними, прошлого не отринули. Мориски смотрят в За­кат, которым в Талиге владеет Леворукий... Закат, осень, твари, алатские костры, эсператистские страхи... Больше всего это походило на материны драгоценности. В детстве Ли любил разбирать огромный сверкающий ком, втиснутый в сундучок, который отказывался закрываться. Наследнику Савиньяков нравились камни, золото и сере­бро, но интересней всего был выуживать из сверкающего сумбура нужное и собирать из колец, сережек, кулонов, ожерелий гарнитуры. Некоторые мать начинала носить, хотя изначально ей не приходило в голову прибавить к кэналлийскому гребню алатские серьги... — Ли, Ли, открой! Младший. Распихал свитских и ломится в дверь. Любо­пытно, как бы вели себя адъютанты, осуществи Арно свой выдающийся план. Впрочем, при живом Райнштайнере подобные накладки невозможны, и сидящие по приемным офицеры никогда не узнают, что братец Проэмперадора со­бирался выкрасть умилившую его убийцу. Разумеется, бес­корыстно, в надежде на последующие цветочки для всех и везде. Арно продолжал ломиться, кажется, он был не на шутку взволнован. Ли поморщился, однако ключ повернул. — Хочешь к Эмилю в Гёрле? — как мог нежно осведо­мился Проэмперадор. — Не хочу! — Арно завертел головой. — Она к тебе не приходила? — Она? Теньент, когда вы ревнуете, соизвольте сооб­щать, кого и к кому. — Тьфу-ты, кляча твоя несусветная! — Братец, начхав на субординацию, уселся на неразобранную постель. — Эта... Которую вы с бароном расстреляли. Ты только имени вслух не говори, нельзя! — Оно не из тех, что произносят со сладкой дрожью и при каждом удобном случае. — Савиньяк вгляделся в рас­красневшуюся физиономию, дернул шнур звонка и сооб­щил: — Ты похож на разбушевавшегося дрозда. Судя по тво­им намекам, девица не упокоилась? — Она ко мне приходила! — На дыбы не вскинулся, по­хоже, все серьезно. Понять бы еще, Излом это или совпаде­ние. У Иссерциала выходцев нет, у Дидериха и в сказках они ходят стаями. Когда они завелись? Почему? — Валентин думает, я был средством — чем мог помог Арно, — а целью — ты и Селина, только до тебя трудней добраться. Он, то есть Придд, поскакал к девушкам, а я — сюда! Значит, ее не было? — Увы. — Вбежавший Сэц-Алан явно готовился куда-то немедленно мчаться. И помчится. Завтра, к Валмону. — Со­грейте для теньента вина и распорядитесь оседлать Грато. Арно, в каком состоянии Кан? — Я его не загнал... — Это радует. Приличного проэмперадора на севере найти легче, чем хорошего мориска. Теперь можешь докла­дывать. Казненную девицу называй «особа»; «она» для выходицы слишком поэтично. — Она... Эта особа пришла к моему окну, только я уже переехал к Придду, а Валентин боится, что явится его сестра. Конечно, ее никто не убивал, и с собой она не кончала, за­то пыталась колдовать. Валентин говорит: те, кто поднимал выходцев, пока не случится следующий излом, могут встать. Понимаешь, эта др... дама ненавидела семью, а «спруты» не знали, что она возилась с собачьей кровью, поэтому ее про­сто похоронили. Валентин терпеть не может, когда разрывают могилы и все такое, к тому же прошло немало времени, и его се­стра... другая, отдала ему адрианову эсперу. Придд взял, по­тому что у сестры, у живой сестры... — У графини Ариго. — Вот-вот! У нее теперь новое имя, выходец его не зна­ет, а значит, не найдет. А еще графиня живет на острове, а ведьму похоронили на берегу, потому что в церкви Альт-Вельдера хоронят только наследников Вальков, а осталь­ных — в форте. — Очень интересно. Значит, Придды какие-то меры все же приняли. — Габриэла, убивавшая своими руками, в моги­ле, неужели у Гизеллы фок Дахе больше сил? Вряд ли, тогда в чем причина? Не в том же, что некоторые зовут «любо­вью»... — Вернись в Акону, братец. — Иначе ты не поймешь! Валентин везде натыкал ря­бины и полыни, я-то думал, это сено от хозяйки осталось, оказалось, нет. Поэтому Гиз... особа ко мне не вошла, хоть я ее и позвал. Понимаешь, она совсем живая была и как буд­то замерзшая. Холодина, а она в одном платьице! — Девушка в одном платьице в самом деле вызывает желание ее согреть. На тень ты, само собой, внимания не обратил? — Потом, когда Валентин сказал! Я сперва решил от­везти ее к матери, но... Если б я просто ушел, получилось бы форменное дезертирство, вот я и попросил у Валентина отпуск... Повествование прервал Сэц-Алан, за спиной которого высился Тобиас. — Курьер от полковника Придда, — отрывисто дорожил адъютант. — Со срочным письмом. — Давайте. «Монсеньор, — почерк Придда оставался безупречным, но чернила в паре мест размазались. — Полагаю необходи­мым сообщить, что известная Вам фок Д., прежде чем от­правиться к виконту Сэ, посетила девицу Арамона, однако в исполнении своих намерений не преуспела. По моим подсче­там, времени, прошедшего между двумя визитами, хватает лишь на то, чтобы пешком добраться от дома полковника Шерце до моей квартиры. Это доказывает, что, сойдя со своих троп, выходцы передвигаются с той же скоростью, что и обычные люди. Виконт Сэ, будучи верхом, опережает нежелательную гостью самое малое на три четверти часа. Я был бы Вам весьма признателен, если бы Вы согласились на­деть эсперу, которая сейчас находится у виконта. Девица Арамона имела непродолжительную беседу с фок Д. и пришла к выводу, что ее ненависть направлена в первую очередь про­тив Вас. Так же не могу не известить Вас о крайнем беспокойстве девицы Арамона и баронессы Вейзель. Ваше самое краткое письмо окажет на обеих исключительно благотворное воздей­ствие. В противном случае мне придется сопровождать деви­цу Арамона к Вам, так как удерживать ее в доме насильно мне по ряду причин представляется нежелательным. Преданный Вам полковник Придд». 4 — Несчастный, — посочувствовал Анэсти Ракану Во­рон. Негодяй так и стоял спиной к прикормленной казарами смерти. — Ужасная судьба, если вдуматься. — Да ну?! — с готовностью взъярилась подуспокоившаяся было Матильда. — Я из-за этого суслика всю жизнь За­катным Тварям под хвост пустила... — Одно другому не мешает, — весело заверил Алва. — Пусть рысь и подавилась сусликом, гибели суслика это не отменяет. Кто ловит, тот выбирает за двоих. Вы ловили? — Убирайся к кошкам! — огрызнулась бывшая Матишка, будто Алва мог убраться. Будто она могла выдернуть из канувшей юности Анэсти и запихать туда Ферека, Адриа­на, шада... Бонифация, в конце концов! Брюха у мужень­ка тогда не было, и говорил он, надо думать, по-челове­чески. — Ловила, — внезапно призналась алатка. И как ловила! Подкупала, вступила в сговор с камеристкой, переодевалась в агарисскую мешанку, и все — чтобы сперва отыскать, по­том подманить и наконец закогтить белокурого незнакомца. Да уж, поохотилась... — Сударыня, — пропустил мимо ушей признание Во­рон, — раз уж мы кого-то ждем, давайте обсудим один во­прос. Довольно-таки щекотливый. Мой отец с помощью межевых шадов скупал ваши драгоценности. Я, само собой, подтвердил его распоряжение, и в Алвасете лежит около двух третей того, что вы привезли в Агарис. — Не возьму! — отрезала принцесса. — Продала так про­дала... Выкупать не на что. — Я вам и не предлагаю. Вы — высокопреосвященства Талига, а камни — собственность Мекчеи, с которыми моя семья состоит в дружбе. Предполагается, что Альберт — Мекчеи, но здравый смысл этому противится, особенно после знакомства с вами. — Розамунда одно лицо с Альбертом. — А вы? — Вы тоже не в батюшку! — огрызнулась не желавшая обсуждать проданные камни Матильда. — И не в деда. — Я — выродок, — вежливо объяснил Ворон. — Если не ошибаюсь, по счету четвертый. Соберано Алваро ценил вашего дядюшку Золтана. Ваш отец в самом деле избавился от старшего брата? — А ваш в самом деле избавился от короля? — Осмелюсь предположить, что ответ знала только ко­ролева. Соберано предпочел бы другой яд, но порой выби­рать не приходится. Было двое мужчин и две чашки, выпить из своей было бы опрометчиво. — Тетка Шара что-то подозревала, но либо не могла до­казать, либо не хотела. — Алва не врет, и она тоже не ста­нет! — Так и жила в Сакаци, долго жила... — Мне довелось охотиться в ваших краях. Тогда я так и не понял, почему вы боитесь Белой Ели. — Так Аполка же! — И что? — Ничего! — отрезала Матильда. — Нашел о чем ночью говорить! Здесь и так какая-то дрянь шляется. — Вы уверены, что именно дрянь? — А хоть бы и нет! Хватит с меня вашего аспида!.. Как пристал в Агарисе, так никак и не отцепится. — Простите, сударыня, вы о чем? — О чем? — Матильда ошалело затрясла головой. — Я, кажется, бредила? — Вы вспоминали Агарис и некоего «аспида», — напом­нил Ворон. — Вряд ли про змею вы бы сказали «ваш». Это был олларианец? — Откуда я знаю! То есть... Ну не помню я ничего! На­верное что-то было! — Попробуйте встать и подойти ко мне. — Нет!.. Вы отсюда не падали, а я пыталась. — Поэтому я вас и прошу. Она встала, сама не зная почему. Может, из-за ири­сов на пепелище, а может, из-за вернувшегося Робера или казарона, которому, чтоб не закричать, требовалась жен­щина. Пепелища должны зарастать цветами, пусть ты их и не увидишь. Алва, всегда такой галантный, стоит и ждет, значит, нужно самой... Сделать шаг, взглянуть в глаза пережитому ужасу, вспомнить... Что? Несмерть тянет к себе нежизнь и возвращает сны. Кружат в диком танце пары, щербатая малявка заносит ножку, топает по блюду, разлетаются брыз­ги, дрожит бумажный цветок в рыбьей пасти. — Доброй ночи, фокэа, вы опять там, где вас быть не должно? Сладковатый жуткий ветер, свихнувшийся спутник, бег­ство непонятно от чего, темные аллеи, белые могилы, бред... И горячие мраморные руки на плечах. Эсперадор Руций, так похожий на Робера, каким тот был один-единственный раз. Эпинэ забыл, а она помнит. — Быстрее, фокэа, быстрее! — Стойте, сударыня! Вышедший из стены белый жеребец, горохом посыпав­шиеся звезды, горный ветер, кольцо сильных рук. — Спасибо, сударыня. — Руций... Руций... — На гальтарский манер меня еще не называли. Всего лишь Алва... Каменный Эсперадор подарил ей ночь без стыда и без сомнений, Ворон не сможет, да и не захочет. Матильда Алати вздернула подбородок. — Вы узнали, что нужно? — Не до конца. Вам ничего не говорит имя Герман? — Нет. — А Супре? — Супре? — Благодарю вас, фокэа! Здесь не было даже стены, так что он взялся из ниоткуда. Черный олларианец, который слишком много от нее хотел. — Ну вот он! — с удовлетворением произнесла женщи­на. — А с меня хватит! — Это в самом деле так, — негромко сказал аспид, и Ма­тильда увидела, что затылка у него нет. Только лицо и туман. — Сударыня, постарайтесь не упасть на лестнице, — герцог Алва уже волок ее к краю площадки. — Если встре­тите Валме, пусть идет сюда, остальных гоните назад, и Бо­нифация первым. — У него же только полголов... — Вас это больше не касается. Не оглядывайтесь. Во всех смыслах этого слова. — Ну уж не... — Идите! Почему она пошла? Уж не потому ли, что с ней загово­рили так, как она всю жизнь хотела. Чтобы прогнать. А чего еще делать со вздорной старухой, пусть ее и обнимали па­мятники?! Эпинэ был болен, а Дьегаррона вообще по голове двинули, хоть и не так, как этого аспида. Герман... Теперь она запомнит, только кому оно нужно? На второй площадке Матильда таки обернулась, но увидела лишь уходящие во тьму ступени. На самой нижней валялся малиновый цветок. Бумажный и как будто изже­ванный... Глава 8 ТАПИГ. АКОНА 400 год К. С. Ночь с 8-го на 9-й день Осенних Волн 1 Им не было и шести, когда дядюшка Рафиано принялся стращать племянников хищным деревом, в ответ Ли с Ми завопили, что такого не бывает. Утром мать открыла тол­стую книгу на странице с болотной комарянкой, объяснив, что не стоит путать «не бывает», «не может быть» и «я не ви­дел». Деревьев-охотников граф Савиньяк так и не встретил, но если есть хищная трава, где-то может вырасти и дерево. Где-то, но не здесь и не сейчас... — Девица передумала, — решил Лионель. — Иначе она бы уже явилась, даже если б шла на карачках. Не сказал бы, что эта лучшая ночь моей жизни — ни толку, ни удоволь­ствий. — Зато все живы, — явил нежданную мудрость Арно. — Наверное, до тебя только через родственников и доберешь­ся! Я ей сдуру брякнул, что отвезу к маме... Ли, эта особа не сможет... ну, явиться в Старую Придду вроде бы от нас? — Считается... — Лионель от души зевнул и понял, что хочет спать. Зверски, до желания, не снимая сапог, упасть на ковер. — Считается, что выходцы обретают власть над кровной родней, супругами, любовниками и теми, кто под­лым образом привел их к смерти. Даже у девицы фок Дахе не хватит воображения обвинить в этом нашу мать, хотя, не роди она меня, я бы не оказался в Аконе, и у Райнштайнера возникли бы трудности с Кодексом Франциска. — Значит, она пошла к Райнштайнеру! — Зрелище было бы изумительным. — Выставить раз­болтавшегося братца и лечь! — Увы, барон запал девице в душу меньше, чем я, а до меня она могла добраться лишь через родную кровь. К несчастью для мстительницы, твое увлечение оказалось недостаточно роковым, иначе ты не стал бы докладывать Придду. — Чушь! — ожидаемо возопил Арно. — Мне их просто жаль! И ее, и полковника, вот уж бедняга... — Будь убиенная дева тебе никем, ты бы дрых, как все в доме. Предлагаю вернуться к прерванному занятию, Сэц-Алан тебя устроит. — А Придд? Я должен... — Придд способен самостоятельно догадаться, что пора спать. Полковники... Ли не возопил и по лбу себя не хлопнул, просто, оборвав шуточку на полуслове, схватил многострадальный звонок. Спать было некогда — девица фок Дахе таки могла ото­мстить, пусть и не Савиньякам, а если подобные душонки могут, они мстят. Всем, до кого в силах дотянуться. — Господин маршал! — Сэц-Алан рвался в бой и потому казался младше хмурого Арно. — Уилера с эскортом к подъезду. — Лионель с тоской взглянул на кровать и потянулся за шпагой. — Теньент Са­виньяк, вы поступаете в мое распоряжение. Полное. 2 Дверь была приоткрыта, и Уилер распахнул ее, не до­жидаясь приказа. В черной прямоугольной дыре царила на редкость омерзительная тьма. Лионель еле слышно при­свистнул и, остановив «фульгата», шагнул внутрь, Арно сглотнул и без спросу бросился за братом. Мятой в прихо­жей фок Дахе больше не пахло: выстывший дом встречал чужаков подвальной затхлостью. — Теньент, возьмите у сержанта фонарь, — негромко ве­лел Ли, то есть маршал Савиньяк. — Вы знаете дом? — Я был здесь... и в гостиной. Я пойду первым! У меня же... Мне же Валентин надел! — Следуйте за мной. При необходимости повторите то, что сделал полковник Придд. Ариго спросил бы «сможешь?», Лионель обошелся без этого. Он знал, должен был знать, что делает, но Адрианова звезда болталась на шее Арно, защищая не того, кого нужно. — Надень... — Молчать! Ступеньки зло скрипели, коврики успел покрыть сизый налет, а перильца, которых виконт ненароком коснулся, оказались склизкими. Луч фонаря уперся в сдвинутые пор­тьеры, все в каких-то гадостных пятнах. — Ли! Особа уже... — Возможно. Сдернул перчатку, голой рукой рванул это! Ну и кто у нас «не в себе»? Теньент прыгнул через брошенные сгнив­шие тряпки, будто брезгливый конь через навозную ку­чу. Гостиная была пуста, холодна и омерзительна. Воняло тухлятиной, на столе тускло поблескивала посуда, стенная обивка, насколько позволял видеть фонарь, пузырилась. Лионель огляделся, поднял высокий табурет и швырнул в окно. Зазвенело, в гнилую затхлость ворвался чистый хо­лод; брат двинулся дальше, под сапогами заскрипело стек­ло. Будто лед. — Я тоже думал выбить окно, — выдавил из себя те­ньент. — Чтобы ее впустить... — Посвети на стол. Две кружки, кувшин, превратившийся в пушистую се­рую мерзость хлеб, миска с какой-то жижей. Так вот откуда вонь! — Вечером это было тушеной капустой. — Ли... Ли, тут перед домом рябины. Они должны были помочь... — Фок Дахе не догадался при виде дочери влезть на де­рево. Фок Дахе открыл своей «птиченьке» — замерзшей, при­тихшей, чудом спасшейся и прибежавшей домой. Он пове­рил своим глазам, Арно тоже поверил, а потом взявший его под руку Придд осведомился: «Сударыня, где ваша тень?» — В доме были слуги? — Лионель накрыл бывшую капу­сту пустой тарелкой. — Нам тогда открыл... Бывший денщик, похоже. — Значит, не сбежит. Идем. Спальня фок Дахе была всего лишь выстывшей и очень— очень опрятной. Все вещи знали свое место — от нетронуто­го ночного колпака до икон и простеньких грифельных пор­третиков. На одном держался за саблю серьезный молодой офицер, с другого улыбалась девочка с копной непокорных темных кудряшек. — Знаешь, — почти шепнул теньент, — человек без тени, это жутко. Когда поймешь... — Жутко, когда одна девица собирается отрезать голову другой. Отсутствие тени смущает меньше, чем отсутствие глаза или ноги. — Ли поднял сложенные особым образом руки, в круге света знакомо взметнулся черный олень. Тоже тень... — Валентин думал, что если б она увела меня, я бы явил­ся к тебе. Как же она вас с Селиной ненавидит! — Если человек глуп, он помещает свое несбывшееся в кого-то и принимается ненавидеть. — Ты же ненавидишь убийц отца... Гизелла ненавидит, потому что любила! — Отец не сдирал с путников колец и не бросал трупы в придорожные канавы. Есть ненависть и ненависть, как есть вино и моча. Вино можно пить, но зная меру. — Не изящно, — Арно делано хохотнул. — Святой Адриан не Веннен, а сказал это именно он. — Брат взял портретик и усмехнулся. — Первому «льву» не давали покоя мерзости, сделанные якобы из любви. Неуди­вительно, что Адрианова звезда отпугнула столь любящее создание, впрочем, тебя вряд ли бы удалось увести так про­сто... А вот еще об одной ненависти вы не подумали. Придду простительно, но ты-то слышал, как она кричала на отца. 3 Кровь Савиньяков говорит с кровью Приддов, Райнштайнеров и Ариго. Возможно, именно она вырвала вдову Арамоны у пожиравшей ее дочери. Замахнувшись на Арно, девица фок Дахе могла нарваться, а могла и получить что хотела. «Спрут» смахнул карты со стола, но теперь Сави­ньяков двое и у одного Адрианова звезда, неплохой шанс проверить.— Здесь всё. Посмотрим на первом этаже и в погребе. — Но... Ведь она уже... — Нужно отыскать слугу, а может, еще и гостя. Стол на­крыт на двоих. Понять, что в миске была капуста, проще, чем предста­вить, что это только что ели. Арно к подобному не готов, как и Эмиль с Ариго. Увидеть в гнилой жиже отменное блю­до, в старухе — былую красавицу, в руинах — легендарный дворец, а в суевериях — ключ к разгадке трудней, чем унять Сильвестра. Впрочем, ты и этого не смог. Чтобы спуститься, пришлось пройти через выгнившую гостиную. Минуло лишь несколько минут, но ветер дул пря­мо в разбитое окно и к осколкам уже пристал мертвый лист. Иссохнуть лучше, чем сгнить, но лучше всего сгореть, по­тому маршалы и умирают легче кардиналов. Обычные мар­шалы. — Подобное — к подобному, — Ли небрежно бросил портрет девицы на стол с тухлятиной. Если он угадал, они успеют, если ошибся, Уилер поскачет к полковнице с сове­том не звать по имени мужа и дочь. — Господин маршал!!! Вспомнить Уилера за секунду до его вопля... Тоже кровь? Вряд ли... но как же здесь мерзко! В Аконе сотни домов со скрипучими лестницами и пестрыми ковриками, от которых так и веет незамысловатым уютом. Совсем не­много холода и гнили — и дом уже не дом, а могила, в ко­торую лучше не возвращаться. Арно кошкой рванул к две­ри, Лионель вышел спокойно, только у самого порога не выдержал, отшвырнул сапогом некогда красную женскую накидку. — Я слушаю, капитан. — Прошу простить, тут такое дело! Мы решили глянуть в подвал... — Вас короновали? Когда? — Я решил проверить подвал. На всякий случай. Дверь открыта, вот .мы с сержантом Аспе и спустились. Внутри ни­чего не протухло, зато отыскался слуга. Я его прежде видел и сразу узнал, хотя он ничего не говорит. Забился за бочки и скалится. — Он все еще в подвале? — В самом низу. Мы без приказа не вытаскивали. — Идемте. Арно, помни о фонаре. Значит, за бочками и скалится. Крыса? Скорее всего. Крысами воображали себя в Агарисе, Кошоне и Фельпе, а гниль тянется за выходцами по всем сказкам, хотя ни Джа­стин, ни Зоя Гастаки ничего не испортили. Гости Мелхен не заходили в дом, Удо Борн тоже... — Сюда, Монсеньор. С ним осторожно надо. — Разумеется. Он — крыса, и он в углу. Супруга фок Дахе была запаслива. Того, что хранилось в подвале, большой семье хватило бы на несколько счастли­вых зим, но соленые огурцы оказались долговечней счастья. Огурцы, грибы, все та же капуста... — Виу-и-и-и! Визг раздался не из-за бочек, а из-за мешков, на кото­рых кто-то аккуратно вывел «горох». Савиньяк отстранил «фульгата» и шагнул вперед. Однорукий старик злобно ще­рился, глядя снизу вверх и визжал. Он больше не был чело­веком, и Лионель взвел курок пистолета. — Ли!!! Он же сумасшед... Пуля оборвала и визг, и просьбу. Эхо отскочило от чи­стеньких стен, сделав выстрел чудовищно громким. Став­ший крысой солдат упал ничком. Лучше так, чем забиваться в углы и грызть мешки... И все же смерть вышла довольно-таки дурной, любопытно, сможет ли теперь здесь протис­нуться Зоя? — «Пуля легче лихорадки», — пробормотал Уилер. Эту алатскую присказку Ли помнил. Пуля легче многого, осо­бенно на Изломе. — Сожгите дом со всем содержимым, но так, чтоб огонь не перекинулся к соседям. — «Фульгаты» предпочтительней городской стражи, те вряд ли умеют поджигать. — Утром уз­найте, как найти госпожу фок Дахе, она должна получить должное возмещение.— Слугу нужно отдать родным. — Арно старался гово­рить твердо. — Пусть похоронят. — Этот человек погиб при пожаре, и вряд ли у него был кто-то, кроме полковника. — Ли спокойно убрал пистолет и теперь расправлял манжеты. — Если я в твоем присут­ствии сойду с ума, стреляй сразу. — Я... — Придд на твоем месте уже осведомился бы, не опоз­дал ли он с исполнением приказа, так что уточняю: «Если я сойду с ума подобным образом». Двое со мной, один — к Райнштайнеру, один — к Придду, он у известных вам де­виц. Остальные на пожаре. Куда он собрался, господин Проэмперадор сообщить не соизволил — ехали быстро и молча. Арно пытался сперва думать, потом — вспоминать и наконец просто не злить­ся. Переживать за братца в его присутствии было не про­ще, чем беспокоиться о волке, когда тот кого-то ест, а ведь, услышав от Валентина, на кого нацелилась Гизелла, Ар­но чудом не спятил. Виконт гнал Кана ночной Аконой, с ужасом представляя раскрытую дверь и ничего не заме­тивших фульгатов. Он успел, только торопился не туда: мертвая дуреха, отчаявшись отомстить за любовника, при­нялась мстить за себя. Отцу, который любил, но не пони­мал и не... — Кто идет? — Проэмперадор Северо-Запада и Надора! Кавалерийские казармы. Сюда он тоже опоздал, это опоздание стало приговором полковнику и оставшемуся безымянным однорукому ветерану. — Господин Проэмперадор, — доложил дежурный сер­жант, — в казармах все благополучно. Господина капитана сейчас позовут. — Нет. Примите лошадей и накормите моих людей. Те­ньент Савиньяк, останетесь со мной. На то, чтоб ни о чем не спрашивать, Арно хватило. Кто-то увел морисков, кто-то — «фульгатов». В караул­ке было тепло и душно, но ни пивом, ни вином не пахло: Райнштайнер уже объяснил гарнизону Аконы, что такое служба. Виконт не сомневался, что больше всего сержан­та гнетет невозможность вызвать «своего» капитана, бед­няга косился то на дверь, то на прислонившегося к белой стене Проэмперадора. Могло показаться, что Лионель дремлет, но на самом деле брат ждал, он и в Сэ так делал. В день приезда отца Эмиль забирался на крышу с подзор­ной трубой, сам Арно донимал всех своими «када?», а Ли просто сидел в нижней гостиной, закинув голову и прикрыв глаза. — Арно, — негромко окликнул Лионель, — пора. Ночь была чудовищно тихой и холодной. Вмерзший во тьму лунный огрызок кутался в опаловый ореол, иней пре­вращал неуклюжие, хоть и мощные ворота в Рассветные врата. Очень хотелось юркнуть назад, в караулку, где остался такой чудесный сержант. — Господин Проэмперадор, разрешите обратиться. — Тише, — шикнул братец, подтверждая свое сходство со змеюкой. — Я вызвал Придда, но к началу ему не успеть, а на тебе Адрианова эспера. Не считая крови, но кровь у нас одна на двоих. — Ли! — Соберись! — потребовал Проэмперадор. — Тропы вы­ходцев начинаются только в месте дурной смерти, из чего следует, что из дома полковник с дочерью ушли обычным способом. Мы разминулись минут на двадцать, однако де­вицы, даже самые шустрые, не скачут кентером, а старик хромает. Где в Аконе должным образом резали и вешались, не знаю, но есть немалый шанс, что твоя протеже напра­вилась к месту собственной смерти. Если так, мы их опе­редили. — А... Я нарочно не смотрел, но вроде на улицах никого не было. — Смотрел я, только выходцев на марше не видели ни в одной из известных мне сказок. Мы могли проскочить ми­мо и не заметить, они могли пойти другой дорогой, но ворот полковнику не миновать. Если он еще жив. Глава 9 ТАЛИГ. АКОНА 400 год К. С. Ночь с 8-го на 9-й день Осенних Волн 1 Арно пытался думать, аж морщился! Втягивать его в та­кую дрянь было не лучшим решением, только лучшего Ли не нашел. Россказни об опустошенных выходцами город­ках и селах должны россказнями и остаться. Варварскими россказнями, над которыми люди просвещенные смеются. Желание задушить какого-нибудь академика его соб­ственной мантией было столь же сильным, сколь и невы­полнимым — ученых мужей в аконских казармах отродясь не водилось. В них не водилось никого, от кого сейчас был бы прок, а дважды вырывавший у выходцев добычу Придд просто не успевал. Оставалось все сделать самому, но к это­му Ли был готов. Чего он боялся, так это того, что Гизелла уйдет другой тропой. Мест дурной смерти, спасибо бесно­ватым и мародерам, становится все больше, если к изломным красотам прибавится нечисть, удержать поводья будет почти немыслимо. Страх станет второй «зеленью», а даже лучшая из лошадей с двумя всадниками далеко не уска­чет, Проэмперадор тоже не сможет, он просто не вынесет двойного груза. Значит, малейший шанс удержать фок Дахе в Аконе или хотя бы отправить прямиком в Рассвет нужно использовать. — Фок Дахе должен тебя узнать, — небрежно бросил Лионель, выдерживая растерянный жеребячий взгляд. — Попробуй взять его под руку, как тебя взял Придд, и увести к реке. Лучше всего на мост — выходцы не любят текучей воды. — Хорошо. Но... Ли, она ведь ищет тебя, а Эмиль гово­рил... Лучше я сам! — Нет. Будь здесь Валентин, искушение стало бы серьезным. Проэмперадор слишком важен, чтобы хватать за шиворот нечисть, рискуя своей драгоценной головой. Маршал идет в бой, когда закончились генералы, а генералы выступают вперед, когда полегли полковники. Так учит Пфейхтайер, а труд его, как бы над ним ни ржали, писался кровью не одну сотню лет; дотошный дрикс просто снял копию. Чернилами. Фельдмаршал ничего не напутал, но пока он скрипел пером, жизнь продолжалась и кровь текла на уже новые страницы. — Лионель, ты не должен... — Арно шептал и все равно умудрялся кричать. — Ты же Проэмперадор! — Спасибо, я помню. Не хватало, чтоб по Придде разбрелись мертвые полков­ники и принялись стучаться под окнами и у ворот. Родня родней, но кто из ветеранов не откроет боевому другу и не окликнет его по имени? А наутро — выгнивший дом, забив­шиеся в подполье уже не люди и слухи, слухи, слухи... — Ли... — Молчать! Серебряные от инея стены, продрогший месяц и кро­мешная тишина. Слишком кромешная для спящего города. Ждать было бы легче, не ударься позавчера Эмиль в про­рочества, хотя вряд ли братец учуял именно Гизеллу. Из них троих он в этом смысле самый непричастный — ни приго­вора не утверждал, ни спасать не рвался, так что к кошкам предчувствия! Эту ночь ты переживешь, а нет... Если себя не забыл граф Васспард, граф Савиньяк тем более не забудет, а остальное придется взять на себя Придду. Но не раньше, чем станет ясно, что видно с той стороны и как это можно использовать на этой. Шаги... Вот и дождались, можно себя поздравить с удач­ной догадкой. Как-никак, первая игра за выходца. Эти тва­ри уводят родню и врагов по одному, Гизелла дважды давала понять, кто ей нужней. Значит, отца она выпустит, а может, и прогонит. — Ли! — Слышу. Отойдем. Одинокий путник хромал. Неровные небыстрые шаги казались частью почти уже зимней ночи. Что ж, будем на­деяться, утро они с Арно встретят еще не остывшими. — Ли, он хромает! — Несомненно. И кто бы мог подумать, что два часа на­зад я собирался спать. 2 Вот чего Арно не представлял, так это того, что будет трусить, да еще столь отчаянно. Беситься он при брате бе­сился, не без того, но чтоб бояться?! Ли махнул рукой, ука­зывая в тень, и Арно послушно попятился, тишину нару­шали только шаги фок Дахе, хотя полковник был еще по ту сторону ворот. Теньент попытался вспомнить, бывает ли слышно изнутри, когда кто-то подходит, и не смог, а спра­шивать было нельзя: если слышат они, услышат и их. Ви­конт покосился на караулку — в окне бился теплый мягкий свет. Лионель запретил солдатам выходить, но неужели ни­кто не выглянет? Глупости, разумеется нет! Приказы Про­эмперадора в Аконе выполняют не раздумывая, даже самые странные. Рука привычно легла на эфес, но шпага сейчас не за­щитница, а желание залезть за пазуху и проверить, на месте ли эспера, Арно подавил. Адрианова звезда деться никуда не могла, она себя уже показала и еще покажет, хотя лучше бы ее надел Ли. Брат стоял в шаге от калитки — высокая тем­ная фигура, только на левом плече и шляпе лежат лунные отблески... Арно сглотнул, гоня дурацкую мысль, что об этой ночи он никогда не напишет матери, он вообще никому не рас­скажет, чем бы все ни кончилось! Даже если все будет... Нет, не будет! Уилер говорил, когда они вломились в Гаунау, все понимали — зачем и на возвращение не очень рассчиты­вали, но Ли вывел армию почти без потерь. Он не полезет в бой, если тот безнадежен, и вообще знает, что делает. Зна­ет! «Если я в твоем присутствии сойду с ума, стреляй сразу...» К кошкам такой приказ! Лионель с ума не сойдет никог­да. Кто угодно, только не он... Уже?! Стук показался громким, будто тараном грохнули. Часо­вой не мог не услышать и не окликнуть, но часового Ли от­правил в караулку. Брат оглянулся, быстро приложил палец к губам и шагнул к калитке. — Кто идет? Узнает старик голос или нет? Ночь меняет все, а полков­ник говорил с Проэмперадором от силы несколько минут. — Полковник фок Дахе. Срочная надобность. Срочная... Проклятье! Арно все-таки расстегнул мундир и докопался до эсперы, та была на месте, а из караулки ни­кто не вышел и в окошке не мелькнул. Не слышат? Боятся ослушаться? Или, как Тобиас... Лязгнул засов, глухо стукнуло о камень железо. Ли от­крыл и быстро отступил, давая полковнику войти. Старик был один, наученный горьким опытом теньент глянул на землю, тень фок Дахе еще не отреклась от хозяина. — Итак, полковник, — негромко окликнул Лионель, — что у вас за надобность? — Ночь. Эта ночь... — До рассвета еще часа четыре. Так в чем дело? — Я иду. — Куда, сударь? — Я иду, — полковник сделал шаг, — я иду... Иду... — Полковник фок Дахе! Смирно! Остановился, кляча твоя несусветная! Щелкнул каблу­ками, неловко припав на больную ногу, отчеканил: — Полковник фок Дахе. Срочная надобность. Я иду... Не узнал маршала и теньента тоже не узнает, так что ни к какой Виборе его не затащить! Решение пришло само, ви­конт бросился вперед, на ходу стаскивая цепочку. Фок Дахе еще стоял по стойке «смирно» и чеканил свое «Я иду!», ког­да теньент, сорвав с седой головы шляпу, нацепил на ста­рика защитную звезду, запихнув ее поглубже за воротник. Позади громко, по-детски всхлипнули. Теньент, не выпу­ская окаменевшей добычи, оглянулся. Гизелла вжималась в заиндевевшую стену, ее губы дрожали... — Папа!.. Ты... Ты меня тоже бросишь. Как все... — Птиченька моя! — Фок Дахе, стоять! Смирно! — Холодно... Мне так холодно... Оторвалась от грязной стены, шагнула к отцу, обнимая себя за плечи. Создатель, совсем же девчонка, и больше не злится. Куда ей злиться в такую холодину?! — Сударыня, я сейчас дам вам свой мундир. — Вы так добры, — девушка присела в реверансе и вдруг закрыла лицо руками. — Не надо, ничего не надо, ведь меня все предали!.. 3 Странная ночь и утомительная — надо бы орать от ужа­са, а тянет зевнуть и при этом еще и рассмеяться. Над сказ­кой, почти показавшейся страшной. — Создатель, это же казармы... — хрипит полковник, на плечах которого повис Арно. Ничего не скажешь, взял за руку! — Господин маршал, я не знал, что хожу во сне... Птиченька моя! Не ответили, но ветеран вздрогнул, будто его ударили, и рванулся куда-то вбок. Арно оказался сильней, а Торка учит не только бить, но и хватать. — Фок Дахе, стоять, — прикрикнул Савиньяк, — смирно! Подействовало. Счастье, что началось с вояки, — тор­говца или мастерового так не удержишь. Полковник стоял, хотя по щеке его ползла слеза. Гизелла, несомненно, была рядом, но Ли ее не слышал и не видел, вот только прота­лины на стене... Темные пятна складывались в некое подо­бие девичьего силуэта, однако фок Дахе косился в другую сторону. Отцовская половина его души рвалась к мерзавке-дочери, полковничья исполняла приказ, и долго так про­должаться не могло. — Монсеньор, — голос фок Дахе был тускл и тверд, буд­то трактирная тарелка. — Разрешите обратиться. Теньент, отойдите. Прошу вас. Отошел. Каким же славным он вырос. Везет же некото­рым родиться младшими, а полковник смотрит осмыслен­но и даже не думает бубнить «я иду!». Эспера действует и на расстоянии? Ее действие длится какое-то время? Единож­ды разбуженный не засыпает? Просвещенные люди! Как же мало мы знаем. — Говорите, полковник. Будет просить то, что сам почитает постыдным. Слу­шать тоже неприятно, но вдруг удастся понять что-то новое. Об Изломе, о крови, о той же Королеве Холода. — Монсеньор, я поступаю как дезертир, но я... Талиг без меня обойдется! Я всю жизнь жертвовал семьей ради службы. Жена меня понимает, но Гизеллу мы погубили... Как я брошу ее сейчас, когда... Вы еще не отец, откуда вам знать! Дочка перестала звать меня папой, когда ей было десять. Я не понимал, не видел... Выйди я в отставку еще тогда!.. Другие как-то умеют обращаться с полковой каз­ной, у них никто не голодает и лошади в порядке, а деньги водятся. У меня было только жалованье, я этим гордился и терял дочь... Птиченька, — голос фок Дахе внезапно обрел твердость, — подожди. Я должен объясниться. Монсеньор, прошу принять мою отставку! — Нет, — отрезал Лионель, — вы вернулись на службу, и вы будете служить. — Монсеньор, я думал, что я потерял дочь. — Вы ее потеряли, причем дважды. Гизелла фок Да­хе, — тварь, я называю тебя по имени, так покажись! — ста­ла убийцей и умерла. Ваша дочь — выходец, последовав за ней, вы станете таким же и погубите всю семью. Для начала — семью, потом круги пойдут дальше. Уве­денные — Королева холода не в счет — подчиняются тем, кто их увел, и действуют словно в полусне. Полковник будет скулить под окнами родни и друзей без злого умысла, как пьяный, что прибрел в знакомый дом. И его пустят и пойдут за ним, как он сам брел за дочкой, ничего не соображая... Поэтому фок Дахе уйдет или на Цитадельный мост, или в Рассвет. Сразу и навсегда. Полковник, словно кого-то отстранив, шагнул вперед: — Никогда! Я не причиню им ... Я их не трону! — Причините. — Пусть подойдет ближе. — Вы просто не сможете иначе. Семья пойдет за вами, как вы пошли за своей кровью. Слепо. — Я... Я шел. Да, я шел... Иначе я бы помнил, что сказал Францу! — Так звали вашего денщика? — Да... То есть как «звали»?! — Возможно, он пытался вас остановить, а возможно, слишком любил, чтобы уснуть и не слышать, как вы уходи­те в смерть. Вы этого не помните, я — не знаю, однако ваш Франц потерял человеческий разум и обрел крысиный. Это тоже сделала ваша дочь. — Нет... Она не хотела! Господин маршал, поймите же! Я верю, что она мертва, я вижу, что она мертва, но есть же жизнь вечная! Гизелла все поняла, испугалась, теперь я ей нужен. Монсеньор, ради Создателя... В память вашего отца, он мог меня помнить по Лауссхен. Умоляю, примите мою отставку! Я понимаю, что умру, но я не хочу умереть дезер­тиром! Клянусь, моя смерть никому не повредит. — Даже вашей жене? Она уже лишилась двоих сыновей, теперь потеряла и дочь. Вы готовы добавить ей еще одну беду? Вы упомянули моего отца. Что ж! Моя мать, та, ко­торую я помнил с детства, мужа не пережила, нам с братья­ми в спину смотрит другая женщина. У нее есть все, кроме счастья, у вашей супруги не останется ничего, кроме беды. — Создатель... Агата. Как я мог забыть о ней?! — Она не плакала под вашей дверью. Думает. Нет, не думает, слушает... Такой долгожданный дочерний лепет. Агата далеко, с внуками, со вдовой не­весткой, а Гизелла тут. Одинокая, несчастная, испуганная, будто не она осыпала отца бранью и нанимала убийц. Эта... Люцилла? Да, именно так, Люцилла тоже плакала и жало­валась, хотя прежде только пакостила. Госпожа Арамона не устояла — устояли решетки Багерлее, а здесь стоять им с Арно. — Сударь... — звонко выкрикнул брат. — Гизелла больше не одна. Я ее провожу... Я ее понимаю, вы — нет. Ли, я скоро вернусь, только до церкви дойду. — С дочерью пойду я. Это мой долг... Моя вина! Гизел­ла... Не говори так! Я пойду с тобой, чтобы ты... Чтобы ты не вернулась за матерью. Теньент, не смейте! Ли не вмешивался, спор был бесполезен. Эспера вер­нула полковнику волю, но он решил уйти с дочерью. Бра­тец воли не терял, но, похоже, все забыл, вывод — одна эспера двоих не защитит, а ты... Ты, если не ошибешься, защитишь провинцию, но не этих двоих. Уступать не соби­рается никто, отпускать нельзя никого, но полковника — больше. — Монсеньор, я отказываюсь от звания, — отчеканил фок Дахе. — И от пенсиона! — Лионель, я скоро! — Птиченька, я с тобой. Теньент, вы не вернетесь! — Кляча твоя несусветная, я что, в Эйнрехт собрался?! Тут шагов сто, не больше... Полковник не противник, но он должен остаться в со­знании, а малыш до церкви не дойдет. Даже если сам станет хромым полковником, генералом, маршалом... Лет через двадцать. Только б не дернулся, а рука не дрогнет. Пуля — брату, а фок Дахе придется скрутить. — Да, Монсеньор! — старик увидел пистолет и радостно сверкнул глазами. — Да! Расстреляйте меня, как мою дочь, и мы уйдем вместе. Навсегда. Я — дезертир, я признаю свою вину полностью и согласен с приговором. Прошу разреше­ния умереть с открытыми глазами. Где встать? — У стены. — Пусть встанет, тогда удастся свалить Ар­но и схватить этого... исполненного вины. Придд не про­мешкает, только бы от него без эсперы был прок. К кошкам! Через пару часов мертвая дрянь всяко уберется и очнутся караульщики. — Ли, зачем?! Я же за него... — Отойдите, теньент, так нужно. Птиченька, это бы­стро! Да ты же знаешь... Монсеньор, я готов. 4 Ли все же свихнулся. На пару с фок Дахе. Ну не хочет старик больше служить, и ладно, свое он давно отдал! Толь­ко брата не остановишь и не убедишь, остается полковник. — Гизелла, — шепнул виконт, — скорей! Скажи отцу, что не хочешь, чтоб он шел с нами. Кудлатая головка согласно кивнула. — Ты мне не нужен! — выкрикнула девушка. — Ты уже жалеешь... О своей армии и своей халупе! Ну так оставай­ся и думай. Я, может быть, вернусь за тобой. Может быть... Мне холодно, надо спешить! — Накинь мундир, — велел Арно. — Тебе точно нужно именно в эту церковь? По дороге в Старую Придду их пол­но, куда хочешь, туда и зайдем. — Нет... Я там тебе все скажу. Только там... Здесь они, здесь холодно. Тебе скажу, ты поймешь... Они — нет, мы им не нужны, у них свои забавы... Твой брат такой жестокий, а мой отец глуп. Твой брат тебя спасать не будет, мой отец меня предал... Идем... — Ах ты ж мармалюца хренова! Ну, зараза! — Арно не понял, кто его схватил. Уж точно не рысью прыгнувший на фок Дахе Ли. Хватка у чужака была железной, а дикая боль в руке не давала вырваться. Арно мог только смотреть на замершую в шаге от него девчонку. Он так и не успел ее за­кутать... — Я вернусь, — губы Гизеллы дрожали. — Если ты меня не забудешь. Не забудешь?! У тебя есть все... У меня ниче­го... Меня предали, а тут так холодно... Я боюсь... Ты меня забудешь. Я тебя никогда больше... — Я не забуду! — Не забу... — Заткнись, холера, четыре молнии тебе в сердце! — Ты грязный... Грязный! — Сама хороша! — Что-то колючее и холодное тычет­ся в шею, лезет за шиворот, царапает. Не железо, какой-то хворост. Ли держит бьющегося полковника, Гизелла, сжав кулаки, кричит на того, за спиной. Кляча твоя несусветная, зачем так-то уж?! — Да хоть лопни! — огрызается невидимка. — Дохля­тина. — Ты... Я тебя... — Ори, ори... Не хочешь рябинки, птиченька? Боль в руке заставляет согнуться, смотреть на свои са­поги и чужую тень то ли в венке, то ли в плоской лохматой шапке. Кричит, рвется к дочери полковник, визжит и сы­плет проклятьями сама Гизелла. Она даже на Валентина так не орала, вот ведь злое место! И ведь знал же, что умерла, точно знал и... забыл! — Пустите меня к дочери, — молит фок Дахе. — Я заберу ее! Навсегда... — Нет. — Ненавижу!.. — отчаянный девичий крик больше не трогает, наоборот... Как же мерзко, когда столько ненави­сти. И к кому? К старику, готовому для нее на все. — Больно же, — бросает Арно непонятно кому. — Я этой ...больше не защитник, так что хватит меня держать! — Рановато, — фыркают из-за спины, но боль отпуска­ет, теперь можно поднять голову, взглянуть перед собой. Полковник уже не бьется, просто плачет как маленький, обмякнув в руках Лионеля. Гизелла все еще что-то орет, лохматая фигурка дергается, будто марионетка, и больше не кажется ни хрупкой, ни трогательной. Грязные слова слива­ются в какой-то дурной шум, и в такт ему дышит, на глазах покрываясь пятнами, растерявшая серебро стена. 5 Теперь Ли ее почему-то и видел, и слышал. Кудлатая полуодетая девица выплевывала оскорбления, с ее точки зрения, несомненно, убийственные. Выходило не хуже, чем у торговки рыбой, только чем громче визг, тем короче зубы. Молчащая пустота может быть страшной, вопящая — ни­когда, но как же вовремя объявился Уилер! — Ведите теньента на мост, там отпустите, не раньше. — Слушаюсь. — «Фульгат» в венке из рябины и е ря­биновой же гирляндой на шее словно выскочил из пасто­ральной мистерии, только у него не забалуешь. Остается полковник, бедняга вовсе плох, но, к счастью, мелок. Не сможет идти, придется взять на руки, вряд ли он тяжелей Селининой матушки. — Идемте, фок Дахе. Можете? — Да, модседьор... — Полковник жалко всхлипнул. Мужчинам заказано плакать потому, что это зрелише выне­сет не каждый. На кровь смотреть как-то легче... — А ода... Ода де явится к Агате? — Сегодня уже нет, — если только по соседству кого-то должным образом не убили, но это было бы слишком. — Счастливо бесноваться, сударыня. — Ты свое получишь, — зашлась в прощальном вопле девица, — чума белобрысая!.. Я... тебя... Желающих сотворить с графом Савиньяком что-то скверное хватало, высказывавших свои пожелания вслух было заметно меньше, это могло бы вызвать уважение. Ес­ли б дочка полковника нашла подходящие слова. Не обя­зательно приличные, но подходящие. Увы, брань Гизеллы была еще глупей эпиграмм Понси и колиньяровских об­личений. Лионель поволок тщившегося подавить рыда­ния полковника к воротам, и тут же в них вцепился лун­ный луч. Что-то ясно блеснуло — не пуговица. Адрианова звезда! Так вот почему фок Дахе очнулся, а братец одурел... Да и ты тоже: не заметить, не понять, что сделал Арно, на­до суметь, хотя уснули же люди Придда. «Спруты»! На посту! — Гизелла, — выдавил из себя полковник. — Прощай... и прости! — Никогда! — несется в спину. — А ты скоро сдохнешь, сыч недоделанный!.. Ай-йя... — Ха! — Нечто темное отваливается от стены, становясь толстяком в ботфортах с белыми отворотами. Арнольдом Арамоной. — Так вот кто на доченьку мою хвост поднял! — Тол­стый палец знакомым всем унарам жестом тычет в Гизел­лу. — Кровиночка моя, сердечко золотенькое, словечка дурного никому не сказала, цыпленочка-щеночка не оби­дела! Терпеливица кроткая, только ты ей зла и желала, суч­ка подколодная, исчадье злокозненное, всякой жалости лишенное!.. Только я деточку свою не оставлю, все бро­шу, в немилость к Ней попаду, но тебя, убивица, покараю! Смотри на эти звездочки, мерзавица, в последний разочек смотри... Сгинувший капитан Лаик надвигался на Гизеллу, раски­нув, словно для объятия, руки. Тени у него, само собой, не имелось, но в остальном он изменился мало. Ли покосился на стену в надежде увидеть еще и Зою, но Арамона заявился один. На помощь кровиночке. — Папа! — пролепетала словно приросшая к земле Ги­зелла. — Папочка!.. Рывок полковника был предсказуемым, отчаянным и несильным. Разумеется, фок Дахе не вырвался, и бред на­чался с новой силой — бился в руках старик, визжала рас­стрелянная красотка, бубнил свои угрозы Арамона. Спа­сибо, хоть братца Уилер уволок, умнику только со Свином сцепиться не хватало! А тот был прекрасен. В черно-белом парадном мундире, лунно-бледный, он надвигался на сжав­шуюся в комок Гизеллу. — Ха! Теперь оправдываться поздно... — Монсеньор, — стонал полковник, — Монсеньор... — И не голоси на луну! Она не услышит... Она думает о нем, Она тоскует, Она послала меня! Я нарушил приказ из-за тебя, убивица! — Папочка! Я не хочу... Не отдавай меня! — Маршал!.. Монсеньор... Сделайте что-нибудь! — Я делаю. — Савиньяк усилил хватку, вынуждая пол­ковника отвернуться. Лучше было прикрыть глаза и само­му, предоставив выходцу покончить с выходцем, но Ли смотрел и запоминал. Не так, как казнь Борна — тогда он ждал, что Занха сделает смерть отца прошлым. Не сдела­ла, но легче стало. То, что творилось сейчас, давало знание, которое могло пригодиться, и Савиньяк отмечал каждую мелочь. Гизелла отчаянно ловила взгляды живых и больше не кричала. Кажется, наконец испугалась. Хорошо, что Ар­но не видит! — Спасите... . Это был шепот, отчаянный женский шепот, который мужчине так трудно выдержать, но Ли помнил Занху. Борн не боялся и ничего не просил, он защищал жену, только это­го никто не знал. Стойкость мятежника вызвала уважение, несколько дурных стихов и три дуэли. Сам Ли не дрался — при нем убийцей маршала не восхищались. Карл умер, гра­финя Борн осталась и почти сожрала свою семью. Жаль, за ней никто не явился. — Ты... — мертвый капитан сделал последний шаг и сграбастал так и не двинувшуюся с места Гизеллу в охап­ку. Широченная спина не давала толком видеть, что про­исходит, но жалкий сдавленный писк оборвался почти сра­зу, и Арамона поволок добычу назад. Гизелла вырывалась, словно была живой, полковник бормотал молитву, но на выходцев молитвы не действуют. — Ты... ты... Теперь они были совсем рядом. Лионель думал, что мститель уйдет тем же путем, что и явился, но тот, достигнув некоей черты, остановился. — Ты был сносным унаром, — сообщил он. — Смотри, как я защищаю доченьку. Смотришь? — Да. — Ха! — Арамона поднял извивающуюся девицу над головой, на миг превратившись в пародию на гальтарские изображения борцов, и с силой швырнул в стену, с которой только что сошел. Не было ни стука, ни крика, просто на старые камни легла фреска — лохматая фигурка в непристойно задран­ной юбке и с раскинутыми, как лапки лягушки в прыжке, руками и ногами. Потом краски стали меркнуть и темнеть, сперва сквозь них проступила кладка, затем Гизелла фок Да­хе стала россыпью исчезающих на глазах пятен, но Арамона все еще был здесь. — Ты был сносным унаром, — повторил он, — но ты — всего лишь вшивый граф и благословения моего не полу­чишь. Пока. Стань герцогом, обойди его, не хочу ему слу­жить, пусть сам идет, и кровиночку мою ему не отдам. Ты — другое дело, но сперва заслужи! Ты можешь... — Что именно, господин капитан? — Это можешь, — Свин стоял уже вплотную к сте­не, — и больше тоже можешь! Добудь кровиночке моей ко— роночку, и будет хорошо. Справедливо будет, а этот пусть сам... Ха! Пятен не было, Арамона ушел в стену сразу, и тут же из караулки выскочил встрепанный сержант. — Примите полковника фок Дахе, — буднично распоря­дился Савиньяк, — ему стало плохо. VI. «КОЛЕСО ФОРТУНЫ» Не нужно в последний момент ге­ройски хвататься за невозможное. Достаточно вовремя сделать то, что нужно. Уинстон Черчилль Глава 1 ТАЛИГ. СТАРАЯ ПРИДДА ДРИКСЕН. ЛЮЦЕНРОДЕ 400 год К. С. 15-й день Осенних Волн 1 Арлетта вспоминала юность. Восьмой день и че­рез силу. Вырвавшись из приторной дворцовой паутины, влюбленная девчонка радостно выко­выряла из души все, что мешало, а оно, не про­шло и пятидесяти лет, взяло и понадобилось. Графиня неторопливо пила шадди, бродила по старому Арсеналу стояла у окна, глядя в серень­кий день, а видела профиль Мориса Эпинэ в дневничке принцессы Карлы и его же вензель, выведенный на запо­тевшем стекле принцессой Георгией. Когда мэтр Капотта перевел дриксенскую балладу о разлученных жестокими родителями влюбленных, поженивших уже своих детей и скончавшихся в миг их поцелуя на свадебном пиру, ее ве­личество поднесла к глазам платочек. Всё все поняли и при­нялись гадать, которой из августейших сестер достанется черноокий Морис. Не угадал никто — наследник Анри-Гий­ома бросился на колени перед Жозиной Ариго. В дворцовом парке, на середине сонета о всесилии любви, который чи­тала королева. Примеру Мориса немедленно последовали двое его друзей, одним из которых был граф Савиньяк. Загодя пре­дупрежденной о тройственном любовном порыве Арлетте тогда было не до принцесс, но лицо Карлы запомнилось. Морис женился, однако девицы Оллар не зачахли и раз­лучницу не извели. Сестрам начали подыскивать женихов, когда Арлетта уже уехала в Сэ. Меньше всего молодую гра­финю заботило, кому королева в конце концов отдаст доче­рей, а она не отдала никому. Не успела. Георгию под венец отправлял уже дядюшка-регент, причем невеста отнюдь не казалась несчастной. О том, что герцогиня Ноймаринен еще и дочь Алисы, как-то забылось, а вот Ли, ожегшись с Фридой, вспомнил. Это Марианна была безопасна, а для Урфриды Бергмарк мог стать и тесен. Последний Эрнани не зря записал, что высокородным дамам свойственно путать любовь к короне с влечением к тому, кто может эту корону поднять. Урожденная герцогиня Ноймаринен была доста­точно высокородна. Арлетта сдвинула портьеры и перебралась к письмен­ному столу. Если Георгия ехала к мужу, она еще пару дней просидит с Рудольфом, но если у герцогини собственные дела, жди приглашения на послеобеденный шадди. Вот пря­мо сейчас и жди, то есть, конечно же, наоборот! Графиня Савиньяк будет застигнута врасплох и слегка растеряет­ся. Она теряется не хуже, чем Росио пьет, а Бертрам зудит о болячках и астрах, хотя исцеленному Валмону придется подагру чем-то заменить. Или не придется. Проэмпера­дор вправе вышвырнуть докучливых гостей, не прибегая к уловкам, впрочем, ссориться с Ноймариненами, даже нач­ни Георгия мутить воду, нет резона и ему. Значит, в Эпинэ будут трудности с сырами и рассада, а в Старой Придде — сказочка. Тут же захотелось написать о хорошо воспитанных зме­ях, но графиня готовилась извиваться, а не сочинять. Исто­рия о блохах, порицавших собаку, была почти готова, и Арлетта разложила исписанные листки, открыла спасительную чернильницу и сунула туда перо. Если придут, заработавша­яся хозяйка вздрогнет и посадит кляксу. Пришли. Чуть ли не с боем часов раздался стук. Сдер­жанный, дворцовый — здешние слуги и порученцы стучат иначе. Клякса упала куда нужно, графиня Савиньяк досад­ливо ойкнула и разрешила кому-то войти. — Арлина, дорогая! — Георгия? — удивление было почти искренним, ра­дость — не совсем. — Готова побиться об заклад, ты меня не ждала! — Я ждала приглашения выпить шадди, — Арлетта при­сыпала кляксу песком и отодвинула лист. — Завтра или по­слезавтра. — Это издевательство? — герцогиня Ноймаринен оки­нула взглядом письменный стол и уселась в ближайшее кресло. — Я о шадди... Рафиано никогда не признают хоро­шим сваренное северянами. Арлина, я не могла не прийти первой, ведь я — супруга больного регента, а ты — мать Про­эмперадора, бьющего за этого регента волков. Мое пригла­шение могло показаться попыткой утвердить первенство. «Арлина»... Как же «маленькая Рафиано» ненавидела изобретенную королевой слюнявую кличку, хоть и держа­ла свои чувства при себе. С падением Алисы исчезли и сочиненные ею прозвища, но принцессы Оллар упорно зовут бывших материнских фрейлин на старый лад. Общее про­шлое, о котором не было особой нужды вспоминать. До по­следнего времени. — Рафиано никогда ничего не кажется, — Арлетта улыб­нулась и тут же сощурилась. — Геора, я не стала лучше ви­деть, а ты села слишком далеко, лучше перейдем в гостиную и в самом деле выпьем шадди. Очень хорошего. — Бертрам? — О да, — графиня улыбнулась со всей мечтательно­стью, на которую была способна. Она ждала разговора и знала, что легким он не станет. — Арлина, — Георгия без усилий поднялась, да и вы­глядела она хорошо. Удайся герцогиня совсем уж в мать, она была бы красавицей, правда, копия Алисы бесила бы не только графиню Савиньяк. — Не хочу лгать, моя ис­тинная цель — твой Лионель, но сперва шадди и немного воспоминаний. Наша юность была яркой и счастливой. Не правда ли? — Правда. — Спасибо тебе, Арно, за то, что ты пришел... Ты стал счастьем, а все остальное просто жизнью. — Я по­встречала в Олларии нашу Одетту, она по-прежнему плачет по любому поводу, а я по-прежнему не терплю рыданий. Лейтенант Тапферхазе щелкнул каблуками и вытянул­ся; ему было неуютно, тем более что начальство ругалось по делу. Начальство в лице капитана Фельсенбурга при ви­де покаянного рвения малость остыло и ухватило себя за ошейник — приступ злости явно не соответствовал обна­руженным вездесущим папашей Симоном прегрешениям. — Ступайте, — хмуро распорядился Руппи. Бруно бы прибавил что-нибудь насчет науки впредь, но Фельсенбург кусался, а не зудел. Красный, как лучший из раков, подчиненный убрался отводить душеньку на провинившихся. Руппи проводил разогнавшегося Тапферхазе взглядом — настроение лучше не стало, но и не ухудшилось, и вообще подчиненных нужно школить! — Зверствуешь? — хмыкнули за плечом. — Так точно, — бодро подтвердил Руппи. Не будь он так зол, подкравшийся был бы «замечен» раньше. — Зверствую. — Доложил бы подробности, что ли, — хмыкнул фок Хеллештерн. Он был генералом, но молодым, вряд ли стар­ше фрошерских Савиньяков, а Руппи — капитаном, но Фельсенбургом. Это сближало, хотя дистанцию держали оба. — По-человечески доложи и с расстановкой, а то я то­же злюсь. Вдвоем они двинулись вдоль аккуратных рядов палаток. О причинах генеральской злости капитаны не спрашива­ют, и Руппи не спросил — Бруно тоже вовсю зверствовал, вернее — занудствовал, что было куда тошнее. Придирки высокого начальства заводят тех, кто пониже, вплоть до вы­говаривающих своим битюгам обозников. И все же почему так и тянет кого-нибудь убить? — Так бы кого-нибудь и пристрелил, — поделился со­кровенным Хеллештерн. — Надеюсь, ты не сочтешь это со­ветом или намеком. И вообще, я слушаю. — Сержант Целлер отвечает за состояние ротных лоша­дей. — Докладывать так докладывать, авось полегчает! — Мы на марше, порядок особенно необходим, а полковой кузнец без можжевеловой не живет. На последней большой стоянке этот бездельник, либо выпив, либо торопясь это сделать, весьма небрежно подковал рейтарских лошадей. Не прошло и недели, как у пары болванов кони захромали, и что, мне теперь самому копыта у всей роты осматривать? За что, интересно, пройдоха Целлер получает свою доплату? — Все? — участливо, в самом деле участливо, поинтере­совался Хеллештерн. Командующий кавалерией, он любил повторять, что проиграть битву может не только генерал, но и коваль. — Если бы! — фыркнул Руппи. — Вчера мои герои чу­дом не передрались с соседями-драгунами. У тех что-то про­пало — не то зимние плащи, не то сумка с инструментом, обвинили моих, но у обормотов нашлось что ответить.»Де­скать, вы сами, неделю назад... Потом вспомнили какую-то муку и какую-то девку. Слово за слово... Назревала хорошая свалка, спасибо, сержант Вюнше, есть у нас такой здоро­вяк, раскидал самых горластых, а кое-кому и зубы надраил. В общем, утихомирил, обошлось без членовредительства. — Молодец. — Конечно, молодец, — поморщился Фельсенбург, — только за парнями из первого взвода грешок водится — со­прут и не чихнут. Пусть в этот раз они и ни при чем, но было такое раньше, было... И Вюнше, холера такая, все знает, но ничего не делает, вот чуть до оружия и не дошло. — Разнос был справедлив, — постановил генерал. — Только уж больно ты разошелся. — Сам вижу. Будь у меня другое настроение, сказал бы пару слов и забыл — лошадей перековали, драки не случи­лось... Но вот зол, и все тут! — А может, ты у нас ясновидящий? — хмыкнул Хеллештерн. — С Торстеном, говорят, случалось. — Ну уж нет! — запротестовал Руппи, невольно тронув перешедший в его собственность палаш. От болтовни про поединок в стиле первых варитов вяли уши, а понимать, что «львиным» клинком башку оттяпает любой приличный ру­бака, армия не желала. — И вообще не я один злюсь. — Но ты злишься мутно, — фыркнул кавалерист. Они дошли до последней палатки, дальше начинались бурые с белыми снежными пятнами поля. — Глянь-ка! Кажет­ся, разъезд кого-то прихватил, это может оказаться любо­пытным. «Это» оказалось более чем любопытным, хотя началось все предельно буднично. Высланные вперед разведчики обычным порядком остановили торговцев, двигавшихся с небольшим караваном навстречу армии, на юг... — С вашего разрешения, — бодро докладывал вете­ран-капрал, — мы выспросили, кто, откуда, куда и зачем. Полный порядок, негоциянты как негоциянты, только они с чего-то в голову вбили, что мы на встречу со столичной армией идем... Я, понятное дело, спросил, что за армия та­кая. Говорят, к Эзелхарду по главному тракту движется. На­сколько большая, не знают, видали токмо авангард — стоит лагерем у Асбаха. Если не врут, тысяч пятнадцать, а то и все двадцать. Идут из самого Эйнрехта, пехота, кавалерия, еще и пушки везут. — Торговцы с вами? — ровным голосом поинтересовал­ся Хеллештерн. — С вашего разрешения. — Отлично. — Генеральская рука неспешно потянулась к кошельку: Георг, как и Рейфер, никогда не забывал награ­дить отличившихся. — Ждите здесь, с негоциантами наго­тове. Фельсенбург, со мной. Шли не быстро — на них смотрели, а несколько минут ничего не решало — и молча. Только у самой палатки Бруно Хеллештерн в упор спросил: — Понимаешь, что это значит? Руппи угрюмо кивнул. Понимать было нечего — «вождь всех варитов» решил прибрать к рукам Южную Дриксен, и Эзелхард, город оружейников и ткачей, стал его первой целью. 3 — Мне казалось, я знаю про шадди все, но его высоко­преосвященство Левий открыл для меня кое-что новое. — Арлетта поставила чашечку и вздохнула. — Я давно так ни о ком не сожалела. Это — истинная правда, это — откровенность, и это ни­как не связано с Ли, а кому-то пора начинать настоящий разговор. Начавший проигрывает? Нет, если он — Рафиано. — Кажется, эсператист в самом деле вел себя достой­но, — согласилась Георгия. — Тем не менее смерть карди­нала для нас не меньшая удача, чем его появление. Вторая религия Талигу не только не нужна, но и опасна. — Талигу более всего опасна глупость. Агний зря пытал­ся переложить ошибки Сильвестра на простонародье. Не Агний и не Сильвестра, но на ошибки мужа жене лучше не указывать. — Церковные дела не для меня. — Георгия неспешно поправила волосы. — В любом случае, после свидетельств Придда и Фарнэби Агний не может оставаться кардина­лом Талига. Рудольфу уже приглянулся какой-то епископ, но это терпит. Давно хотела спросить, ты ведь любила мою маму? — Нет, — вопрос странен и, вне всякого сомнения, хо­рошо продуман, поскольку подразумевает либо излияния, либо объяснения. Их не будет, пусть спрашивает дальше. — Арлина, но почему? — Обидно? Наверняка, за свою кровь всегда обидно, но на откровенность вызвать важнее, что ж, будем откровенны. Слегка. — Мне было хорошо в Рафиано, — Арлетта откинулась на спинку кресла, она не будет вглядываться в лицо, лица принцесс и королев считают открытой книгой лишь закон­ченные дураки. — Не хочешь отвечать? — Отчего же? Сейчас это никого не убьет. Родители бо­ялись меня отпускать, пусть и делали вид, что так и надо. Я как-то поняла, что их вынудили и что сделала это коро­лева. На самом деле отец сказал правду, хоть и почитался ма­терым дипломатом, а может быть, именно поэтому. «Леттина, — этот ровный голос она помнит до сих пор, — мы должны тебя отдать королеве. Она не любит нас и не станет любить тебя. Будь осторожна и никогда никому и ни на ко­го не жалуйся». Напутствие матери было четче — графиня Рафиано велела дочери сетовать на свои черные волосы и восхищаться светлыми, королевскими. О том, что Алиса не слишком умна, родители умолчали, это Арлетта как-то поняла сама. — Но потом? — настаивала дочь светловолосой короле­вы. — Неужели тебе не понравилось в столице? Во дворце? А неужели там могло нравиться? Хотя... для мух нет ни­чего прекрасней навозной кучи, только столь неизящная откровенность разговор не украсит. — Мне не нравилась одинаковая одежда, — графиня улыбнулась, словно вспоминая глупенькую девочку. — Кро­ме того, мне не хватало брата. Как и Жозине Ариго. — Но вы казались такими счастливыми, — огорчилась Георгия. — Я была младше вас, и я так хотела фрейлинское платье... Они все — блондинки, брюнетки, рыжие — ходили в го­лубом с золотой вышивкой. В честь очей Алисы и ее кос. Этикет требовал от свитских дам и девиц носить родовые цвета ее величества, однако на дворцовых лестницах висело слишком много трофейных дриксенских знамен. Франциск Второй догадался издать особый указ о придворных туале­тах, это было едва ли не единственное озарение, посетившее августейшего подкаблучника. У регентского совета хватило вкуса его не отменить, а дополнить, в целом вышло впол­не прилично, но несчастные Манрики угодили между соб­ственным родовым ужасом и цветами Ариго. — Арлина, ау! — Одетта в самом деле была счастлива, — словно вы­нырнув из воспоминаний, произнесла Арлетта, — Ангели­ка, кажется, тоже. — А Каролина? — У нее было то, что она хотела, но никогда не получила бы в Борне. — Прекрасный Гораций? — Нет, рамка для возвышенных чувств. — Если признак старости — умиление детскими воспоминаниями, то Арлет­та Савиньяк юна, как сама весна. — Поклонение несуще­ствующей любви может завести далеко. — Мать любила на самом деле, — Георгия упорно рва­лась в лабиринты былого, хотя там спали чудовища. — Вас всех, своих рыцарей, но главное — Талиг... Ты не представ­ляешь, как ее оскорбляли намеки на то, что она по указке Дриксен губит королевство. — Но ведь она губила. — А ты знаешь, что было бы, победи королева, а не дядя короля и его фавориты? То, что мы пожинаем сейчас, сеяла не мать, а те, кто ее сместил. Я тебя удивляю? — Отнюдь нет. Когда плохо, многие начинают сперва думать, как могло быть хорошо, а потом в это верить. Это просто, ведь промахи, если они уже сделаны, очевидны, остается лишь хвалить то, что сделать не дали. — После Мельникова луга хвалить победителя у Ор-Гаролис? Вот и добрались, только куда? Редкая мать упустит воз­можность поговорить о сыне-победителе, но чудовищам за­коны не писаны. — О да, — словно бы подхватила Арлетта. — Марге в своем Эйнрехте наверняка знает, как нужно было побеж­дать у Ор-Гаролис. Вот бы он взялся учить Бруно воевать! — Арлина, — герцогиня слегка наклонилась к собесед­нице. — Лионель бы справился с дриксами? — Мы с ним говорили о другом. — Ответ, достойный Рафиано. Ты хоть помнишь, сколь­ко нам лет? — Разумеется. Ты младше меня. — Не настолько, чтобы это было важным. Я часто ду­маю о своем возрасте, о нашем... Я, ты, Рудольф, Гектор, Бертрам можем быть сколь угодно прозорливы и умны, но когда Карл сможет по-настоящему править, нам будет лет на двадцать больше, чем сейчас. Если будет. — Бертрам точно доживет, — заверила Арлетта. — Он не для того встал, чтобы через какой-то десяток лет умереть. — Он встал, когда счел нужным. Мой врач не верит в по­добное исцеление, однако оно есть, и нам остается одно. Не верить в болезнь. — Почему одно? — сощурилась Арлетта. Она почти не сомневалась, что будет дальше, но пусть Георгия скажет са­ма. Вернее, пусть скажет Урфрида. — Мы стали слишком придирчивы и видим ложь там, где следует искать чудо. В Эпинэ похоронен кардинал, его жизнь и смерть достойны святого, а исцеления на могилах святых бывали. — Чудесная шутка! — Это не шутка. Я, в отличие от тебя, знаю Бертрама. Если б он мог встать, когда сожгли Сэ, он бы встал. — Возможно, он так и сделал. — Не спорит, зачем? Бер­трам на юге, сейчас он не важен, а вечер не бесконечен. — До конца откровенны только дети, да и то, судя по тебе, не все. Моя старшая дочь не любит говорить о Бергмарке, и я понимаю почему. Брак устроил Рудольф, он, как и всег­да, думал о Талиге. Из сыновей он растил опору трона и вы­растил — никто из моих мальчиков не сможет стать боль­шим, чем Жермон Ариго. Фрида могла бы, только моя мать слишком напугала троих сильных мужчин, и теперь мы мо­жем быть только женами. — Урфрида несчастна в замужестве? — Напуганный Ди­омид, напуганный Георг, напуганный Алваро... Это само по себе прекрасно, особенно последнее! — Я бы не сказала, что дочь замужем, — голос герцогини чуть-чуть изменился, и Арлетта поняла: Георгия ехала ра­ди этого. — Нет, брак состоялся, однако затем у маркграфа появилась фаворитка. Фриду это не слишком расстроило, Вольфганг-Иоганн прислушивался к советам жены, а как мужчина он ее никогда не привлекал. Супруги жили под одной крышей, встречались за столом и время от време­ни — в спальне. Любовница маркграфа знала свое место, как и вся Горная марка, но этой осенью многое изменилось. — Вольфганг-Иоганн помнит свои обязательства. — Кому, как не матери нового командора Бергмарк, это знать! Сомнений в лояльности маркграфа нет, однако по­ложение моей дочери стало неприемлемым. Фаворитка бе­ременна, а бергеры не меняли законов со времен Манлия. Если родится сын, он станет наследником, и в каком поло­жении окажется Урфрида? — Маркграф обязан отослать любовницу и найти ей мужа, а ребенку — отца, — твердо сказала Арлетта. — По­добное случалось не единожды, другое дело — будь марк­граф в положении Хайнриха, которому в самом деле срочно нужен сын. — Я бы ответила так же, если б Фрида меня спросила, но дочь уже решила. Она дает маркграфу свободу и возвра­щается в Ноймар. Маркграф принимает вину на себя и, ра­зумеется, остается нашим союзником, даже более рьяным, чем прежде. В Агмштадте брак уже объявлен несостоявшимся, и я должна подготовить к этому Рудольфа, который, к несчастью, оскорблен отставкой Вольфганга. Надеюсь, ты понимаешь, что дело не в Лионеле, твой сын в отношении фок Варзов безупречен. — Мои мальчики любят Вольфганга. Оба. Эмилю страшно не хотелось предъявлять приказ о своем назначе­нии маршалом Запада. Хорошо, что обошлось без этого. — Но полагаться на судьбу не стоит, и тем более не стоит доверять ей Талиг. Арлина, я надеюсь на твою скромность, потому что наш разговор Рудольфу не понравится. Нас ждет шестнадцать лет регентства, и вряд ли регент будет только один. Мы стареем, Алва бездетен, мои сыновья — торские генералы и не более того, а рядом с Карлом должны быть те, кто способен удержать в узде и север, и юг. Тебе вряд ли приятно это слышать, но Валмоны при пустой Олларии че­рез несколько лет станут опасны, и не только они. Сейчас Придд лоялен, только спрут есть спрут, особенно если на­берется сил. Красноречивая пауза. Взволнованный взгляд. Что ж, ответим тоже взглядом и тоже взволнованным. Пусть про­должает. — Я не находила себе покоя, — понизила голос герцоги­ня, — и я не видела выхода, пока не пришло письмо от Фри­ды. Сперва я разозлилась, потом поняла, что это спасение! Нужен союз севера и юга, и теперь он стал возможен. Урф­рида — урожденная герцогиня Ноймаринен, двоюродная сестра короля и дочь регента, кроме того, она умна. Ее брак с вождем Юга даст Талигу двадцать лет мира и разумного монарха. Моему брату очень не повезло с воспитателями, но Фрида и Ли учтут ошибки Сильвестра. Да, Арлина, вот я и сказала главное. Урфрида теперь свободна, Лионель, к счастью, не женат. Ты можешь что-то возразить? — Могу. Рокэ еще больше не женат, чем Ли или тот же Придд. — Прости, не поняла. — Наличие братьев делает женитьбу не столь неотлож­ной. Я не говорила, что Эмиль помолвлен с Франческой Скварца? — Нет, ты говорила Рудольфу, что видела Рокэ после его освобождения, но ты его не видела. Как и Эмиль с Валмонами. — А вот этого не говорил уже Рудольф. — Он предпочитает верить, в том числе и потому, что все-таки болен, хотя сердце у него лучше, чем у Вольфганга. К лету мой муж начнет догадываться, что Алва не вернется, однако в ваших словах не усомнится и тогда. Уехать в Сагранну и сгинуть, что может быть естественней? А вот об этом она не подумала! О том, как просто сгинуть в Сагранне... Бертрам пишет о чем угодно, но не о Росио, а ведь Марсель к отцу заезжал. Один! И Ли... Сын не ждет. — Думаешь, что врать уже мне? — Георгия смотрела, как победительница. Или как дура. — Право, не стоит. Арлетта сощурилась. Она защищала Ли, она защищала Росио, и она защищала Талиг, а чтобы выпустить когти, хва­тило бы и чего-нибудь одного. С избытком. — Ты забыла о дожах, Геора. О толпе бордонских дожей, которые не только видели Алву, но и подписали капитуля­цию, но думала я о другом. — Пусть уйдет, уберется, разо­злится, потеряет дар речи! Завтра он к ним обеим вернется, вместе со способностью мыслить, а сейчас — прочь! — А кто из дожей прежде видел синеглазого кэналлийца, марикьяре, мориска... Так о чем ты думала? — О прошлом. Мне вдруг захотелось узнать, поменял ли соберано Алваро чашечки, или просто не стал пить дурно сваренный шадди. — Арлетта!.. Это выдумки Валмона, причем недостойные! — Не Бертрама, мои. И пришло мне это в голову сегод­ня. Когда ты сказала, что ее величество любила нас, своих рыцарей и Талиг, не упомянув при этом короля. В юности, Геора, о многом не задумываешься, просто запоминаешь. Думать начинаешь потом, думать и сравнивать. Для безу­тешной вдовы, к тому же загубившей свое счастье собствен­ными руками, ее величество была одета слишком продуман­но. До похорон таких воротников никто не видел, и никто бы не посмел навязать королеве новшество. Вдовствующей королеве. Потерявшей с любовью душу женщине. Я слиш­ком хорошо помню себя и Жозину. Есть мне с кем сравнить и, гм, в другую сторону... Кара в трауре была столь же безу­пречна и столь же хороша, как и твоя матушка. Ты уходишь? — Да, Арлина. Я ухожу. Фельдмаршал барабанил пальцами по незримым кла­викордам и сопел, а Руперт сидел на табурете у двери, как и положено, охраняя особу главнокомандующего. Главно­командующий совещался, то есть стучал по столу и решал. Нынешнее сборище на памяти Фельсенбурга было не то десятым, не то одиннадцатым — генералов фельдмаршал собирал постоянно, а Руппи при сем присутствовал, изящ­но напоминая о застреленных и зарубленных мятежниках. Ну и о единстве Зильбершванфлоссе с Фельсенбургами и Штарквиндами. Бруно полагал, что молодой родствен­ник при этом еще и учится. Что-то в этом было, только нынешний совет отличался от предыдущих, как урок от панихиды. Услышав про эйнрехтцев, фельдмаршал нахохлил­ся и даже обошелся без своих омерзительных «неужели?» и «вот как?». Последнее слегка порадовало, должно же в происходящем быть хоть что-то хорошее! Разумеется, Фельсенбург никоим образом не желал нынешнему главе дома Зильбершванфлоссе поражения, а чтобы покончить с китовниками, пошел бы на сговор с самим Фридрихом. Если б рядом не оказалось кого-нибудь поприличней, вроде фрошеров или гаунау. Бруно был вполне терпим, а беснова­тые опасны, и все же озадаченность на брюзгливой физио­номии веселила. Вопреки всему. — Я не ждал столкновений с большими силами китовников так рано, — наконец изрек фельдмаршал, переводя взгляд с брата Ореста на Хеллештерна и с Хеллештерна на сидящих рядом Рейфера с фок Шреклихом и фок Вирстеном. Прочих генералов выбитый из колеи полководец не пригласил. Будь его воля, Бруно бы обошелся и без Хел­лештерна, но тот узнал новость из первых рук, а без стари­кана Шреклиха совет не совет; Вирстен же и вовсе был те­нью фельдмаршала, на редкость занудливой и еще более на редкость работящей. Что до Рейфера... Руппи с некоторых пор подозревал, что полуседой генерал одалживает началь­ству свои мозги, после чего оное удивляет и подчиненных, и фрошеров. Еще б не удивляться, если старый бык начина­ет скакать через барьеры, будто мориск. — Господин фельдмаршал, — Хеллештерн счел началь­ственный взгляд приглашением к разговору, — прошу ме­ня простить, но я ничего не понимаю. Вместо того чтобы ускоренным маршем устремиться вперед и занять Эзелхард первыми, армия замедлила движение! Горники сейчас в дне пути, завтра, в крайнем случае послезавтра вечером они нас нагонят. Объединив силы, мы сможем не бояться никаких сюрпризов. Пальцы Бруно отбарабанили еще несколько тактов. Од­на и та же мелодия, никому не слышная и никогда не меня­ющаяся. — Фок Хеллештерн, — лицо командующего было не­подвижным, зато голос словно бы морщился, — когда мне требуется узнать чье-то мнение, я задаю соответствующий вопрос. Сегодня продолжим марш, как и намеревались, и встанем лагерем у трясин, где и дождемся фок Гетца. Фок Рейфер, а вот вас я выслушать намерен. Рейфер поднялся и одернул мундир, значит, будет пред­лагать и спорить. Руппи не считал себя великим стратегом, он не считал себя даже тактиком, но этого сейчас и не тре­бовалось. Ситуация была понятна до дрожи, единственное, что до поры до времени оставалось тайной, — численность прущей на Эзелхард армии. То, что при таком авангарде она сопоставима с армией Бруно, ясно, но обеспечит ли подход Горной необходимый перевес? Если да, можно попробовать отстоять город, а если нет? Рейфер уже закончил с мундиром и теперь смотрел на стену, словно там проступала карта, впрочем, все карты он держал в голове. — К Эзелхарду ведут две дороги — напомнил он. — Большой тракт, огибающий Эзеловы курганы с запада, по нему до города, если поторопить обозы, полтора дня пути, и так называемая Мокрая тропа, что идет по невысокой гряде, делящей трясины Райхерзумпф на две почти равные части. Мокрая тропа заметно уже и не столь надежна, как тракт, зато она много короче и выводит прямо к южным окраинам Эзелхарда. Возможно, есть смысл отправить кон­ницу именно ею, в то время как остальная армия двинется по тракту. — Я смогу выступить через час, — вмешался Хеллештерн. Он был прав, он все испортил. — В том, чтобы отправить кавалерию прямо сейчас, — быстро произнес Рейфер, — есть определенный риск. Райхерзумпф известны не только утиной охотой, но и ночны­ми туманами. Я бы предложил выступить за полтора часа до рассвета. Таким образом, мы выгадываем время... «Возможно», «есть смысл», «я бы предложил»... Умница Рейфер делает все возможное, чтобы Бруно чувствовал себя полным хозяином, но как же эта мертвая зыбь не походит на споры у Олафа, где никто ничего не скрывал и никто ни на кого не злился. Бюнц верно говорил: сухопутчику нужно две башки — первая, чтобы воевать, и вторая — объезжать на кривом коте начальство. Бруно развернул карту, на которой, вне всякого сомне­ния, были окрестности Эзелхарда, и насупился. Рейфер с бесстрастным лицом уселся на свое место, Хеллештерн принялся поправлять шейный платок, господа штабные так и не шелохнулись. Где-то маршировали китовники с пушка­ми, где-то готовились к ужину земляки Олафа, в том числе и оклеветавший Ледяного мерзавец, о котором Руппи почти забыл. Живи в Эзелхарде только он, фок Фельсенбург с ра­достью отдал бы городишко бесноватым. На время, чтобы не марать руки дважды. В том, что подонки уничтожают подонков, есть некий высший смысл, если угодно — красота, но сперва нужно куда-то деть таких, как мастер Мартин. Старик убрался из Эйнрехта вовремя, только куда? Мог ведь и к родне невест­ки в Эзелхард... А хоть бы Файерманы укрылись в Штарквинде или вообще в Гаунау, сколько в известном своими оружейниками городке честных мастеров? Уж всяко боль­ше, чем лжесвидетелей, так что китовников туда пускать нельзя, ну а с клеветником может потолковать и папаша Симон. В строжайшем соответствии с «Благословенным списком». — Нет, господа! — Бруно закончил думать именно тогда, когда Руппи о фельдмаршале почти забыл. — Нет. Разделе­ние армии и ночные переходы по болотам приличествуют фрошерам, причем самой дикой их части. Я на подобное пойти не могу, тем более что мы точно не знаем, ни где про­тивник, ни сколько у него сил, да и сама срочность лично мне никоим образом не очевидна. Фок Хеллештерн, оза­ботьтесь отправить на разведку побольше людей. Мы пой­дем как намечено и в любом случае успеем соединиться с Горной армией прежде, чем подойдут эйнрехтцы, с кото­рыми самым разумным будет разминуться. — Я не понимаю... — теперь поднялся Хеллештерн, а вот Рейфер продолжал сидеть. — Господин фельдмаршал, мы не можем продолжать движение, не имея надежного ты­ла и магазинов. — Сядьте, Георг, — велел фельдмаршал, и Руппи понял: сейчас случится откровение. Бабушка говорила, что Бруно переходит на имена, будучи в восторге от собственной пер­соны и ожидая от других того же. Командующий пробара­банил еще пару тактов и возвестил: — Мы заключили мир с фрошерами, чтобы иметь возмож­ность покончить с Марге, но Марге мира не заключал, напро­тив. Эта армия идет, чтобы прибрать к рукам мою победу, од­нако граф Савиньяк не квелый фок Варзов. Он и китовники накрепко свяжут друг друга, а мы двинемся дальше, пользуясь уже магазинами Марге. Насколько я знаю этого господина, он должен убрать из столицы не только сильных соперников, но и самые горячие головы. Что ж, ветер Хербсте их остудит, а мы, дабы не выглядеть клятвопреступниками, уведомим талигойскую сторону о появлении возле ее границ не подчиняющейся мне армии. Брат Орест, вы согласитесь взять это на себя? — Да, — подтвердил доселе молчащий монах. — Но я предпочел бы дождаться возвращения разведчиков. Талигойцы вправе знать, каковы противостоящие им силы. — Несомненно. — Господин фельдмаршал, — Рейфер встал рядом с так и не севшим Хеллештерном, — что будет через месяц с на­шими гарнизонами? И что будет послезавтра с Эзелхардом? — Если брат Орест успешно выполнит свою миссию, с нашими гарнизонами не произойдет ничего. Что до Эзел­харда, то дриксенская армия не скопище мародеров. Прошу раз и навсегда запомнить — судьба кесарии решается в Эйнрехте. Мы не вправе топтаться у каждого провинциального города. Глава 2 ТАПИГ. АКОНА ТАЛИГ. ВАРАСТА 400 год К. С. 16-й день Осенних Волн 1 В этом году только солнце вставало вовремя, остальные либо опаздывали, либо торопились. Фок Варзов свои на­мерения обогнал, однако Лионеля, хоть осенние дороги их с Грато и вымотали, преждевременная встреча устраивала — прояснять отношения лучше сразу. Сменить отсыревшую даже под кожаным плащом одежду было делом нескольких минут; ровно столько потребовалось и остановившемуся в том же особняке фок Варзов, чтобы узнать о возвраще­нии Проэмперадора и надеть мундир, впрочем, Вольфганг мог стоять у окна уже при полном параде. Старый маршал в окошке... Бывает и такое! Бывшего командующего Савиньяк встретил в дверях, старик мгновение промедлил и протянул руку. — Я собирался ждать вас, — улыбнулся Лионель, — а вышло, что вы ждали меня. — Писал в Акону я по указке лекаря, но ехал уже сам. — Для разбитого полководца фок Варзов выглядел сносно, хоть и похуже, чем в позапрошлый Фабианов день. — Гра­финя Арлетта советует называть ее сыновей на «ты», не уве­рен, что она права. — С Эмилем и Арно иначе не выйдет, — Савиньяк про­пустил гостя в кабинет и вошел следом, — что до меня, ре­шать вам. — А что делать со мной, решать тебе. Мне нужна яс­ность, Проэмперадор, от регента я ее не добился. Я сяду? — Разумеется. — Ли отодвинул обтянутый атласом стул и уселся напротив гостя. — Я бы предпочел вести себя с ва­ми, как с графом Валмоном. Фок Варзов взглянул на свои руки и сцепил пальцы на животе, ему не хватало яблок или хотя бы грифелей. — То есть, — уточнил он, — не как с Рудольфом? — Разумеется, ведь в отсутствие герцога Алва герцог Ноймаринен является регентом, а Валмон — Проэмпера­дор. Как и я. — Где Рокэ?! — подался вперед Вольфганг. — Был в Сагранне, — пожать плечами, отвлечь, причем отнюдь не войной. — Сударь, самое сложное мы прояснили, а я успел разве что слезть с коня и выслушать адъютанта. — Хочешь отдохнуть или заняться делами? Что ж, не стану тебе мешать. — Мешать обедать? — слегка удивился Савиньяк. — Ле­карь предписал вам голодание? — Лизоб много чего напредписывал, и прежде всего от­дых, только мне лучше не отдыхать. Во всех смыслах! Если бы ты считал мое присутствие в армии нежелательным, ты бы сумел вывернуться? — Скорее всего. — Вольфганг рвется в хоть какой-ни­будь бой. Рудольф не хочет настаивать и еще меньше хочет ошибиться, но будет рад, если старый соратник покажет се­бя молодцом. — Вы осведомлены о наших делах? — Рудольф что мог рассказал, — выяснять отношения и дальше фок Варзов не стал, это было неплохим знаком. — С Хайнрихом у тебя мир, чтобы не сказать больше, с Бруно просто мир, а Кадана — не угроза. В Надоре Манрик зама­ливает грехи, в Гайифе резвятся мориски, Бордон трясется и платит. Новый фельпский герцог, запамятовал имя, про­бует торговаться с Фомой, а Валмон — ты ведь знаешь, что он соизволил встать? — за ними приглядывает. Остается Оллария, и эту кость вытаскивать из горла тебе. — Оллария ждет. — Даже так? — Именно так. — Нужно понять, почему фок Варзов на­поминает, нет, не Катарину, что-то с ней связанное... — Вы говорили не только с герцогом, но и с моей матерью, дол­жен я вам рассказать о зелени и погромах или это излишне? — Причины столичного кошмара мне непонятны. Ру­дольф водил меня взглянуть на бесноватых, ощущения — словами не передашь... Разве что бергерской бранью, той, на которую они спрашивают разрешения у вышестоящего. Когда ты ждешь Алву? — Действовать нужно уже сейчас. — Рудольф ждет Рокэ, или уже нет? Вольфганг, тот ждет, и будет ждать до послед­него! — Буду честен, карантин скверну не удержит. Что бы это ни было, если не принять мер, за зиму оно расползется. Сударь, я не могу допустить, чтобы сбесилась целая армия, пусть и не лучшая. — Заль? — Да. Господин заяц покинул Эпинэ и двинулся на се­веро-запад. По собственному почину, но сославшись на не­существующий приказ регента. Что им движет — привыч­ная трусость или благоприобретенная наглость, Валмону — а сообщил об уходе кадельцев он — не ясно. В любом случае, разминуться с беженцами из Олларии Заль не может. — А с Алвой? Бронзовый петух бьет эмалевыми крыльями и очень кстати орет. Те, кто учит часы кукарекать, петь, вызвани­вать, вряд ли думают о скользких разговорах, но бой часов позволяет вспомнить о срочном деле, перевести разговор, оставить без ответа неудобный вопрос. — Господин маршал, — еще одна улыбка, — обсуждение кадельского зайца повлияет на ваш аппетит? — Если на него что и повлияет, так это совет вернуться к лекарям. Лионель, я допускаю... Допускаю, что Заль — из­менник, свихнувшийся или находящийся в здравом уме, это вопрос второй. Но армия?! Генералы, полковники, капитаны... — А также теньенты и сержанты с капралами. Скверна не может овладеть всеми сразу. — И даже не сразу, что дает неплохой шанс. — Но есть еще привычка подчиняться, до­верие к командующему, честолюбие, обиды, корысть и тому подобное. С кадельской армией нужно решать, а к подобно­го рода делам я приспособлен лучше многих. — Особенно стариков? Похоже, от разговоров о чужой старости не уйти до соб­ственной! Разве что убрать тех, кто боится своих лет, хотя дело отнюдь не в годах. — Я уже говорил герцогу Ноймаринен, скажу и вам. Хайнрих даст фору любой молодости, вот за Бруно после бунта в Эйнрехте не поручусь. — А за меня после Мельникова луга? Пуговица! Он крутит пуговицу, потому и вспоминается королева. Катарина так и не смогла избавиться от привычки что-то теребить, но сумела сделать ее оружием. Руки беспо­мощной, испуганной женщины, это так трогательно... Руки растерянного ветерана — жутко. — Сударь, — медленно произнес Савиньяк, — я не мог поручиться за вас до Мельникова луга. Катарина сожалела о своей слабости, потому что была сильна, и знала это, а Вольфгангу нужно нащупать ногой дно. Хотя бы раз, тогда он оттолкнется и поплывет. Может быть. Лионель поднялся и отпер бюро. — Бокал красного вина перед обедом чему-то очень спо­собствует. Чему именно, лучше спросить Валмона. — Пищеварению оно способствует! Рудольфу ты вы­крутил руки, а мне врешь, как лекарь помирающему, — фок Варзов подался вперед, тяжело опершись о стол. — Конеч­но, армий мне больше не водить... — Вы в этом уверены? — вежливо уточнил почти при­нявший решение Проэмперадор. — Ты делаешь это лучше. И я хочу услышать от тебя, именно от тебя — ты бы выиграл на Мельниковом? Такое признание дорогого стоит, но главное, Вольфганг, даже надломившись, не погас. Уж скорей наоборот — не слишком ли сильно старик горит? Торопиться с ответом не стоило, как и медлить. Проэмперадор просчитал до восьми и покачал головой. — Возможно, я бы выиграл кампанию, но не сражение. Не то сражение. — Ты бы пропустил появление Бруно? Запретил Ариго вступать в бой до подхода основных сил? Поставил бы на Болотный Маллэ? — Вопросы вылетали как пули. — Ты бы вообще принял бой? — Я не стану отвечать. — Много Вольфгангу не выпить, но бокал тоже можно крутить в руках, главное, не раздавить стекло. — То, что сделано, легко ругать, а что не сделано — хвалить. Особенно когда сделанное обернулось неудачей или не слишком большой удачей. Я писал что-то в этом роде виконту Сэ, хоть и не думаю, что мое письмо пережи­ло смерч. Вот в чем нет сомнений, так это в том, что через полсотни лет какой-нибудь дурак, выйдя в отставку в не­великих чинах, распишет, насколько глупы были и вы, и я, и Бруно. И как он, корнет или капитан, узрел истину, и ис­тина заключается в том, что все якобы великие ничтожны, а по-настоящему велик лишь один. И это не Создатель, не Леворукий и тем более не Франциск... — Я слышал про твоего корнета, — фок Варзов неожи­данно улыбнулся. — От Рудольфа. — Понси глуп, но хотя бы романтичен, — покачал голо­вой Савиньяк, до сих пор не решивший, как распорядиться арестованным придурком. — Глупость, о которой говорю я, будет принижать. Все без разбора. Кому-то это наверняка понравится, а нас уже не будет. Разве что... тлен удастся ис­править тленом. — Никогда не понимал ваших с Рокэ шуток. — Просто мы редко шутим до конца. Ваше здоровье, граф! — Если оно мне понадобится? — Не «если». «Когда». — Ну так когда?! — После обеда и далее. — До возвращения Рокэ? — До? Помнится, вы прежде считали, что здоровье тре­буется после появления Алвы. — Верховую езду Котик ненавидел, однако терпел — чего не сделаешь ради любви, а волкодав любил Хозяина, Алву, как хозяина самого хозяина, адуанов, пряники и Капитана. Мориска пса тоже любила, но на привалах больше, чем на своем загорбке. Лошадиное сердце вообще полнила неж­ность ко всему сущему, имелось лишь одно исключение — Сона! Тут уж деваться было некуда — Рокэ сеял средь дам раздор, и то, что дамы родились кобылами, ничего не ме­няло. — Это так освежает, сеять всюду любовь, — промурлы­кал Валме и прикусил язык. Во исполнение клятвы изжить не только «это было», но и любое «это», лезущее в начало строки. Висевший поперек лошадиной холки Готти услы­шал и вяло тявкнул — не то поддержал, не то пожаловался, и тут передовой адуан перешел с походной рыси на шаг. — Мы сейчас поболтаем, — объявил виконт, спихивая счастливого волкодава с не менее счастливой кобылы, — ведь молчание — зло, у Варасты нет края, дорог и козлов... — А на кой тут дороги? — осведомился еще один адуан, оказавшийся рядом. — А на кой тут дороги, — подхватил Валме, — если нет ни души, побери вас Змей, степи, как же вы хороши! Рожденная строка прямо-таки требовала скачки, и Вал­ме пустил мориску в галоп, догоняя Алву. Сону сегодня ве­ли с заводными лошадьми, а против веселого варастийского мерина Капитан ничего не имела. — Готти не нравится верховая езда, — посетовал Мар­сель. — Он знает, что это старый адуанский способ сохра­нять собаку свежей и полной сил, но свои ноги ему нравятся больше. Алва глянул вниз на улыбающегося волкодава: — Длительный бег за скачущей лошадью выдержит раз­ве что борзая. . — Я ему говорил. — В таких случаях не говорят, а показывают. Неуловимое движение, сорвавшийся в карьер всадник, растерянное «гав»... — Именно так, — бросил Марсель, посылая пегую в степное никуда. Разговора не вышло — вышла скачка золотой от солнца и высохших трав Варастой. Мерин ста­рался, но Капитан родилась мориской, и Валме уверенно догонял. Алву! — Ни на что не похоже, — орал разогнавшийся виконт под стук копыт, — помереть и не встать, Только регент не сможет от нас больше удрать... Регент и не удирал. Взлетев на довольно-таки крутой холм, он осадил коня и теперь изображал памятник. Разу­меется, неправильный — уважающие себя изваяния или с умным видом простирают руки, или грозно держатся за мечи, Рокэ же глядел в небо. — Не падаю, никого не трогаю, — засмеялся он, когда мориска одолела подъем, — ожидаю знамения. В Варасте очень хорошие знамения и черноземы, видимо, это связано. Смех стал последней каплей. Алва дурачился второй день — внезапные скачки, шутки, распевание саграннских и адуанских песен, а теперь еще и это! Чтобы окончательно увериться, что дело худо, не хватало лишь гитары, которую Валме за какими-то кошками сам сунул во вьюк. — Квальдэто цэра, — буркнул виконт и торопливо пояс­нил: — Видишь ли, я от кэналлийских слов умнею. В твоем присутствии это не существенно, но когда ты опять прова­лишься, я должен хоть что-то понимать. — Проваливаться я не собираюсь. — А что собираешься? Вознестись? Расточиться? Адри­ан, кажется, расточился, а до этого, между прочим, вылез из дыры. — Дыры в Гальтаре нет. — Катакомбы, — отрезал Марсель, — та же дыра, а ты слишком разрадовался. — И что? — А то, что... как там у вас «Ай-ай-ай, жизнь так пре­красна, целуй меня крепче, завтра я умру»... — Жизнь таки прекрасна, — просиял глазами Ворон, — но с сутью песни ты ошибся. Придется вечером спеть, благо гитару ты у Этери отобрал. — Вот! — окончательно уверился Валме. — Дошло до гитары, значит, точно дыра... Учти, выискивать поруче­ния я больше не намерен! Или мне даешь их ты, или я тоже прыгаю. — Куда? — Ворон привстал в стременах, и совершенно зря — холмистая равнина меняться не собиралась. Можно было подумать, что они топчутся по скатерти, под которой спят огромные кошки. Забрались, свернулись калачиком и дрыхнут. — И, главное, зачем? — Во имя Талига. Это если стратегически, а тактиче­ски — откуда мне знать, какую гадость ты найдешь. — Только не сегодня. — Ясное дело. Сперва ты вспомнишь Алвасете, потом устроишь попойку с гитарой, задуришь всем головы и сбе­жишь. Раньше ты делал именно так. — Раньше у меня болела голова, и я был заметно счаст­ливей. — Из-за головы? — простецки удивился Валме. Ворон погладил лошадь. — Когда уходит боль, это счастье, — объяснил он все с той же улыбочкой. — Очень простенькое, но очень дей­ственное, его трудно заменить. — Бедный папенька, — фыркнул Марсель. — Но он восполнит... Я тебе еще не говорил, вернее, тебе не говорил Эпинэ. Иноходец не скрытный, просто он иногда думает, вот и додумался, что тебе чужие ноги без надобности, а лю­бящий сын должен обрадоваться. Я, конечно, обрадовался, но не настолько, чтобы поглупеть. Так вот, Эпинэ говорит — папенька встал, потому что грохнулась ваза, только вазе та­кое не устроить, вот Рожа, та может... — Рожа... Может... Непривычная рифма. — Зато без «это было»! — Любой бы такой бред перебил, любой, но не Рокэ! — Ты не думал, почему рож не четыре, а, если Коко не врет, две? — Еще нет. Не думал он... Ну так пусть подумает! Валме чихнул и сменил тактику. — Я говорил, что хвост деве не помеха? — Как и крылья. Докладывай. Об исцелении виконт размышлял с самой Хандавы, бла­го времени хватало — Ворон потрошил сперва Темплтона, потом, когда тот убрался к Дьегаррону, Ларака и на заку­ску — Иноходца. Похоже, допотрошился. — Я бы доложил раньше, но ты начал резвиться. — Темплтон перед докладом поправлял перевязь, это было очень по-военному, и виконт поступил так же. — В замке Старая Эпинэ имело место падение вазы значительных размеров, следствием коего, по мнению герцога Эпинэ, стало почти полное выздоровление графа Валмона. Одно­временно была отмечена скоропостижная кончина нахо­дившихся в своих комнатах виконта Мевена и служанки. Герцог Эпинэ, не осведомленный о некоторых особенно­стях собственной личной жизни, счел случившееся стече­нием обстоятельств, усугубленных местом расположения замка, в то время как есть все основания полагать, что оно стало прямым следствием действий состоящей в односто­ронней любовной связи с герцогом полузмеи, чьи особен­ности... — Прекрасный стиль, — похвалил Алва и тронул ко­ня. — Маршал Капрас не мог не поверить вышедшим из— под твоего пера циркулярам, но в Талиге докладывают ина­че. Ты связал исцеление отца со способностью спутницы забирать и отдавать силу. Мевен был ее любовником? — Несомненно. Он попался мне на глаза с красоткой в своем вкусе, такую в трактире не подцепишь. Мало того, по утрам бедняга ползал, как зимний уж, а в Лайке, помнит­ся, скакал перед завтраком не хуже Герарда, да и в Олларии совой не стал. Про служанку не знаю. — Служанкам часто снятся господа. Лошади шагали, солнышко сияло, Ворон был не прочь поболтать, но сердце Марселя екало, будто перед каким-нибудь бастионом. Лучше б у соберано разболелась голова, потом бы прошла, и он стал бы счастлив, а Марсель — спо­коен. — Папенька может быть обаятельным, — Валме придир­чиво обвел глазами степь, но Котика не увидел. Как и от­ряда. — Мы не заблудимся? — Нет. — Не люблю блуждать... Помнишь, алатка говорила про двоих, что умерли, когда на Эпинэ напала нечисть? Его спасла Лауренсия, хотя это имя ей не подходит, но сперва она притворилась местной девушкой, той, что погибла вме­сте с женихом. А в Олларии Робер едва не сгорел, однако выскочил, зато умерла Марианна. — И адъютант, а возможно, что и Карваль, — рассеян­но напомнил Алва. Он тоже смотрел на степь, и взгляд этот Марселю не нравился. Так смотрят, желая запомнить, а за­помнить хотят, прощаясь. — Адъютант, по мнению Эпинэ, носил цветы иконе святой Октавии, которую все они счита­ли Катариной, но ты говорил об отце. — Он ходит, — Валме облизал с чего-то пересохшие губы. — Деве с хвостом это без надобности, разве что я ей понравился и она решила попробовать других Валмонов, а с ногами, что ни говори, любить удобнее... Но тогда не сходится цена! Марианны и адъютанта с Карвалем хватило, чтоб сдержать огонь, парой из Сакаци отогнали нечисть, но две жизни на одну подагру — это слишком. Нет, сам папень­ка бы отдал и больше... — Если б не отдал, совершил бы преступление против Талига, что до цены, ничего удивительного. Ты вряд ли ви­дел военного лекаря после работы. Нанести рану проще, чем ее же заштопать, а змеедева подняла человека, который не вставал несколько лет. Графу Бертраму повезло, Мевену со служанкой — нет, но спутникам важны лишь те, кто им приглянулся или удружил. — Так какого Змея ты врал?! — из последних сил возму­тился виконт. — Я про Птице-Рыбо-Дуру. Ведь знал же, кто она и что с ней делать. — Я не имел дела с озерными девами. В Хексберге пля­шут Ветра, в Алвасете — Молнии. У нас есть Громовая ска­ла — она стоит отдельно от общей гряды. Однажды я туда забрался, мне было лет тринадцать... Та, что спасла Эпинэ в Сакаци, была фульгой. Огнепляской, как говорят алаты, и вряд ли местной, иначе бы про нее знали. Наших знают, в грозу они ждут на уступе у мертвого кипариса, подняться туда непросто, но оно того стоит. — Все, — упавшим голосом произнес Валме. — Ты вспомнил Алвасете, теперь только в дыру. — Нет там дыры, — Алва прикрыл глаза и стал похож на себя времен фельпской скачки. Тогда с ним было так уютно. — «Там»?! Так мы едем в... Гальтару? Блудный регент еще разок улыбнулся и молча послал мерина галопом. Мерзавец, скотина, чума кэналлийская... От возмущения Марсель чуть не пришпорил кобылу, но без­винные страдать не должны. Валме просто отдал повод, Ка­питан радостно сорвалась с места, однако в этот раз догнать Алву почему-то не получалось. 3 Ли не слишком любил гостей, то есть тех, у кого достает времени и нет важного — для графа Савиньяка — дела. Фок Варзов был важен, и Лионель усадил маршала за обеденный стол. Время было подходящим, а решения можно прини­мать и за тарелкой, и в постели у красотки. Марианну это задевало, прочие дамы были слишком поглощены собой, чтобы заметить ставший отсутствующим взгляд. — Вас здесь больше нет, — бросила однажды ныне мерт­вая женщина, — так потрудитесь одеться и уйти. Или вер­нитесь. — Я вернусь послезавтра, — пообещал Савиньяк, а вечером в конюшне Капуль-Гизайлей ржали лучшие в Олларии рысаки. Это было не извинением — платой за подмеченную ошибку; баронесса это поняла, она многое понимала... — Вас здесь до сих пор нет. — С прошлым пора кончать, а выставить Вольфганга с Мельникова луга можно лишь одним способом. Савиньяк отодвинул бокал, хотя Бертрам ратовал за красное вино не только перед обедом, но и после него. — Господин фок Варзов, потрудитесь, наконец, поки­нуть берег Эйвис! Я тоже должен знать одну вещь. Сколько правды в том, что вас пытались втянуть в мятеж Борна, а вы отказались, но сохранили разговор в тайне? — Что за чушь?! — памятный с юношеских лет кулак грохнул по столу, расплескав слишком полный бокал. — Я всю жизнь воевал с дриксами, алисины прихвостни это знали! — Главное, это знал Сильвестр. — И не только это — часть показаний Борна незаметно исчезла, и устроить это мог только кардинал. — Сильвестр в могиле, теперь решаешь ты... Надеюсь, ты понимаешь, что я не стал бы молчать, хоть и с доносом бы не помчался. Сам бы сделал; здесь, на севере, можно не оглядываться на многое. — Торка есть Торка, как говорят бергеры. За нее! — При­губить вина, улыбнуться, поставить свой бокал рядом с бо­калом бывшего командира. Выпито или пролито, неважно, главное, сколько осталось. — Господин маршал, надеюсь, вы понимаете, что Западной армией сейчас командует мой брат, а подчинять вам тех, кто рассыпан по всему северу и западу и держит заставы на Кольце, бессмысленно? Ваш опыт не будет востребован, а здоровья уйдет много. И вот что я хочу вам предложить. Смотрите... Карту Ли разворачивал долго и вдумчиво. Когда он ста­нет даже не вторым, пятым, он тоже не захочет, чтобы на него в такой миг смотрел бывший подчиненный. Тщатель­но расчерченный лист неспешно разлегся на столе и был придавлен бронзовыми грузиками. Теперь достать грифели и освежить бокалы. Два маршала, полтора часа откровен­ности и еще не ополовиненная бутылка... Даже с учетом лу­жицы. Удручающе, как сказал бы Рокэ. Поднял бы бокал, посмотрел бы на свет и сказал... — Сударь, — неспешно начал Савиньяк, — думаю, для вас очевидно, что ситуация с дриксами разрядилась лишь на время. Сейчас их гарнизоны расставлены от Мариенбурга до Доннервальда, вдоль всего среднего течения Хербсте. Расставленные Бруно части держат все приличные перепра­вы вплоть до Южной Марагоны, к тому же я не могу сбро­сить со счетов Горную армию, годами рвавшуюся в Нойма­ринен. Это до сорока тысяч опытных солдат, а перемирия их командующий не подписывал. Удалось ли Бруно сунуть горного гусака в свою корзину, неизвестно. Удалось — от­лично, а если нет? — Я бы исходил из худшего. — Вольфганг принял пред­ложенный тон, и это было хорошим признаком. — Через горы зимой не пойдешь, но Торка кончается в Ноймаре. На­сколько мне известно, у нас почти нет войск, прикрываю­щих Старую Придду с севера. — В них не нуждались. — Иногда полезно напомнить о том, что ошибки не было. — Дриксы стояли западнее, в Гельбе, и северо-восточнее, на перевалах в Торке, сейчас положение изменилось. Пусть не вся Горная армия, но от­дельные отряды могут появиться в верховьях Хербсте и там закрепиться. — Рано или поздно придется отбирать назад все, что я оставил, — не дрогнув, произнес фок Варзов, — и чем луч­ше будут наши позиции перед возобновлением войны, тем дешевле мы отделаемся. — «Гуси» еще не все, у нас хватает и собственной дря­ни. — Из тех, кто на севере и не занят, Вольфганг — лучший, и хватит тянуть из него жилы! — По моему приказу третий месяц собирают сведения о мародерах. Можно считать до­казанным, что банды и бандочки стремятся на запад и се­веро-запад. Чем дальше, тем их становится больше, к весне это может стать хорошей зубной болью. В середине Осенних Ветров я начал формирование нового корпуса. Солдаты, капитаны и полковники для него есть, но самостоятель­ное дело им не доверишь, так что командование я хотел бы поручить вам. Располагаться будете между Старой Приддой и Доннервальдом, ближе к границе. Полагаю, где-то здесь — в Митте или Падеборне. Места для вас почти род­ные, я воевал восточней и всего пару лет, так что с местом дислокации решать вам. Нужно как можно быстрее организовать постоянное на­блюдение как за дриксами, так и за нашей стороной. В слу­чае появления каких-то угроз вам придется действовать сра­зу, не дожидаясь приказов. — Было б логичным добавить, что абы кому право на самостоятельность давать нельзя. Тут и опыт нужен, и привычка решать, и осмотрительность с осторожностью, только после Мельникова подобное пока­залось бы сразу и недоверием, и попыткой утопить невезу­чего старика в комплиментах. Ли просто передвинул карту, и Варзов в нее уткнулся. — Какова общая численность корпуса? — деловито уточнил он. — Десять тысяч сейчас и до пятнадцати — к весне. Ос­новная часть — набранные в последнее время в западных и северо-западных землях новобранцы, три тысячи уже собраны в Тарме, еще пять — в Лангеншварце. Из частей Северной армии, помогавших ноймарам в горах, уже выде­лены три пехотных полка, один драгунский и артиллерия. Кроме того, я просил герцога отрядить до двух тысяч ноймаров. На «волков», понятное дело, не рассчитывайте, но новичков не пришлют. — Это хорошо. — Фок Варзов все больше напоминал старого коня, радостно хватающего трензель. — Я попро­бую поднять еще людей. В Торке немало тех, кто хоть и не молод, еще не одряхлел, тысячи две-три точно откликнутся. Этих учить не придется. — Немалую пользу вашему корпусу принесет барон Катершванц, он уже на месте и занимается обучением но­вобранцев. Если принимаете мое предложение, готовьте приказы по корпусу и полный список ветеранов, которых хотите созвать. — Я начну немедленно, — пообещал фок Варзов, уже завладевший грифелем, — но почему не Ариго? Он показал себя более чем достойно. Собственно, остатки Западной ар­мии спас он. Ему пора... — Становиться маршалом? — Ли приподнял бокал. — Почему бы и нет? Ариго — отличный командир авангарда, он быстро решает и быстро передвигается. Вы будете стоять, учить и ждать, Ариго — догонять. — Заля? — Маршальскую перевязь. Вам что-то говорит имя фок Дахе? — Разумеется. Отличный был офицер... Лет пять назад вышел в отставку по ранению. Что с ним? — Подал рапорт о возвращении в армию, и я его прось­бу удовлетворил. Возьмете хромого полковника к себе, или Сэц-Алан подыщет ему что-нибудь полегче? Фок Дахе был незамедлительно взят, а бокал благопо­лучно допит; пошутив на сей счет, Лионель вновь потянул­ся за вином. О Рокэ старый маршал больше не вспоминал, о Мельниковом луге тоже. 4 Алва и отставший не меньше чем на пять корпусов Вал­ме выскочили из-за словно бы сияющей гряды и понеслись дальше, в золотисто-синюю даль. Робер проводил всадни­ков взглядом, с трудом сдерживая Дракко и себя. Хлебнуть ветра и солнца хотелось отчаянно, а полумориск не догнал бы разве что Моро, только после скачки они с Вороном будут обречены на настоящий разговор. В сотый раз об­сасывать сны и мятежи невозможно, а Рокэ должен знать и об убийстве, и о фальшивом проэмперадорстве, и о бро­шенных в фоб маках. Рядом завозился подзабытый Ларак, и Робер обреченно повернулся. Родич Эгмонта выглядел еще несчастней, чем обычно. — Я осознаю, — почти прошептал он, — что Алва — ис­чадье Заката, но он мне нравится, причем с каждым днем все сильнее. Это ужасно. — Почему? — бездумно откликнулся Эпинэ. Ларак не первый раз облегчал душу и был слишком хорошо воспитан для монолога, а посему нуждался в собеседнике — благород­ном и заинтересованном; ну или хотя бы напоминающем такового. Последнее у Робера как-то получалось, граф, во всяком случае, не умолкал. — Нельзя остановить начавшееся падение, — надорец вздохнул, как вздыхают немолодые обозные кони. — Я не думал святотатствовать, я всего лишь полюбил. И вот я на­рушаю сперва святость брака, затем незыблемость священ­ной ненависти... — Простите, незыблемость чего? — Так сейчас не говорят, но Надор незыблем в своей верности долгу, а, значит, и в ненависти к врагам Талигойи. Мы с этим росли, Эгмонт и я, только кузен остался верен завету предков, а я дрогнул. — Если вы о Вороне, — поспешно уточнил Эпинэ, — то я слишком ему обязан, чтобы ненавидеть. И еще Алву любила сестра, но этот секрет не для Ларака, хотя правда о королеве примирит надорца если не с Рокэ, то с собственной совестью, которой у чудака слишком уж много. — Как же я вам завидую! — Графа одели по-адуански, и все же он умудрялся выглядеть старомодным. — Чувство благодарности естественно, иногда оно позволяет отка­заться от вражды, тем более что спор почти завершен. Мы проиграли, лучшие погибли, вы и Темплтон смирились, а я слишком слаб и дурен происхождением, чтобы удержать меч и поднять знамя. Мои надежды на счастье неуместны и оскорбительны для мертвых. Вы же знаете, моя супруга и единственный сын погибли в Надоре... — Я знал виконта, он был смелым и умным человеком. — Благодарю вас, — голос Ларака дрогнул, но церемон­но наклонить голову граф не забыл. — Вы движимы луч­шими чувствами, однако Реджинальд... Он был добрым, он любил родных и всей душой веровал в Создателя, но он отказался от воинской службы из-за неспособности к ней, и дело было не только в чрезмерной корпулентности. Ред­жинальд боялся тягот походной жизни, за что ему выгова­ривали и матушка, и кузина. — Реджинальд не боялся говорить правду! — гаркнул Робер и сам себе удивился. — Ваш сын вступился за горо­жан, и он принял участие в заговоре... Вместе со мной и Ай­рис. Мы собирались сдать Олларию Савиньяку и освобо­дить Алву. — Вот даже как... — Ларак печально поправил шапку из овчины. — Сперва Кэналлийским Вороном был очарован Реджинальд, потом бедная Айрис и, наконец, я сам. Те­перь я слышу ваше признание, а ведь еще был Юстиниан Придд... — И Валентин. — Вы говорите о наследнике Приддов? — Валентин — герцог и полковник талигойской армии. — Простите, я упустил из виду некоторые прискорбные события. Значит, и Волны тоже. Устоял только Дикон, хотя меня это удивляет. Он был таким податливым, таким впе­чатлительным мальчиком... Бедный малыш. Если б только мы знали, где он! — Ричард сам решил... уехать, — как назло, отряд тащит­ся шагом, нет бы сменить аллюр. На рысях не очень-то поизливаешься. — Дикон не мог иначе! У него не осталось ни дома, ни государя, и он слишком горд, чтобы просить прощения. Герцог Алва должен его найти! Он не пеняет даже вам, а эр обязан защищать своего оруженосца. — Алва освободил Ричарда от клятвы. — Что будет, если Рокэ найдет убийцу Катари? А что будет, если это выпадет тебе?! — Я не знал, что Реджинальд встречался с Вороном. — Это тайна, — признался с очередным вздохом надорец, — но мы с сыном были очень близки, а Наль в свой по­следний приезд пытался меня во многом переубедить. Вам я расскажу! — Так ли это нужно сейчас? — Робер привстал в стре­менах, надеясь увидеть хоть что-то, пригодное для немед­ленного обсуждения. Не было ничего, даже облаков на го­ризонте. — Реджинальд бы этого хотел, — решил за покойного сына отец, — он так вас уважал! Он умолчал о вашем... пред­приятии, но теперь я понимаю, почему Наль заговорил об Алве — он меня готовил. Я был просто потрясен. Ларак уставился на собеседника в ожидании отклика, и Робер обреченно спросил: — Могу я узнать, чем? — Тем, что мой сын обратился к Ворону за помощью. Требовалось во что бы то ни стало предотвратить дуэль, ко­торую Ричард бы не пережил. Сперва Наль пошел к кансилльеру... Еще одна страшная, невосполнимая потеря! — Судя по всему, Штанцлер спасать Дикона не стал. — Эр Август не счел себя вправе вмешиваться в дело чести. Он обещал предупредить герцога Алва подметным письмом, только письма так ненадежны... Реджинальд ре­шился на личную встречу и отыскал Первого маршала Талига в гвардейских казармах. Кэналлиец уже все знал от лю­дей, которые тайно охраняли Ричарда, тем не менее гостя он не отпустил. Понимаете, сын страдал от того, что предает кузена, хоть и ради его же спасения, герцог Алва с этим не согласился. Они проговорили больше часа, только это еще не все. Вы ведь слышали про Октавианскую ночь? — Разумеется. — Святого Оноре спас... почти спас мой сын. Беседа в казармах произвела на Реджинальда столь сильное впечат­ление, что в минуту опасности он решил укрыть преосвя­щенного в доме Кэналлийского Ворона. Мой сын надеялся, что слуги во главе с неким Хуаном, чьей обязанностью было защищать Ричарда, найдут выход, но этого не потребова­лось, потому что вернулся господин. — Об этом я слышал. — Так жаль, что епископ Оноре погиб. Представляете, госпоже Арамона удалось смягчить сердце кузины, переска­зав ей проповедь преосвященного... Кузина винила герцога Алва как в бедах Талигойи, так и в своем несчастье, которое не исчерпывалось вдовством. Она была немыслимо оди­нока. Об этом Робер тоже слышал, причем не единожды. Печальный граф вбил себе в голову, что быть счастливым, когда несчастны Окделлы — предательство и подлость. Ла­рак рвался к любимой и при этом жестоко страдал, а с ним вместе страдал вынужденный слушать о Мирабелле Робер. — Конечно, — с грустью признавал надорец, — кузи­на не умела располагать к себе, как умеет герцог Алва, но ее ненависть родилась из репутации герцога и неудачной шутки Эгмонта. Кузина всем сердцем была предана спер­ва мужу, затем его борьбе и, наконец, его памяти, но лишь две женщины смогли в полной мере устоять перед роковым обаянием Ветра — ее величество и госпожа Арамона. Ку­зина Мирабелла... Эгмонт предпочитал появляться в обще­стве без супруги, однако незадолго до восстания герцогиня Ноймаринен пригласила герцогиню Окделл лично. Эгмонт не мог ничего сделать. Вы понимаете? — Наверное... — невпопад пробормотал Робер, пытаясь сосредоточиться на ушах Дракко. — Этикет есть этикет. — Получилось ужасно, — Ларак понизил голос, — ведь Эгмонт встретил в Ноймаре свою былую любовь. Я стал сви­детелем этого кошмара. Кузен был столь потрясен, что не успел поддержать подвернувшую ногу супругу. Мирабелла упала и повредила щиколотку. Случившийся рядом герцог Алва, отринув приличия, отнес ее в дом на руках. Эгмонт страдал от незалеченной раны, подобное было бы ему не по силам, как и мне. Кузина выглядела растерянной, но такой счастливой... Возможно, она надеялась, что внимание Кэналлийского Ворона возбудит в сердце Эгмонта ревность, но тот был слишком расстроен встречей с изменницей. — Эгмонт первым отказался от своей... — зачем-то на­помнил Робер, — от своего чувства. — Долг для кузена был превыше всего, — Ларак горест­но поджал губы, надо думать, вспомнил о собственной сла­бости. — Кузен принес в жертву свое счастье, но не любовь, и был вправе рассчитывать на то, что возлюбленная посту­пит столь же самоотверженно. Увы, Айрис Хейл предпочла все забыть. Увидев свою супругу на руках у кэналлийца, Эг­монт представил себе другую женщину и другого южанина. Простите, если я вас оскорбил, я не имел в виду истинных талигойцев. — Что вы... — если кого и можно назвать истинным талигойцем, так это Ворона, но не спорить же! — Я так пони­маю, что Эгмонт не смог... скрыть своих чувств. Новый вздох, молчание. Неужели конец? Какое там! — Эгмонт сказал... — теперь Ларак шептал, хотя лоша­дей Мирабелла не занимала совершенно, — сказал, что был лучшего мнения о добродетели Карлионов... Кузен тяготил­ся супружеским долгом и выискивал повод от него отказать­ся, а герцог Алва этот повод ему невольно дал. Так в сердце кузины вошла ненависть... Моя покойная супруга преклонялась перед хозяйкой Надора, но лишь ее величество и госпожа Арамона выше злословия! Аурелия полагала, что упрек Эгмонта справед­лив, и прояви кэналлиец настойчивость, Мирабелла бы не устояла. Церковь учит, что искушения посылает Враг, и ку­зина сочла Алву посланцем Леворукого. Гибель Эгмонта в Ренквахе ее в этом лишь укрепила. — Эгмонт ошибался, — Робер поторопил Дракко, но надорец поступил со своим гнедым так же. — То, что мы про­играли, стало бедой для нас и спасением для Талига. — Вы... Вы так думаете?! — А вы нет? — Вы правы, — внезапно согласился граф Ларак. — Именно это и ужасно. — Ничего подобного, — замотал головой Эпинэ, пони­мая, что сейчас-таки пошлет Дракко в галоп. — Ужас конча­ется, когда мы начинаем делать то, что в самом деле нужно. Причем нужно не только нам. Глава 3 ДРИКСЕН. ОКРЕСТНОСТИ ЭЗЕЛХАРДА ТАЛИГ. АКОНА 400 год К. С. 17-й день Осенних Волн 1 Бруно таки встал. По всем правилам — с фашинами и канавами. Последнее было отнюдь не роскошью — сразу за лагерем с северной стороны начиналась та самая Мокрая тропа, на которую фельдмаршал не пустил Хеллештерна и по которой вовсю разъезжали местные. Тракт здесь на­чинал сильно забирать на запад, так что кесарской дорогой до города выходило куда дольше, чем болотным проселком. Руппи проводил взглядом ползущую в сторону Эзел­харда повозку с желтыми бочонками. Возчику было начхать и на столичную грызню, и на субординацию, не позволяв­шую фельдмаршалу и принцу мчаться на соединение с ге­нералом. Южная армия с достоинством ожидала, когда ее нагонит Горная, а фок Гетц с не меньшим достоинством за­паздывал: лояльность — лояльностью, а фанаберии — фа­набериями. Олаф, прежний Олаф, стань он сухопутчиком, появился бы уже вчера, в крайнем случае, сегодня утром. Что поделать — ни безродный Ледяной, ни великий барон Шнееталь не думали, как воспримут их спешку бермессеры с хохвенде, они просто делали дело. Следующим из-за поворота возник крестьянин на отъ­евшейся лошади, за которой бежал мохноногий жеребе­нок — им, в отличие от регулярной кавалерии, болотные опасности не грозили. Еще бы! Куда рейтарам и драгунам до деревенского увальня и мельника с мешками. Поскольз­нутся, заблудятся, утонут... Приступ ярости налетел не хуже шквала, но Фельсенбург кое-как убавил парусов и скорым шагом, чтоб никто, упаси Леворукий, не окликнул, рванул к Хеллештерну. Все повторялось, будто в каком-то кошачьем зеркале, где пра­вое становится левым. Вчера подчиненных распекал капи­тан, а подкрался к нему генерал, сегодня — наоборот. Руперт успел услышать о сене, в котором могла оказаться напер­стянка, и кавалерист обернулся. — Ну вот, — обрадовал он, отпустив проштрафившегося интенданта. — Стоим. — Увы, — подтвердил Руппи. — Фок Гетц не торопится. — Но мы-то вообще никуда не идем, — буркнул Хел­лештерн, — ни коротким путем, ни длинным... И где эти покорители ноймарских перевалов? — По ровному месту ходить не привыкли, вот и пле­тутся. — Несчастные, — посочувствовал генерал, — так бы и перестрелял, чтоб не мучились. Достоимся ведь, придется выбивать свору Марге из города! — Может, обойдется, — почти взмолился Фельсенбург. Мысль о штурме не окрыляла: о наглости и стойкости китовников Рейфер рассказывал не раз, да Руппи и сам пови­дал достаточно. Столь упрямые головы можно лишь рубить, только их тысяч сорок, а если придется драться на узких улочках... Это тебе не узника отбить и удрать! — За промедление в ближайшем будущем придется рас­плачиваться, и прежестоко, — Хеллештерн думал о том же, но говорил больше. — Бруно уже ставил на то, что до самой столицы мы не встретим никого страшней никому не под­чиняющегося отребья, и не угадал... О, монах! Исповедать­ся, что ли? В непочтении к начальству и общей злобности? Они остановились у повозки с ротным имуществом, поджидая брата Ореста. «Лев» приближался целеустремлен­но и при этом неторопливо, слишком неторопливо. — Доброе утро, святой отец, — начал разговор, как и по­ложено, генерал, — вам кто-то нужен? — Капитан Фельсенбург. — Забирайте, — Хеллештерн тронул эфес шпаги, наме­кая на пресловутый палаш, перешедший к Руппи «до конца кровопролитий». — Простите, вынужден вас покинуть, де­ла. Мэратон! — Орстон! — наклонил голову адрианианец. Кавале­рист, чуть помедлив, уверенно двинулся к фуражным теле­гам, видимо, на поиски коварной наперстянки. Руппи вгля­делся в непроницаемую монашескую физиономию, чуть ли не впервые задумавшись, сколько адрианианцу лет. Пожа­луй, около сорока. — Брат Ротгер, прошу вас пройти со мной. Есть ново­сти, которые следует довести до сведения фельдмаршала, причем немедленно. — Но, — не понял Фельсенбург, — вы же духовник Бру­но и можете войти к нему в любое время. — Могу. И все же, брат Ротгер, здесь нужны вы. Заржала лошадь, от костров потянуло пригоревшей ка­шей, в облачный разрыв прыгнул солнечный луч, заставив просиять седую от инея траву. Дождя сегодня не будет, как и тумана. А что будет? — Брат Орест, случилось что-то скверное? — Может случиться. Пожмите плечами или отмахни­тесь. Наследник Фельсенбургов — талисман Южной ар­мии, он не должен выглядеть встревоженным. Сейчас вам зверски скучно, но вы вежливы и не гоняете клириков. Даже самых назойливых. 2 Сперва Ариго ничего не понял, потом испугался. Пись­мо из Альт-Вельдера, но не от Ирэны лежало на столе, за ко­торым значительно молчал Райнштайнер. Жермон тоже сел, не сводя глаз с расписанного лиловыми йернскими шарами футляра. Такой Ирэна вполне могла заказать, но написала не она. Почему?! — Ты огорчительно нелюбопытен, — разбил звенящую тишину бергер. — Если б я не был уверен в твоем сердце, я мог бы подумать, что семейный долг начинает тебя тяго­тить, и ты сожалеешь о былой свободе. — Я? Сожалею?! — растерянно пробормотал генерал. — Сожалеть может Ирэна... Почему письмо не от нее? — Потому что оно от другой дамы, — объяснил барон. — Если моя догадка верна, тебя ждет приятная новость. Ты не знаешь, как открывается такой футляр, или опасаешься гайифской иглы? — Нет! — не иглы он опасается, а того, что Ирэна поняла, что ошиблась... — Постой, ты говоришь, новость приятная? — Это предположение, причем двойное. О самом пись­ме и о твоем отношении к его вероятному содержанию. Тебе помочь? — Я сам. Крышка отошла с мелодичным тихим звоном, внутри футляр был каким-то сиреневатым. Очень давно мать но­сила платье такого цвета и как-то его называла... Не надо ее вспоминать! — Это... от вдовы Вейзеля? — Разумеется. Она отпустила Мэлхен и теперь заботится о твоей жене. — Почему? — Баронесса Вейзель очень деятельна. Ты будешь чи­тать? Жермон уже читал. Крупные округлые буквы напоминали баронессу, да и писала она так, как говорила. «Генерал Ариго, Ваша жена беременна. Она в этом еще не уверена, но девочке не повезло с семьей. Скрытность, чтение и пристрастие к приличиям ни к чему иному привести и не мог­ли, но я не ошибаюсь. Налицо все признаки, а Ирэна даже не знает, как вынашивала детей ее мать! Здешний врач нам не помощник, он лечил Альт-Вельдеров, а их больше нет. Разумеется, Ирэна привыкнет к своему положению, но она слишком мало знает и поэтому доверяет глупым книгам. Это меня не удивляет, потому что ее брак с Гирке был пустым. Я не о ветропляске, которую она развела в саду, а о том, что покойный был хорошим полковником, но с женой вел себя как трус и болван. Конечно, лучше бы он погиб с пользой для Оте­чества, но Ирэне Гирке совершенно не годился, так что для нее все обернулось к лучшему. Вы не ходили кругами несколько лет, а сразу признались, как это сделал генерал Вейзель, но ес­ли Вы начнете бояться сейчас, то все испортите. Я объяснила Ирэне, что значит быть женой хорошего военного, она поняла и будет стараться. Вам тоже следует вспомнить о своем прямом долге. Разу­меется, я не оставлю Ирэну, но этого мало. Будь жив мой муж, он бы Вам все объяснил, но Курта нет. Ваши маршалы и генералы не старше Вас и в придачу холостяки, фок Вар­зов — вдовец, и в армии после Мельникова луга ему делать нечего, так что мне приходится напомнить Вам о необходи­мости составить завещание. Разумеется, я уверена, что Вы останетесь живы, но дела должны быть в порядке всегда. Курт, уезжая к армии, каждый год отсылал маркграфу про­шение в случае необходимости утвердить выбранного им опе­куна. Последние шесть лет он останавливался на моем стар­шем племяннике, мне это не нравилось, однако такова воля генерала Вейзеля, и я сразу же написала Ротгеру о его новых обязанностях. Вы тоже должны оставить распоряжения на случай Ва­шей гибели. Полковник Придд, по мнению Курта, обещает стать отличным генералом, он умен и быстро учится, но, к сожалению, слишком молод, чтобы растить племянников, к тому же в этой семье к детям относятся ужасно. Мы мо­жем надеяться на будущую герцогиню Придд, но она вряд ли появится в ближайший год. Разумеется, я буду заботиться о Вашей жене, но мальчиком с шести лет должен заниматься мужчина. Из тех, кто сейчас на севере, лучше всех подходят Про­эмперадор Савиньяк и Ваш побратим барон Райнштайнер, но Савиньяк предпочтительней. У него есть младший брат, а значит, и опыт в обращении с мальчиками, а решения Про­эмперадора не нужно утверждать у регента. Кроме устройства собственных дел, Вам следует до­ложить Проэмперадору о мортире по имени «Графиня». Из нее Курт сделал свой последний выстрел, который все хоть сколько-нибудь сведущие люди называют великим. Я узнала, что командующим артиллерией Западной армии по Ваше­му предложению стал некий Рёдер. Курт о нем не упоминал, хотя рассказывал мне о лучших офицерах; видимо, лучшие из лучших погибли на Мельниковом лугу. В любом случае, генерал Вейзель хотел, чтобы «Графиня» приняла участие в штурме Мариенбурга, и Вы должны проследить за исполнением этого желания. Я не уверена, что Рёдер сможет должным образом распорядиться этим орудием, а маршал Савиньяк, при всех его достоинствах, потерял трофейный парк. Сперва я считала это ошибкой, но после встречи с Проэмперадором мне стало ясно, что пушками он пожертвовал намеренно. Рассчитывать на его особое внимание к «Графине» не приходится, однако в память о Курте он...» Жермон смалодушничал и покинул мортиру ради пер­вых строк. Они остались прежними: Ирэна не имеет опыта, но баронесса не ошибается. В этом — нет! — Ты улыбаешься, — напомнил о себе Ойген, — и ты стал перечитывать письмо, не дойдя до конца. Я прав, в нем хорошая новость. Род Ариго не будет прерван? — Род Ариго? — обалдел Жермон. — То есть да, можно сказать и так... — Ты не понимаешь. Тот, кто составил заговор против наследников некоторых фамилий, потерпел неудачу, одна­ко говорить с тобой об этом сейчас бессмысленно. Я тебя с огромной радостью поздравляю, и нам, несомненно, нуж­но выпить вина. 3 Что-то дома! Мама, она в самом деле не вынесла... До­гадка саданула под дых, и Руппи стремительно шагнул к си­дящему на походном сундучке епископу. Преклонив колени и опустив голову, можно скрыть лицо. На несколько мгно­вений, но, чтобы выдохнуть и сцепить зубы, хватит. — Ты вправду ищешь благословения? — негромко уточ­нил отец Луциан, и Фельсенбург вскинул склоненную было голову, столкнувшись взглядом с агарисским «львом». — Нет. — Что бы ты ни искал, ты это найдешь. Если уцелеешь. Ты ждешь дурных вестей? — Не ждал, пока не увидел вас. — Твои родные в Штарквинде, — адрианианец почти улыбнулся. — Ты это знал и был спокоен, но я в твоем по­нимании связан не с войной и не с талигойцами, на кото­рых ты оставил адмирала цур зее, а с Эйнрехтом, ты сделал выводы и испугался. Порой разум смущает сильнее серд­ца. Так было, когда мы сперва предоставили агарисскую гниль самой себе, а затем бросились назад, чтобы успеть в огонь. Пожар может вынудить спасать то, от чего бежал, но не следует в угоду ложной совести обожествлять золу. В Агарисе сгорело отжившее и неприемлемое, а ты сбросил се­мейные путы, что есть долг любого, отмеченного временем и судьбой. Когда-нибудь я охотно побеседую об этом с Ру­пертом Фельсенбургом — герцогом, адмиралом, канцле­ром, братом кесаря или же кем-нибудь иным, однако сей­час не до философии. Пришли скверные вести, они могут стать смертельными, но для этого нужна ошибка Бруно, которую фельдмаршал пока не совершил. Садись, так бу­дет удобней нам обоим. Брат Орест, проследите, чтобы нам не мешали. Адрианианец выскользнул из палатки, отличавшейся от офицерской разве что придавившей карту потрепанной Эсператией. Отец Луциан поправил воротник, и Руппи от­метил, что странствующий епископ одет как удалившийся отдел военный. Впрочем, со Славы станется и кошек дер­жать, и в светском ходить. С особым оружием. Фельсенбург послушно сел на складной стульчик, теперь никто ни над кем не возвышался, и «лев» ровным голосом сообщил: — Горная армия приняла сторону Марге. Фок Гетц и идущий из Эйнрехта фок Ило намерены действовать сооб­ща. Соотношение сил складывается явно не в вашу пользу, к тому же китовники рассчитывают на внезапность. Гото­вится ловушка, в которую хотят заманить Южную армию, и эта ловушка должна быть где-то здесь, у Эзелхарда. — Это... это правда? Детский вопрос прыгнул с губ испуганным лягушонком. Наверное, потому, что Луциан был последним известным Руппи человеком, который мог знать, «как надо». Адриани­анец усмехнулся почти как Савиньяк; этот, кстати, тоже мог знать. Знал же он у Ор-Гаролис и позже, в Гаунау... — Новости привез отец Филибер, — Луциан все понял и даже не подумал возмущаться, — до недавнего времени он находился при фок Гетце, а тот имел глупость рассчиты­вать на поддержку Славы. Отец Филибер указал ему на эту... ошибку. Затем нашему собрату удалось покинуть располо­жение армии и донести весть до обители ордена в Эзелхарде, где по счастливому стечению обстоятельств оказался я. Что искал странствующий, скажем так, епископ на ро­дине Олафа? А может, он просто поджидал армию? Неважно! — Отец Луциан, фельдмаршал захочет все услышать из первых уст. — Это невозможно. Отец Филибер повел себя честно, но не слишком разумно. Фок Гетц уже не подлежал вра­зумлению, и вразумлявшему пришлось прорываться с бо­ем, а затем уходить от погони. Ему это удалось, но он был ранен, и ранен тяжело. Если Создатель позволит, наш брат выживет, но тревожить его сейчас нельзя. — Китовники знают, где он? — Проследить путь беглеца им не удалось, но догадаться нетрудно: раненый мог добраться если не до Рассвета, то до вашей армии или орденской обители. Фок Гетц и его брат, будучи опытными людьми, станут исходить из того, что их намерения больше не тайна. — В любом случае, — это понятно, и это неотложно, — в обитель надо отправить мушкетерскую роту. А еще лучше всех вывести. — Вам не успеть, но «львы» в состоянии о себе позабо­титься. Гораздо хуже, что у меня не имеется доказательств. Отца Филибера здесь нет, бумаг он выкрасть не смог, плен­ных никто пока не взял. Прямые подтверждения измены появятся, когда Горная армия начнет действовать заодно с фок Идо, не раньше. — Одно доказательство есть, — вспомнил разговор с Хеллештерном Руппи, — пусть и косвенное. Горники, останься они своими, были бы здесь уже вчера. Глава 4 ТАЛИГ. АКОНА 400 год К. С. 17-й день Осенних Волн 1 Соус на желтках яиц пестрых кур оказался лучше того, что смешивал в своем доме отец отца. Мысль сдобрить ра­дость трапезы не только лишь винным уксусом и мускатным орехом, но и смесью четырех перцев была блистательной, однако победа несла с собой похвалы, а не счастье. Даже когда названная Брендой принялась крошить в соус хлеб­ный мякиш и поедать его, воздавая хвалу искусству Мелхен. — Вот ведь объедение, — твердила жующая, — не ото­рвешься! Ну и повезет же твоему муженьку! Только ты, пре­жде чем браслет надеть, на свекра глянь. Если толстый — отказывай, а то оглянуться не успеешь, как муж в дверь не пролезет... И кабы только в дверь! — Зачем мужу окно? — испугалась Мэллит. О Проэмперадоре болтливая знать не могла, в ту ночь ее в доме не бы­ло, но разговор разбудил память о лунной песне. Названный Лионелем сдержал слово, он все забыл, гоганни не могла. — В окно?! — расхохоталась Бренда. — Чтоб ты знала, слишком толстый муж еще хуже ленивого. — У нас будут слуги, — отрезала гоганни. Она не пони­мала талигойских намеков, но сказанного хватало, чтобы прервать липкий разговор и исполнить задуманное с вече­ра. — Я иду гулять по городу. Старшая над кухней осталась сидеть за столом, она не знала, что яма в саду скрыла гнилые половики, как не зна­ли заснувшие на посту о своем позоре. Мелхен выбежала в прихожую, где караулили «фульгаты». — У меня дело, — девушка старалась говорить твердо и спокойно. — Если вам приказано нас охранять, я возьму воина, но пойду, куда мне нужно. — Как скажете, барышня, — сержант с веселым, рву­щимся к небу носом любил пережаренное и чем-то напоми­нал далекого Дювье. Мелхен была рада, что главный сегодня он. — Муха, вставай! Муху на самом деле звали Адольф, это Мэллит помни­ла. Вдвоем они вышли из дома, и девушка сразу свернула в переулок, избегая докучливых встреч. Долг гнал гоганни к Проэмперадору, а две памяти висели на ногах, обдавая то холодом, то жаром. Минувшей зимой недостойная пришла к тому, кто был ее светом, и нареченный Альдо растоптал сердце вместе с любовью. Подобный Флоху не обещал люб­ви, лишь короткую радость. Он не солгал ни в чем. Когда Проэмперадор пришел спросить о той, кого до смерти звали Гизеллой, слова его были вежливы, а глаза спо­койны. Мэллит не скрыла ничего, но она не видела встав­шую, только гниль. На завтрак первородные не остались, и это было хорошо, ведь вся бывшая в доме пища погибла, а то, что принесли из трактира, могло насытить, но не по­дарить наслаждение. Гоганни вслед за Сэль присела в про­щальном реверансе, а потом из окна гостиной смотрела, как гости уезжают. Девушка не ждала, что названый Лионелем обернется, и оказалась права — всадник на пятнистом коне скрылся за поворотом, и сразу же пошел снег, а может быть, он шел все время, просто Мэллит не замечала. В горле сто­ял неприятный ком, и все же гоганни улыбнулась Селине, а потом вместе с двумя солдатами отправилась к бакалей­щикам, у которых нашлось многое из нужного. Они с подругой возрождали кухню, и та становилась лучше, чем прежде, но радость была неполной. В ночь гни­ли девушка услышала достаточно, чтобы понять: наречен­ный Валентином ошибся, а Проэмперадор принял ошибку за истину. Иначе и быть не могло, ведь правду знала лишь недостойная. «Это неважно, — твердила себе гоганни, — отец Сели­ны победил зловредную, а первородный Лионель не отдал ей хромого полковника!» Вечерами Мэллит долго глядела в окно, черное и холодное, как обида. Любовь к ложному иссякла, ненависть была недолгой, только убить может и упавший с полки горшок. Девушка почти забыла бесцен­ное прежде лицо, но грубые слова обжигали по-прежнему, ведь они были правдой. «Когда лань начнет охоту на льва и пожрет его, наступит конец всему...» Роскошная не знала Кубьерты, она жила иной мудростью, и тоже учила, что жен­щине не пристало приходить к мужчине. Это истина истин, только как быть сейчас? Дни сгорали, как свечи, не принося ответа, но вчера из города Тармы вернулся Герард. Брат Селины был голоден и озабочен, к счастью, Мэллит на ужин запекла рыбу без костей, которую не знали в Агарисе. Светлое мясо не таило угрозы, даруя возможность есть и говорить. — Все из-за твоего Понси, — начал Герард, когда сели за стол. — Маршал... Маршал Савиньяк... То есть мой мар­шал Савиньяк и так места себе не находит, а тут еще эта ин­спекция! Бедный Лейдлор, ну и досталось же ему! Нет, он, конечно, маху дал, но без твоего Понси... — Он не мой, — поправила подруга, — а капитана Да­венпорта. Меня он презирает со Старой Придды, и это для всех очень удобно. Что этот господин сделал маршалу Эмилю? — Такты что, не знаешь?! — названный Герардом выгля­дел удивленным. — Об этом же должен весь город болтать! — Мы с Мэлхен слышали, что Понси напился и буянил в храме, а маршал Эмиль его поймал, только этого дурачка все время ловят, — Селина отодвинула ногой взирающего наверх кота. — Что на этот раз было не так? — И что сделал презирающий Сэль? — спросила Мэл­лит, желая сделать приятное гостю. Герард любил расска­зывать, и они с подругой спрашивали даже об известном и скучном, а истории с пишущим стихи всегда были полны смеха. — Понси носится с одним поэтом, а его как раз уби­ли, — Герард протянул руку за хлебом. — Арно с Валенти­ном говорят, этот Барботта ужасен... Понси читал в храме страшную чушь, если это и есть Барботта, то он совсем придурочный. Я хотел после спросить, но ни одной строчки не запомнил, оно просто в голову не лезет... Как можно кри­чать, что никого не уважаешь, и при этом ко всем приста­вать и еще чего-то требовать? Мама не уважает бабушку, но она молчала, а когда смогла, уехала и тебя увезла. — Зато бабушка приставала к соседям, — вздохнула Се­лина, — из-за нее нас тоже не любили. Барботта мог быть как бабушка: обидел кого-то, а тот стал бесноватым. — Где убили ужасного, — захотела понять Мэллит, — и как? — Вроде в Олларии, во время мятежа. Может, он и сам сбесился, не знаю, только Понси просто кошмарно рас­строился, а Барботта, как назло, написал завещание. Не то, которое составляет нотариус, а понарошку и в стихах, очень длинное и дурацкое. Он опять объявлял, что всех ненавидит и презирает, но хочет, чтобы его похоронили как императо­ра, потому что он главный поэт. — Главный? — удивилась Селина. — Главными бывают только маршалы. — Сэль, в Талиге Первый маршал, а не главный! — Не будь занудой! — подруга подвинула брату блю­до. — Лучший из маршалов — монсеньор Рокэ, а лучших поэтов не бывает вообще. Ее величество говорила, что Веннена с Иссерциалом сравнивать нельзя, как нельзя сравни­вать утреннюю зарю с вечерней, а кто пытается, тот глуп, заносчив и дурно воспитан. — Так Барботта такой и есть! То есть был. Он написал, чтобы в его память осушали черные чаши. Сейчас пьют из стаканов и кружек, только Понси решил все делать, как за­вешал его Барботта, и купил черную чашку для бульона, очень большую. Помнишь, в Кошоне папенька напивался, а мама с Денизой его не выпускали из дома? — Мама умела, только папенька еще и сильный, а Пон­си очень просто унять. Я сама видела, как это делали. — Так не до него было! До тепла нам нужно передавить мародеров и освободить Олларию, дел невпроворот, а Пон­си не мальчишка, он офицер! Кому бы в голову пришло, зачем этот... корнет поперся к Святому Франциску? Пред­ставляешь, он решил отслужить по Барботте, как по его величеству! Настоятель, ясное дело, отказался, Понси стал настаивать, и ему сказали, что по королю должен служить клирик самого высокого ранга из тех, кого можно най­ти. В Аконе это епископ. Думали, что пьяный отправится к преосвященному, а на улице холодно, протрезвеет... Сэль, как же это мерзко, когда пьян талигойский офицер и это видят чужие! — Ты так думаешь? — Селина казалась расстроенной. — Папеньку не видели, но это все равно было плохо! — Зато не позорило армию! — Герард положил вилку, и Мэллит поняла, что он взволнован. — Понси требовал, чтобы преосвященный пришел сам, настоятелю это на­доело, и он послал за стражниками, только епископу уже доложили. Беда в том, что впопыхах доложили неправиль­но. Вроде кто-то устроил скандал, а настоятель не справ­ляется, хотя дело-то пустяковое. Епископ на свою беду решил навести порядок, думал, наверное, что уж ему-то ничего не будет, поэтому оказался в храме раньше страж­ников. Понси обрадовался, принялся объяснять про Барботту, преосвященный не сразу понял, в чем дело, а как по­нял, отказал. Вот тут пьяный и схватился за оружие, а грач струсил! Принялся юлить, только нерешительность на­чальства делает нерешительной и свиту, это еще в Гальтаре знали... Сэль, епископ отдал приказ начать подготовку к службе! Потом он клялся, что для вида, но, если б не маршал, кли­рики бы исполнили все, понимаешь, все! Даже пьяного во Врата впустили бы! Стражники прибежали быстро, и тут Понси вдобавок к шпаге достал пистолет, а епископ велел всем стоять на ме­сте, ну а дальше я уже сам видел. Маршал, тьфу ты... Мой маршал Савиньяк договорился с бароном Райнштайнером, чтобы обо всех неожиданностях докладывали ему лично. Это из-за твоего Монсеньора; мы с тобой друг друга хорошо понимаем, но близнецы связаны друг с другом еще силь­нее, я и сам про такое читал, и Йоганн говорил. Маршал Эмиль тревожится за брата, у них ведь и отца очень подло убили. Знаешь, на войне охранять командира проще, а мы вроде в тылу, и неприятность за неприятностью! То убийцы, то выходцы, теперь вот пьяный с пистолетом. Мой маршал Савиньяк думает, что если б в храм пришел твой Монсе­ньор, Понси выстрелил бы и попал. Ты не представляешь, как он... мой маршал разозлился! Я таким его еще не видел, аж страшно стало... Герард снова ел, не переставая рассказывать про спор братьев, изгнание нареченного Эмилем в инспекцию и оплошавшего Лейдлора, но Мэллит не смотрела и почти не слушала, ведь главное прозвучало. Рожденные вдвоем знают друг о друге больше родителей и супругов, а наре­ченный Эмилем боится не раны, а смерти. Гоганни кивала, улыбалась, снимала со стола кота, но думала о том, кто од­нажды вошел в ее окно. У судьбы тысяча рук, как угадать, какая нанесет удар? Предшественник достославного Енниоля был мудр и силен, а утонул в купальне, поскользнувшись на куске мыла, луч­шего же из поваров отца убила жалкая оса... Беду отведет разве что Щит, но как забрать смерть первородного без ары? Нареченная Габриэлой не таилась, она гуляла одна и была уязвима. Если знать дорогу смерти, ее можно обойти, только дорог в мире слишком много, кто знает, на которую ступит пятнистый жеребец? Тот, кто лжет врачу, убивает себя, тот, кто зажигает обманный огонь, топит корабли. Барон с ле­дяными глазами много говорил о ложных маяках, они и так горят слишком ярко. Мэллит не спала всю ночь. В окно стучали, но это был всего лишь ветер, а утром судьба послала знак. — Мне надо в церковь, — сказала за завтраком Сели­на. — Если явится Герард и захочет показать тебе очередной дом, стукни его скалкой. Нужно дождаться Зою или папень­ку, а сюда им войти легче. Сэль шутила, ведь днем Герард никогда не приходил. — Я не буду бить твоего брата, — улыбнулась гоганни. — Заботливый не знает всего и боится за тебя и за ту, что вас родила. — Если он боится за маму, то должен бояться за себя, а если станет беречься, из него ни кошки не выйдет. У Мон­сеньора тоже мама, но он делает, что нужно, и мы будем! Ты пойдешь со мной? — Нет, — быстро ответила Мэллит и объяснила: — Яйца уже нагрелись, и я не вашей веры. — Я по делу, — вздохнула Сэль. — Фок Дахе просил, что­бы я с ним сходила. Его снова взяли в армию, и это очень хорошо, вот перед отъездом он и заказал молебен о своей дочке. Понимаешь, фок Дахе думает, если я там буду, Гизел­лу простят. Мне не хочется, чтобы ее прощали, и я никуда бы не пошла, но плохие выходцы никуда не попадают, они могут только кончиться. Мы, то есть живые, к которым они цепляются, должны их гнать, тогда они кончатся быстрее... — Я не понимаю. — Ну... если совсем просто — Гизеллу никаким молеб­ном уже не спасешь, а раз так, я пойду. Нам с Уилером не­трудно, а полковнику будет легче, я ему еще на прошлой неделе обещала. Так не пойдешь? — Нет, — отказалась Мэллит, принимая свое решение. Сэль делала то, что считала правильным. Как и наречен­ный Валентином, и роскошная с ее Куртом... Во Франциск-Вельде каждый сделал, что досталось именно ему, и песчин­ки сложились в стену, только гоганни предпочла б четыреж­ды ждать дриксов, чем показаться назойливой и лживой. Она не хотела идти, она пошла. — Куда дальше-то, барышня? — спросил прозванный Мухой, и Мэллит поняла, что они уже в большом городе. — Рыбный рынок вправо, Большой — вниз. — Я вспомнила важное, мы идем к Проэмперадору. — Ох ты ж!.. Вы уж простите, но ведь занятой он по са­мые по уши! — Мы будем ждать. — Ничтожная станет ждать, потому что второй раз ей не уйти ни от Сэль, ни от себя. Трудно го­ворить о грязном, помня чистое, пусть оно и кажется сном, но ошибка Проэмперадора — беда для многих и опасность для него самого. Она скажет, как было. Если это неважно, подобный Флоху решит — правнучка Кабиохова нарушает договор, чтобы напомнить о своем окне. Первородный поблагодарит за ненужное, а потом при­зовет адъютанта и велит проводить баронессу Вейзель до­мой, и она пойдет, не сделав ничего и потеряв все... — Барышня, может, сперва к братцу? То есть к маршалу Эмилю? Они вчера вернулись. — Мне нужен Проэмперадор, и нужен сегодня. 2 Герард, небывалое дело, опоздал на занятие и к тому же приволок Сэц-Алана и еще кого-то голенастого и непонят­ного. — Ну надо же, — хмыкнул Арно, наблюдая, как гости добропорядочно обходят невысокий заборчик, — нет и ше­сти, а господин Проэмперадор уже отпустили адъютанта. Не к добру. — Очень на то похоже, — не принял шутки Придд. — Ты когда-нибудь видел этого мушкетера? — Вроде нет, — Арно честно вгляделся в долговязую фигуру. Незнакомую, в отличие от галунов на потрепанном мундире. — Ойленфуртский мушкетерский, лучший в от­кровенно паршивой Кадельской армии. Их от нас вроде бы на агарийскую границу перебросили. Позапрошлой осе­нью еще. — Я бы предположил, что теньент доставил срочное письмо от полковника Дарави. — Угу, и сразу же отправился пофехтовать! Валентин не ответил — странная троица подошла слиш­ком близко. Арно помахал рукой и полюбопытствовал: — Рэй, ты кому подкрепление привел, себе или нам? Герард хлопнул глазами. Во время драки с налетчиками он соображал отлично, когда речь заходила о чем-то ум­ном — тем более, но отвечать на дурацкие вопросы пока не выучился. А теньент Сэ по части дурацких вопросов давал фору любому. Кроме братца. — Господа, — начал разговор Валентин, — полагаю, вы искали меня? Но сперва представьте вашего спутника. — Теньент Костантини, — хмуро откликнулся Сэц-Алан, и мушкетер щелкнул каблуками позабывших о щетке сапог. — Вступил в полк Дарави на юге, с сегодняшнего дня переходит к вам. Вот приказ. — Благодарю. Бдительный Ли столь важный приказ умудрился запеча­тать, а не менее бдительный Спрут отошел с бумагой к за­борчику. — Вообще-то мы уже с полчаса как должны фехто­вать. — Развели секреты, и кошки с ними! — Сэц-Алан, Ко­стантини, присоединитесь? — Я должен вернуться к Проэмперадору, — адъютант обернулся к спутнику. — Вы, Костантини, как хотите, но на мой взгляд, для первого дня в Аконе впечатлений вам хватит. — Мне их вообще хватит! — выпалил новый однополча­нин. — Прошу простить, мммм... — Арно, — подсказал виконт, понимая, что родства с маршалами не заметят разве что в Дриксен. — Мы в одних чинах, и вообще у нас по-простому. Как дела у агарийцев? Вы ведь оттуда? — Не совсем... — Согласно приказу Первого маршала Талига, — под­сказал Герард, — маршал Лэкдеми забрал Ойленфуртский полк у генерала Заля и разместил в заставах на западной ча­сти Кольца. Значит, бесноватые. Опять что-то натворили! Сунулись за Кольцо? Разграбили городишко? Но при чем тогда Ли с Эмилем?! Скорее, Дарави узнал что-то важное и, похоже, про Заля. — Если вы с дороги, — улыбнулся Арно, — то вам нужна не шпага, а подушка. Господин полковник! Можно вас? — К вашим услугам, — Придд уже насладился приказом и даже куда-то его спрятал. — Господа, пожелание Проэмперадора сохранить в тайне обстоятельства, предшествующие вступлению теньента Костантини в мой полк, на нас с ви­контом не распространяется. Тем не менее отложим разговор до лучших времен. Теньент, вам нужно отдохнуть. Сэц-Алан, вас не затруднит проводить Костантини до моей квартиры и распорядиться, чтобы его устроили? Это по пути. — Конечно, — кивнул адъютант. Собачья все-таки должность, причем во всех смыслах. И кусаться приходится, и гавкать, и палочку таскать. Без любви к хозяину сдохнешь, но Сэц-Алан от Ли в полном восторге. Так же как Герард — от Эмиля... Самому Арно адъютантство опротивело почти сразу, хотя Ариго в качестве начальства был поприличней брат­цев. Вот Валентин, когда выбьется в маршалы, станет змеем почище Ли. «До лучших времен»... Отложит он, видите ли. Спрутина лиловая! Виконт тронул шпагу и очень беспечно осведомился: — Ну, хоть сейчас-то мы делом займемся? — Несомненно, — заверил Придд, провожая взглядом запыленного мушкетера. — Герард, маршал велел получить предварительные разъяснения у тебя. — Да и так все ясно, — Арно поежился, он одевался для фехтования, а не для топтания по заиндевевшему садику под глубокомысленные разговоры. — Заль насвинячил, Дарави узнал, теперь придется укрощать разбушевавшихся зайцев. Нам придется, между прочим. Мэллит была готова ждать, не потребовалось. Высокий и красивый щелкнул каблуками, вышел и тут же вернулся, сказав, что Монсеньор ждет. Гоганни с бешено колотящим­ся сердцем пересекла просторную комнату, в которой стоя­ли и сидели мужчины в мундирах, и вошла в услужливо рас­пахнутую дверь. Первородный стоял возле окна, и на его ли­це не проступило ни злости, ни радости, ведь он был умен. — Счастлив вас видеть, сударыня. К сожалению, у ме­ня очень мало времени, через четверть часа здесь соберутся офицеры. — Мне хватит. — В ночь огня он говорил, как сын Кабиохов, в день дела она уподобится Герарду. — Я слыша­ла разговор о мертвых, которые забирают живых. Умные ошиблись, потому что не знают, как умерла сестра герцога Придда, это знаю я. — Очень интересно, но прошу вас сесть. Хорошо, она сядет, хотя правнучки Кабиоховы говорят стоя, сидят мужчины. — Я буду говорить о сделанном. Нареченная Габриэлой ненавидела свою кровь и задумала зло, но первородный Валентин не видел угрозы, и первородная Ирэна — тоже. Ничтожная... Я не могла не пустить герцога Придда в Альт-Вельдер, и я убила. — Вы? — Кто сказал, что подобный Флоху никогда не станет исполненным льда? — Позвольте узнать, как именно? — Ничтожная не будет скрывать, но это пустое знание. Я слышала, как барон Райнштайнер не понимал, почему дочь фок Дахе встала, ведь смерть ее была правильной и не несла лжи. Герцог Придд вспомнил свою сестру. Он был готов к тому, что ее поднимут собственная злоба и то, что она запятнала себя колдовством с собачьей кровью. Вы трое решили, что первородная Габриэла не пришла, потому что смерть ее была случайной и мгновенной. Теперь первород­ный знает, что это не так. — Этого мало. Что именно вы сделали? Как хочется выбежать прочь, но нельзя, ведь неполное знание подобно неготовому лекарству, оно либо бесполезно, либо становится ядом. — Я ударила злобную, — она будет смотреть в эти глаза, в черный лед, который однажды стал звездами. — Перво­родная упала в воду, я держала ее, пока было нужно. — Сударыня, поверить вам очень непросто. Вы должны были намокнуть, вас должны были заметить, удар нужно чем-то нанести и это требует сноровки. — Я много думала. — Она расскажет все и уйдет! — Мне нужно было успеть до приезда герцога Придда. Нареченная Габриэлой... — Графиня Борн. — Графиня Борн всегда гуляла в лабиринте. Я пошла туда и выбрала место, где в воде есть большие камни, по­том я взяла на кухне... Чтобы мясо стало мягким и не не­сло беды слабым зубам, его нужно отбивать, для этого есть колотушки из дерева. Я умею готовить любое мясо, кроме дикого... От диких зверей. Пожирать не продавших свободу тварей дозволено лишь от великого голода, и блюда из них не должны доставлять наслаждения. — Я помню Кубьерту. Если вы останетесь на севере, сделайте исключение для зайцев и кабанов. Они пожира­ют посевы, а похитивший чужой хлеб должен быть наказан строже укравшего золото, не так ли? — Так, — подтвердила Мэллит, — но я пришла не ради грызущих яблони. Я убила. Я могу вернуться к подруге, или Проэмперадор решит иначе? — Чуть позже, сударыня, у нас еще несколько минут. Как вышло, что вас не заметили, и как вам удалось не на­мокнуть? — Первородный ходит по карнизу, я это тоже могу. — Легче семь раз по семь взбежать по лестнице, чем говорить, как говорят талигойцы. — Я притворилась больной, мне принесли сонный отвар. Я заперла дверь, вылезла в окно, обогнула башню и пробралась в пустую комнату для слуг. Ко­лотушку для мяса я оставила там раньше. В саду растет дуб, его ветви тянутся за ограду Нижнего парка. Я умею лазить по деревьям, и я перебралась на ту сторону. Моя юбка в самом деле намокла, но я успела ее высушить, ведь все думали, что я сплю, а рукава я подобрала. У меня все получилось. — Да, у вас получилось. Скрыв правду от герцога Прид­да, вы поступили правильно, молчите и впредь. Смотрит на часы. Придет ли он еще раз в дом Селины или этот разговор последний? Проэмперадор поверил и ре­шил скрыть неприятное для всех. Он запомнит важное и за­будет досадное, а вот ничтожная будет помнить. Не удар, не спутавшиеся с водяной травой волосы — черный лед взгляда и безнадежность, уносящую силы. — Сударыня, что вы подумали, когда мы были в пар­ке? — Она должна думать и отвечать, а слезы хотят литься, но Первородный Лионель их не увидит! — В парке? — В Альт-Вельдере. Вспоминайте, мы были в лабирин­те, разговаривали и вдруг из-за тростника послышались шаги. Тогда меня удивило ваше лицо, теперь я понял. Вы решили, что графиня Борн вернулась и ищет вас? ...Сухой тихий шорох, золото мертвых стеблей, удивление и страх, которые нужно скрыть. Мэллит казалось, она суме­ла, ведь подобный Флоху смотрел не на нее. — Господин Монсеньор, — девушка встала и расправила юбки. — Ничтожная все сказала и уходит. — Да, — подтвердил он, — времени у меня больше нет. Я благодарен вам, баронесса, то, что вы сообщили, крайне важно. Осенние ночи холодны, но, может быть, вы не ста­нете запирать окно? На третий вечер, считая сегодняшний. — Нареч... а... Прежде Мэллит не думала, как он высок! Когда перво­родный стоял, она была ему до подбородка. Нареченный Лионелем поклялся кровью, что не коснется ее первым, значит... Гоганни быстро положила руки на обтянутые сук­ном плечи и... взлетела. Монсеньор поднял ее, теперь глаза смотрели в глаза. — Так удобнее, — сказал он, — не правда ли? Поцелуй был короток, как удар стилетом, и долог, как боль. — Я открою окно, — прошептала Мэллит, вновь ощущая под ногами пол. — Я буду ждать. — Благодарю вас. — Лед растаял, в летнем омуте вновь дрожали жаркие звезды. — Мои дни, сударыня, мне не при­надлежат, но треть ночей я могу отдать. Не больше, иначе я просто не выдержу. Потянувшаяся к шнуру рука, совершающая последний прыжок золотистая стрелка, стук двери, шаги. — Проводите баронессу. Фажетти уже здесь? — Да, Монсеньор. — Зовите. Пойдете через охотничий рынок. Баронессе нужно выбрать хороших зайцев, помогите ей, а потом ку­пите корзину лучших иммортелей. По возможности, золо­тистых. 4 Арно никогда бы не догадался перекусить перед ужи­ном, но Валентин предложил именно это и оказался прав. Слушать Костантини и жевать смог бы Ли и наверняка Райнштайнер, но для других это было слишком, даже для «спрута», молчащего над остывающими колбасками. Не ел и гость, только пил и вспоминал, как ни странно, довольно толково. Переспрашивать, по крайней мере, не хотелось, хотелось ругаться последними словами. — Сегодня, теньент, — разрешил между двумя бокала­ми Придд, — можете не сдерживаться. Мы разделяем ваши чувства, к тому же, когда вы не подбираете выражений, у вас получается более образно. Итак, все началось совершенно обыденно? Костантини подтвердил, что беды, по крайней мере та­кой, ничто не предвещало. Ойленфуртцы стояли заставами вместе с ополчением, собирались зимовать, и тут пришел приказ присоединиться к генералу Залю. Удивились, об­радовались — возвращаемся на родной север — и пошли. На берегу Данара соединились с переправившейся арми­ей, и там Костантини встретил дальнего и знатного родича. Виконт Укбо второй год состоял при генерале от кавалерии Фариани. Разговорились. Виконт, временами кривясь, рас­сказал про спешку, про форсированный марш к Данару, и заодно объяснил, что за красавец в непонятном мундире разгуливает по лагерю. Оказалось, фельпский союзник. Там у них воевать больше не с кем, так этот Фраки явился «на помощь» Талигу. Зачем командующему эдакая цаца, офице­ры не понимали. Фариани гость тоже не нравился, но гене­рал не вмешивался, полагая, что Савиньяк, на соединение с которым идут кадельцы, фельпскую обезьяну из армии вышвырнет, и хорошо бы вместе с Залем. Молодые люди посмеялись и разошлись, а дальше на­чались странности: армия все больше забирала на запад, а скорость маршей упала вдвое. Дня три-четыре волочи­лись, что твои улитки, а Укбо при новой встрече поделил­ся — драгун целыми эскадронами отправляют в поиск, «буд­то ждем встречи с врагом или вообще по чужой земле идем». С грехом пополам доползли до Эрсторена, встали лагерем, и Заль собрал какой-то совет. Мушкетерский теньент туда, естественно, не попал, а вот Дарави с адъютантом поехали... Советы у Заля обычно заканчивались возлияниями, так что назад полковника ждали к вечеру, но через пару часов примчался с вытаращенными глазами виконт — «твоего командира убили прямо на совете!». Сам Укбо при этом не присутствовал — генералы совещались, свита толкалась в приемной. Все шло как всегда, и вдруг за дверью начал­ся шум, крики, потом — выстрел, и тут же в приемную вы­скочили двое, арестовали адъютанта Дарави и увели. Никто ничего не понимал, пока из дверей не вывалился Фариа­ни, у которого схватило желудок. Привычный к подобным приступам оруженосец поволок генерала в известное место, где болящий исцелился и шепотом объяснил — только что командующий лично застрелил полковника Дарави, усом­нившегося в смысле отдаваемых приказов, а по сути — об­винившего Заля и его приятелей в измене. Оруженосец малость оторопел, а Фариани велел тай­но, через родственника, предупредить ойленфуртцев и от­править кого-то к Савиньяку. На этом инструкции и кон­чились, потому что за генералом пришли. На арест это не походило, скорей на замаскированную под заботу проверку, но разговор оборвался. Укбо проводил господина до двери и, даже не пытаясь забрать на конюшне горячо любимую лошадь, отправился в соседний трактир якобы перекусить. Быстренько и втридорога сторговал у хозяина какую-то клячу и погнал к родичу; тот отыскался сразу, виконт все передал и собирался возвращаться, а Костантини — бежать к старшим офицерам, предупредить, может, полк подни­мать... Они опоздали — прибыл чужой полковник с целым эскадроном кавалерии, велел строиться. И тут виконт Укбо сказал, что надо удирать. Обоим. Костантини подчинился, в таком положении всегда подчиняются тому, кто решает. Коня мушкетер из общей конюшни увести не мог, при­шлось раздобыть... — Точнее, — признался новый товарищ, — у «соседей» увели. — Разумное решение, — одобрил Валентин, берясь, на­конец, за колбаску. — Прошу вас, дальше. Дальше — поскакали на север, к Аконе. Костантини по матери почти местный, дорогу знал, а вот погони, дураки, не ждали, думали — уехали, и ладно. Ну, сочтут дезертира­ми, а дезертиров Заль не ловит. Эх, наивные... На второй день их догнали. Коней беглецы не меняли, те уже несвежие были, попробовали лесом уйти, чуть в болото не влетели, потеряли время. Преследователи начали стрелять, виконт получил пулю в спину, но в седле держался, хоть и кричал спутнику, чтобы тот его бросил и гнал к Савиньяку. Костан­тини приказ сперва не выполнил, а потом стало поздно — их взяли в клеши, и тут подоспели «фульгаты». Преследо­ватели — за сабли, дальше теньент не смотрел, не до того было. Укбо держался, пока они были одни, а как пришла помощь, сразу свалился. Прожил еще часа полтора. То гнал всех в Акону, то тревожился о своем генерале и брошенной лошади. — Ну закатные же твари! — бессильно выругался Арно, и не притронувшийся к десертам Валентин согласился, что дело скверное, вопрос — насколько. — Я доложил Савиньяку, — тихо сказал Костантини. — Проэмперадору Савиньяку... Теперь он все знает... Но я не понимаю! Как так? Заль, он... Он же заяц! — Баваар говорит, погоня была — бесноватей некуда, — вставил успевший по старой дружбе сбегать к «фульгатам» Арно. — Сразу набросились и дрались, как звери. Живьем никого не взяли. — А хотели? — Валентин покосился на бывшего муш­кетера. — Свое дело вы сделали, и сделали хорошо. Я рад, что вы стали нашим товарищем. Полк на Мельниковом лугу потерял очень многих, а раны должны затягиваться. — Возьми! — Арно всунул в руку теньенту свой писто­лет. — От меня. — Я не... — Приказы не обсуждаются, — спокойно напомнил Придд. — Вы хороший стрелок? — Как все. — Извольте стать хорошим. Не знаю, что вас больше удив­ляет, моя перевязь или мои манеры. Постарайтесь привыкнуть. — Мне говорили о вас. — Костантини так и сжимал в руке пистолет. — Люди Баваара... Я рад, что попал к «ли­ловым», но... Нас было двое, почему уцелел я? — Потому что умер другой, — Валентин поднял бо­кал. — Будем помнить. И воевать. — Да, — повторил Арно, — будем воевать. Ужин не затянулся и о Зале больше не было сказано ни слова. Говорили о Торке, обсуждали варастийских лошадей, бессмертного Катершванца и обещанный бергерами снего­пад. Скучно не было, но засиживаться не хотелось. — Теньент заслужил и благодарность, — заметил Придд, когда осоловевший Костантини побрел за несущим под­свечник Тобиасом, — и подарок, и орден. Все, кроме по­вышения в звании. Я бы предпочел, чтоб из двоих беглецов выжил Укбо, и отнюдь не из-за титула. — Вот-вот, — поддел друга Арно, — Давенпортов в Талиге хватает, а спруты — наперечет. Валентин не услышал. — Пора спать, — объявил он и поднялся. Глава 5 ТАЛИГ. ВАРАСТА ТАЛИГ. АЛЬЦЕ 400 год К. С. Ночь с 17-го на 18-й день Осенних Волн 1 Очень может быть, Робер бы струсил, то есть в очеред­ной раз убедил себя, что не время и не место, но за дело взя­лась какая-то степная тварь. Разбуженный ее воплем, Эпи­нэ приоткрыл глаза и увидел возле костра Алву. Одного, что все и решило. Иноходец еще немного полежал, придумывая отговорки, не придумал и поднялся. Звезды сообщили, что до подъема еще часа четыре, но Ворон появлению собесед­ника вроде бы не удивился. — Садитесь, Эпинэ, — кивнул он. — Вам что-то нужно? — Просто проснулся. Как и вы... — Я как раз не просыпался. Когда приглашают — садятся, тем более Алва подви­нулся, освобождая место. Кэналлиец глядел в огонь и думал о чем-то своем, в Старой Эпинэ спал его сын, а где-то ски­тался, если еще скитался, Дикон... Иноходец потер запястье и поежился — пора было признаваться в подлоге, а значит, говорить о сестре. И Робер сказал: — Рокэ, Катарина не умерла родами, ее убили... Ричард Окделл. Он решил, что сестра виновна в гибели Альдо. Од­на дрянь устроила так, чтобы Дикон подслушал разговор Катари со Штанцлером, а дурак не так понял... или сестра в самом деле что-то сказала про Ракана. Она его почти не­навидела, а Дикон молится на святого Алана и на верность. — Окделлы... — Алва улыбнулся, будь это кто-то другой, это выглядело бы чудовищно. — Штанцлер ушел от короле­вы ни с чем, но за смертью? — Да, старую сволочь прикончили почти сразу... Рокэ, что вы сделаете, если найдете Дикона? — Убью, — так говорят о завтраке, сапогах, сбруе. — Я бы советовал вам поступить так же, но вы все равно сде­лаете по-своему. Вы не попробовали убить даже меня, а ведь это было не в пример легче... Не само убийство — выбор. Легче? После Сагранны? После Дракко?! Конечно, за спасенную, дважды спасенную жизнь и лучшего в мире ко­ня убивают! — Думайте, что хотите, но я рад, что вы живы... А ведь когда Альдо вынуждал меня командовать этой подлостью... казнью, я чуть не бросил все к Змею и не убрался домой. — Как вам выкрутили руки? — Все тем же Диконом... Если б я отказался, к эшафоту бы отправили его. Боюсь, мальчишка не удержал бы мер­завцев Люра. — Боюсь, живым при таком раскладе остался бы как раз я, — пожал плечами Ворон. — Молодой Придд надеялся вытерпеть убийство короля и заложников, но прикончить меня он бы не дал. В свою очередь я бы не позволил убить Фердинанда и «спрутов». Пришлось бы прорываться, а Ле­ворукий упрям... Ладно, чего не сделано, того не сделано, кто-то жив, кто-то — нет, и никто по большому счету не виноват, потому что хотел другого и хорошего. Обычно это называют судьбой. — Судьба... — вдруг припомнил Робер, — Звездный иней... — Да, — почти весело подтвердил Ворон, — есть такая песенка. Любопытно, где вы ее слышали? — Я не слышал, но Пьетро... Секретарь Левия рассказы­вал, как вы пели. Рокэ, будь здесь Левий, он бы сказал вам, он бы сумел... Да, кардинал бы сумел. Он находил слова для всех! Кро­ме Альдо, но для него кардинал ничего не искал. «Души надо спасать лишь до некоторого предела...» Анакс свой предел перешагнул еще в Агарисе. — За отсутствующих говорить просто. — Алва был по-прежнему спокоен, но Робер как-то понял, что Левия ему жаль. — Еще проще говорить за покойников. Клирики с та­кой легкостью говорят за Создателя, что на его счет можно предположить худшее. — И вы предполагаете? — Нет. Почему бы Создателю не создать, а потом не побыть мудрым, всеблагим, вечным и отсутствующим? Какое-то время, правда, человеческое... Звезд выдумка не переживет, она не переживет даже какой-нибудь чумы, вы­морившей тех, кто ее породил. — Если Создатель выдуман, выдуман и Враг, а в него вы верите! — Леворукого я по крайней мере видел, правда, теперь не уверен, что оценил его правильно. Все-таки мы на ред­кость предвзяты... Он так и глядел в огонь, а звезды по-прежнему обеща­ли несколько часов тьмы, но это ничего не значило. Мог проснуться любой из адуанов или, того хуже, Валме; самым же глупым было, что Робер не понимал, нужно ли лезть в чужую душу. Сестра так до конца и не призналась, а Ро­кэ явился из ниоткуда и тут же подхватил дочь Адгемара... Только Этери напоминает Катари! Так бывает: вроде бы и не похожи, а не вспоминать нельзя. — Рокэ, можете послать меня к Змею, но... У вас что-то было с Этери? — Скорее есть, — Ворон соизволил оторвать взгляд от костра. — Желаете узнать что-то еще? — Нет! — разговор чудовищный, но Алва... готов гово­рить! — Хочу сказать, вернее, должен! — Берите флягу, плащи и идемте. Незачем будить лиш­них, а лишние сейчас все, кроме Котика. Волкодав считал так же, а за спиной у Алвы уже была гитара. Они молча и долго куда-то шли, потом блеснула вода. — Стелите, — велел Ворон. — Костра не будет, гореть нечему. — Есть месяц, — зачем-то напомнил Эпинэ. Он сам затеял этот разговор, значит, ему и пить с Вороном, пить и говорить... Валме не знал Катари, адуаны вообще ничего не знают, а он не представляет, с чего начать! — Рокэ, я... дал открытый лист маркизу Салигану. Он обещал отвлечь мародеров, но требовал бумагу. Я подписал. — И правильно. Салигану можно доверять, когда при­личные люди становятся опасны, а лишнего вашим именем он не натворит. Только своим. — Но вам-то он подлость сделал! — Мне? — Рокэ провел по струнам. — Не подскажете, когда? — На суде. — А... Забавно, но Рамон оказал мне услугу. В отличие от тех, кто пытался превратить суд в суд. — Вы называете клевету услугой?! — В данном случае. Когда мы переворачивали Гальтару... До нее, вернее, до них, кстати, не так уж и далеко, жаль, мы торопимся, вам бы там могло понравиться. Так вот, когда мы полезли в подземелья, я — в поисках вчерашнего дня, а Салиган — того, что у него купят, разговор зашел о древ­нем правосудии. Для меня гальтарщина была в диковинку, а маркиз уже спелся с Капуль-Гизайлем. Не помню, с чего началось, но Рамон упомянул о праве не признавшего своей вины осужденного на бой с обвинителями, сколько б тех ни было. Я пришел в восторг, Салиган это не просто запомнил, он вовремя вспомнил и понял, к чему я веду. В отличие от мэтра Инголса. Засыпающая река ловила осколки света и пыталась их унести. Черная вода, черное небо, немного серебра, зимне­го и лунного, и тихий струнный перебор. Словно растущий месяц захотел что-то объяснить... — Рокэ... — Да? — Катарина ничего мне не завещала. Она умирала без сознания, ее последние слова были про маки. Про маки Эпинэ... Только городу нужна была хоть какая-то власть, и я подбил Левия и Никола на ложь. Мы скрыли убийство, а я объявил себя Проэмперадором, но это вранье! Было вра­ньем до получения вашего приказа. — Никоим образом. Вы бы стали опекуном Олларии и Октавия и без моей записки, ведь кроме вас не годился никто. Нам могут сниться маки, а могут — гранатовые рощи, но мы просыпаемся, и цветы кончаются. Остаются го­рода и армии. — Наверное... — Города, армии и долги, которые нужно платить! — Иногда говорить страшно, но Левий говорил, и как же я теперь ему благодарен! У меня так не выйдет, но я должен... Сестра мертва, если есть Рассвет, она там, а вы — здесь... Рокэ, Катари любила вас, а вы... вы ведь тоже лю­бите, только вы прежде меня догадались, что наша с вами любовь убивает! Мы — кукушата поневоле, мы не хотим приносить беду, но она идет за нами, и мы начинаем бояться любить. И удираем, думая спасти тех, кого любим, но права на это у нас нет! Наши женщины хотят быть с нами, как мы у них это отнимем?! Спросите графиню Савиньяк, она скажет, что страшней всего не потерять, а не найти! Лучше ослепнуть, чем никогда не видеть, и лучше хоть короткое, но счастье, чем заполнен­ная хламом пустота! Сестру не вернешь, но вы-то живы, для вас ничего не кончено... Год назад я думал, у меня ничего не будет, потом встретил Марианну. Все вышло так стран­но, она хотела спасти вас, сговорилась с висельниками, они меня попытались захватить. Я отбился и не стал выдавать баронессу, а дальше... дальше я полюбил и мне ответили. Даже если меня завтра убьют, даже если Золотые Земли со­жрет чума, мы нашли друг друга, и вы найдете! Только не бегите от счастья, потому, что оно может кончиться, и... не подбирайте тех, кто вам не нужен! Слова иссякли как-то сразу, будто бокал опустел. Вышло путано и глупо, хотя, пока говорилось, все казалось связным и правильным. Робер, словно проснувшись, провел рукой по лицу, что делать дальше, он не представлял. — Извините... Я вам никто, вы не обязаны меня слу­шать. — Вы, самое малое, человек, которому можно доверить лошадь и Олларию. — Алва поднял голову, на гитару он больше не смотрел. — Я тоже собирался вам кое-что ска­зать, и тоже о любви. Вы мне помогли, если, конечно, сами верите тому, что сейчас наговорили. — Верю? — растерялся Иноходец. — В это не веришь, это... Лэйе Астрапэ, если б только здесь был Левий! Нельзя вечно прятать боль, и забывать тоже нельзя, то есть можно и нужно, но всякую дрянь. Лучшее остается с нами и ста­новится нами, а любовь — лучшее, что бывает с людьми... — Да, вы в самом деле прониклись. Пейте! Прямо сейчас. — А вы? — Мне это нужно меньше. Есть одна песенка... Как-то я играл ее всю ночь, чтобы унять судьбу. Утром я увидел, что гитара в крови, но судьба продолжала смеяться, я сы­грал ее смех. Или плач? С этой судьбой никогда ничего не поймешь, поэтому и приходится решать. За нее, за себя, за других. Живите, Эпинэ! — Так говорят алаты... — Так говорит жизнь! Марианна умерла, Робер. Ошибка исключена — с баронессой были Пьетро и графиня Сави­ньяк. Они тоже рассчитывали на Левия, но кардинала нет, а я не стану повторять то, что и так уже в вас. Просто слу­шайте про звездный иней и пейте, пока можете. Назад я вас донесу. 2 Савиньяка разбудила не то резкая боль в плече, не то собственный вскрик. Приснившийся, как и боль. Маршал потянулся и провел пальцами по оставшемуся от пока един­ственной приличной раны рубцу, спать не хотелось, а вот от женщины он сейчас не отказался бы. Почти от любой, и она бы осталась довольна, даже Фрида, которой пришлось бы забыть о дневных желаниях и надеждах... В предместье, где стояли «Вороные» и где заночевал Проэмперадор, наверняка бы сыскалась «вышивальщица», и даже не одна, но обсуждение Заля укрепляет целомудрие. Вечер утонул в делах, зато ночь напомнила о жизни, которая не только и не столько война. Оставалось поднять Шарли, который наверняка знал, в какие двери здесь стучат, но чу­жими дорогами Ли ходил редко. Проэмперадор усмехнулся и встал с ненужно широкой постели. Искушения пресле­довали Савиньяка лет с пяти; одним он по некотором раз­мышлении уступал, с другими успешно справлялся, а сегод­ня обойтись без красотки было нетрудно. Маршал зажег свечу и разыскал флягу с гаунасской можжевеловой. Хлебнул, запил ледяной водой, понял, что холодно, оделся, подошел к окну. Светлая от снега улочка тянулась в никуда. Небытие было мнимым, но, вынырни из лиловатой тьмы некто без тени, Лионель не удивился бы и не испугался. Интересно, как любят выходцы? Хотят они, видимо, того же, что и при жизни: Арамона жаждал скви­таться с тещей, Гизелла рвалась мстить если не Проэмперадору, то не залезшему ради «птиченьки» в полковую казну отцу... В сказках нечисть держит свои тайны при себе, и ска­зочников понять можно — откровения мелких душонок не напугают, а «выходцами холода», похоже, становится ис­ключительно дрянь. К счастью, не вся. Савиньяк напосле­док вгляделся в не желающую подсказывать ночь и рывком сдвинул пестрые занавески. Заль и бесноватые были важней мертвых поганцев. С точки зрения логики. Но когда по ми­ру катается Шар Судеб, логика меняется. Можно было растопить печь самому или кликнуть орди­нарца, можно было развернуть карту или еще выпить и все— таки уснуть, тем паче завтрашнюю ночь он уже отдал. Вот бы к «ставшей Залогом» заглянул еще и достославный, но так вряд ли повезет... Проэмперадор с усмешкой глянул на пустую постель и вышел. Дремавшие в передней комнате парни Уилера затрясли головами. Они все еще числились за Редингом, хотя после Гаунау родное начальство видели нечасто. — Едем, — объявил Лионель, и «закатные кошки» взя­лись за плащи. Стукнул засов, лицо обожгло пока еще лег­ким морозцем, сонно и басовито гавкнул пес. Грато маршал не седлал, просто стоял и смотрел на алую блуждающую звезду, которую впору считать своей. Зимой звезды ярче, но­чи темней, а сон глубже. Зимой не воюют, а пьют вино и лю­бят женщин, повезет — своих, единственных, нет — какие подвернутся. В холода спешить некуда, вот войны и отды­хают, набираясь сил... О весне думают лишь полководцы, но мысли Савиньяка крутились вокруг выходцев, хотя смысла на первый взгляд в этом не имелось ни малейшего. С гадючкой фок Дахе было покончено, оставалось объяснить слу­чившееся, и сперва это удавалось, пусть и с натяжкой. Больше других знавшийся с вернувшимися Придд считал, что кто-то — вероятнее всего полковник или его дочь — сам того не осознавая, исполнил некое условие. Это наложилось на мстительный нрав девицы, а дурная смерть в доме Селины открыла новорожденному выходцу дверь. Смерть была дурной, потому что управляющего обманули, пустив в ход имя боевого товарища... — Монсеньор, ваш конь. — Хорошо. Мориски — существа нежные, но Грато привык к длин­ным переходам, и потом он был со своим человеком. Лоша­ди и солдаты, если знать, как с ними обращаться, пойдут до конца, потому их и нужно беречь. По возможности. — Уилер! — Да, Монсеньор? — одна из черных теней за спиной приближается, становится человеком. — Навещая госпожу фок Дахе, вы приняли меры против выходцев. Какие именно? — Да обычные! Рябинка, свечи, ну и заговор... Здешний местные помнят, но сакацкий крепче. — Вряд ли девица знает алатский. — А на... то есть, зачем ей? Кошка напаскудившая «брысь» всяко поймет, только не вернуться ей! После такого-то! — Вы когда-нибудь слышали, чтобы выходец останав­ливал выходца? — Нет, Монсеньор, они поодиночке ходить должны. Одна беда — «холодные» не всегда знают,, кому и что «должны». Как, впрочем, и горячие. Твой долг сделать то, на что ты способен. Твой долг не браться за то, для чего ты не годишься, так имей же разум отличить первое от второго! Ты справился с каданцами, с Фридрихом, с Хайнрихом, ведь сделать потомственного врага больше, чем союзником — победить дважды. Его и себя. И с Рудольфом ты справился, и про зелень понял больше других... «Больше». Стакан боль­ше наперстка, только Грато из него не напоить. Дорога была белой, чистой и ровной, как жизнь скучной девственницы. Жизнь Гизеллы фок Дахе пронеслась гряз­ной короткой речонкой, жизнь графини Борн стыла жутким голодным болотом. Дочь хромого полковника не могла быть сильней Габриэлы! Кудлатая паршивка не убивала собствен­ными руками и не баловалась магией. Злобы в ней хватало, но злобы визгливой и глупой, да и умерла девица без затей, однако встала именно она, причем именно встала. Поганку никто не поднимал, будь иначе, остывшая служила бы под­нявшему, а она бросилась обделывать свои делишки. До признаний Мелхен Савиньяк еще принимал доводы Придда: Габриэла умерла случайно и быстро, ничего не по­няв. Гизелла знала, что ее ждет, и неистово хотела отомстить. Ей повезло с Арно, который умудрился слегка влюбиться и стал доступен. Райнштайнер именно так и выразился, но вспомнить сказку или легенду, где мертвеца поднимает одна лишь ненависть, ни барон, ни Спрут не смогли. Всегда при­сутствовало либо колдовство, либо вольно или невольно на­рушенная клятва, либо нечто запредельно мерзкое. С Арамоной было проще — мать не сомневалась, что священника с унаром убил капитан Лаик, а потом направо и налево бо­жился, что ничего не знает. Доклялся. Свина увели, в доме кое-что сгнило, но больше всего до­сталось слугам и, отчего-то, конюшне. Уведший — Супре? Паоло? — ограничился убийцей, ну так и Зоя Гастаки не тронула бордонскую родню! При этом покойная дама чего— то хотела от Алвы, а кто-то, явно похожий на пропавшего унара, дважды являлся Мелхен. Первая встреча еще могла быть случайной — выходца тянуло то, что творилось в доме. Люди вернувшихся не за ними не видят, но девушку связали с оставшимся в аре ножом. Скорей всего, это и позволило отыскать гоганни в Хексберге, не зря же пропавший унар явился с достославным, чья смерть вряд ли была простой и приятной. Ни странная пара, ни Зоя не забыли себя и рва­лись спасать живых. Арамона тоже не забыл! Рожа из багровой стала белой, но Свин остался Свином. Наплевал на какой-то приказ, уз­нал бывшего питомца и попытался его стравить с неким гер­цогом, которому не желает ни служить, ни отдавать Селину. При этом заботливый папенька с ходу справился с Гизеллой, а ведь та, в отличие от Габриэлы Борн, сумела вернуться... — Уилер, вам было приказано остаться на пожаре, по­чему вы не выполнили приказ? — Мы... Монсеньор, я догадался, куда и зачем вы рва­ну... направились. Я испугался, что вы без ничего, а с вы­ходцами шутить нельзя. — Почему вы не доложили про рябину сразу? — Не сообразил. А как занялось, ягоды... ну засветились словно, тут до меня и доперло, только вас не догнать уже было. Я распорядился, как и что, наломал рябинки — и в ка­зармы, а приказ я нарушил, что да, то да. — Думали, чем это для вас обернется? — Когда за вами бежал, нет, не думал. Не до того было, но высовываться, если не припечет, не собирался. Ну а ког­да ваш... теньент с... девкой дохлой наладился, пришлось его придержать. — Так думали или нет? — Ну... Как полковника волок, думал, что наградите, а потом в Надор спровадите... И чтоб лучше ни того и ни другого, ну будто не было ничего. — Мечта обманутой девицы, — медленно произнес Ли­онель, — «будто ничего не было»... Что бы сказал Райнштайнер, если б знал все? Барон­ская обстоятельность вцепилась бы в наименее туманное, то есть в герцога и причину, по которой капитан Лаик не желает отдавать тому Селину. Живую. Свин, остыв, не за­был свою мечту взобраться на самый верх. Ему мало быть отцом Королевы Холода там, он должен отыграться тут, то есть посрамить ставшую графиней тещу. Для этого Селине надо стать не меньше чем герцогиней, причем без помощи деда, и пусть старая грымза рвет завитые волосенки! Чтобы торжество состоялось, все должны быть живы, и в первую очередь — теща и дочь, которую Арамона явно любит. Он не пытается никого уводить и подсовывает Селине золото Манлия. Приданое есть, дело за женихом, но холостые гер­цоги, короли и принцы наперечет. Особенно в Талиге. Ответ напрашивался, но соглашаться Савиньяк не спе­шил, выискивая другие возможности. Мертвый Арамона сошелся с сестрой бордонского дожа, так почему бы ему не поискать зятя за границей? Хайнрих с Бруно — старики, они не годятся, как не годятся женатые дриксенские герцо­ги, но у тех есть наследники, тот же Руперт. Графиня Креденьи протянет еще лет десять, за это время случится многое, только Арамона ждать не желает и при этом кого-то очень не любит. Этот кто-то явно жив, поскольку может женить­ся на Селине, при этом ему должен служить выходец, и он носит корону, которую граф Савиньяк при желании может отобрать. Вот тогда Арамона возликует и даст согласие на брак... Значит, это не гайифский Орест и вряд ли кагетский Баата, с ними Арамоне делить нечего. Как и со Спрутом, который начальнику Лаик не досаждал. Шабли подбросил печати Сузы-Музы Колиньяру, Савиньяку, Рафиано и Придду. Мэтр знал, кого ненавистный начальник считает важными персонами, Придды к таковым несомненно относились, и Валентину Свин дочь бы отдал. Что ж, остается лишь один герцог, злость на которого пере­вешивает ненависть к теще. Герцог, чье место при опреде­ленных обстоятельствах займет глава дома Савиньяк... Зай­мет, но еще не занял! Получивший шенкеля Грато рванул наметом. Не успев­ший стать глубоким снег скачке не мешал, только глушил топот. Если не Оллар, то Алва, если не Алва, то Ноймаринен, а затем — Савиньяк, причем становящийся герцогом. Рокэ что-то сделал и погиб на глазах Валме. Виконт виделся с отцом, а Бертрам пишет обо всем, кроме Алвы, хотя при встрече наверняка бы сказал и о нем. Все сходится, только тот, кого должен обойти Савиньяк, не остыл! Копыта взрывают снег, пляшут над головой зимние звезды. «Фульгаты» отстают, не могут не отстать, но один все равно впереди. Тот, кто нужен, и нечего откладывать. — Стоим, дружок, стоим и ждем. Грато недоволен — так хорошо скакали, и на тебе! Ниче­го, сейчас поскачем дальше. После того, что устроил Рокэ, выходцы присмирели, только Зоя прорвалась к Луизе из страха потерять любимо­го. Любимый Арамона! Ха, как сказал бы сам Свин, но для несчастной, то есть наконец-то счастливой бордонки, он — все. В самом деле все, потому что выходцы гибнут оконча­тельно и знают это. Нет у них надежды на что-то неведомое, а вот в старую жизнь они лезут. Кто — из мести, кто — из любви... — Монсеньор, звали или показалось? — Звал, но пока помолчите. Грато со вздохом пускается шагом, Уилер пристраива­ется рядом второй тенью: мертвый завистник по привычке расстрадался бы, что одним все, а другим — ничего... У вы­ходцев только и есть что прихватили, уходя — хоть мысли, хоть чувства, хоть одежду... Габриэла взяла с собой столько зла, что Гизелле и не снилось. Будь у графини Борн возмож­ность погубить хотя бы сестру, она бы погубила, да нена­висть, как, впрочем, и всегда, оказалась слабей любви. Зоя прорвалась, пусть и потеряв все пуговицы, Габриэла — при всей ее силе — нет. Прошло несколько недель, и выходцы объявились в Аконе, причем Гизелла вернулась, даже не оцарапавшись, а Свина бьют корчи из-за какого-то герцога. Живого! И еще этот закат, который слишком тянул к себе, чтоб от этого отмахиваться. Закат в канун даже не дня, часа рождения Росио... Если есть лишь один ответ, значит, он верен! Если есть хоть один шанс, его нужно использовать. — Уилер, вам не нравится, что выслеживать Заля отпра­вили Баваара? — Ну... — капитан впервые на памяти Лионеля замял­ся. — Как сказать... Бруно-то два раза прозевали. — Переправа и Мельников луг? — Они! — Вы бы такой ошибки не совершили? — Может, и совершил бы, если б служил у старика. Не сочтите за лесть, только вы — счастливчик, а фок Варзов... Ну не его этот год, хоть тресни! — Хорошо. — Даже если оно — бред, что с того? Без Уи­лера армия обойдется, а если кто и отыщет ветер в поле, то алатский котяра. — Я поручаю вам перехватить регента Талига герцога Алва. Известно, что он с небольшим эскортом направляется из Варасты в нашу сторону. Очень вероятно, что по дороге Алва захочет узнать, что творится в Олларии. Ваше дело вручить ему мое письмо и проводить, куда он со­чтет нужным. Отправляться завтра не позднее полудня. — Выедем! Монета взлетела и встала на ребро, но если Рокэ вернул­ся, он будет здесь. Не вернулся — здесь уже есть ты. 3 Будил Котик куда лучше Герарда — Марселю и в голову не приходило сказать волкодаву что-то обидное или повер­нуться на другой бок. Будучи облизан и поняв, что это не дивный сон, а самая настоящая ночь с месяцем и звездами, виконт безропотно выпутался из одеял и огляделся. У ко­стра торчал лишь дежурный адуан, а спящих ног было явно меньше, чем следовало. — И что? — спросил Марсель. Котик шумно задышал и попятился, давая понять, что надо куда-то тащиться. Встревоженным волкодав не выглядел, но был настойчив. Захотелось подробностей, и Марсель шепотом окликнул караульного. Все было предсказуемо — непонятно с чего поднявшийся Эпинэ подсел к размышлявшему Алве, они малость поговорили, потом Ворон позвал Котика, и они куда-то ушли. Алва — с гитарой, Иноходец — с флягами. — Это очень лирично, прогулка в ночи, — пробормотал виконт и немедленно пресек разгоняющийся вздор. Котик улыбнулся и ухватил хозяина за штанину, он поторапливал, однако идти во тьму с пустыми руками Валме не собирался. С Эпинэ сталось бы взять пустую флягу, а уж едой он точно не озаботился! Валме как мог исправил упущение и, при­хватив заодно одеяло, последовал за волкодавом. Прогулка особого удовольствия не доставила, но ногу виконт не под­вернул, а когда ночь раскололась ай-яй-яй струнным зво­ном, на душе стало совсем спокойно. Алва обнаружился на берегу речки, из которой вечером поили коней. Сперва виконту показалось, что Ворон один, затем он увидел красноречивый, прикрытый плащом... па­рой плащей холмик. — Что с ним? — полюбопытствовал Валме, выискивая, куда бросить свое одеяло. — Пьян и уже не умер. — Так ты рассказал? — Да, пришлось к слову. Не к моему... — Рокэ, ты был бестактен! — Видимо. Эпинэ собрался меня утешать, я дал ему за­вестись и отправил по собственным следам. Накрой его еще одним. — Я тоже хотел тебя утешать, — напомнил Марсель, выполняя приказ, — и тоже из-за Катарины, но я хотя бы спросил разрешения. Мясо будешь? С вином? Все равно оно последнее, а речка — противная. — Чем? — Алва отложил гитару, он ничего не имел про­тив второго ужина. Или все-таки завтрака? — Местом, — пояснил Валме, — не объедешь, придется купаться. — Нет, — обрадовал Рокэ, нарезая мясо казарским кин­жалом. — Где-то есть брод? Баата был бы тронут, я про его по­дарок. — Можешь ему написать, а нам в любом случае на се­веро-запад. — Куда? — не понял Марсель. — Мы разве не в Гальтару? — Не в Гальтару. — Ворон провел пальцем по клинку, словно стер лунный свет. — Ты же собрался туда, где нет дыры и был святой Адри­ан, — напомнил Валме, ожидавший от древней столицы всяческих пакостей, но ощутивший непонятное разочаро­вание. — Опять же древнее величие... — Один раз я там уже ничего не нашел, а с нашим сна­ряжением внутрь не попасть, разве что на стены полюбо­ваться. Но эта радость скорее для бакранов. — То есть Мэгнус поднимется? — Нет, восхитится. Ты можешь заставить Котика па­сти Эпинэ и гонять Ларака, если наш влюбленный от тебя сбежит? — Могу... Постой, почему от меня?! — Иначе он будет изливать свои надежды Эпинэ, и вот это в самом деле будет бестактно. Тебе придется занять гра­фа хотя бы на первых порах. — Фу, — от возмущения Валме чуть не поперхнулся «Кровью». — Твое здоровье!.. Жаль, я не при пузе, с ним я дипломатичнее, но чужой страсти Робер и впрямь не вы­несет. Грустно все получилось... Они с Марианной друг дру­гу подходили, это даже Коко признал. Дело прошлое, но по­чему ты бегал от Звезды Олларии? Она всяко не хуже Этери, про пантерок я и вовсе молчу. — Лисичка — дочь Адгемара. — Алва, спасибо то ли звездам, то ли вину после касеры, и не думал огрызаться. — Если со мной что-то случится, но по несчастливому стече­нию обстоятельств я останусь жив, Этери уйдет. К мужу, ес­ли тот успеет стать хотя бы пристойным герцогом, к другому регенту или маршалу. И при этом озаботится, чтобы новый любовник не слишком уступал мне. — Нет, — Марсель сам удивился тому, до какой степени он не поверил. — Такое объяснение может понравиться, но ты сказал Этери, что она напоминает Катарину, а королева исхитрилась не бросить ни тебя, ни Фердинанда, ни Талиг. — Да, ее величеству удалось меня напугать, — не мор­гнув глазом, признался Рокэ. — Вдруг она бы осталась с уз­ником или, того хуже, калекой. — А уж как осталась бы Марианна! — Поэтому обе не для меня. Львица должна уходить к сильному, а львы — издыхать в одиночку. Верность в беде к одной агонии прибавляет другую, хотя некоторые и счи­тают ее счастьем. — Маменька считала бы. — А давненько они не пили как люди, все дела да дела! — Попробуй иначе получить полностью и навсегда то, что приходилось делить и что можно потерять. Я не про папеньку, он, обезножев, не дал себя съесть, а графиня Савиньяк не стала бы глодать мужа, даже подхвати он четыре подагры. И Елена не станет, я ей, кстати говоря, три письма написал... А вот Робер был бы счастлив, если б его посадили в гнездо и начали любить. Не все, конечно, а Марианна. Вспомним? — Почему нет? — Алва зашвырнул опустевшую бутылку в реку и потянулся за флягой. — Зря мы не взяли все, что давал Хорхе. — Мы?! — на сей раз Валме хоть и возмутился, но не за­хлебнулся. — Это ты все бросаешь! Чуть без гитары не уехал, карты не взял... Неудобно все же с этим проигрышем вы­шло, но кто же знал, что Килеан проведал о делишках Коко, а тот юркнул за папеньку? Дескать, Марианна согласна, но сейчас с ней наследник Валмонов, так что надо ждать. — Ожидающий в чистоте открывает дверь в Рассвет, — напомнил Рокэ, — и ожидание Килеана вряд ли бы затяну­лось. Если Салиган не ошибался в бароне, а барон — в Салигане. — Именно! А я чуть все не испортил... Слушай, давно хотел тебе сказать! Эта... — «Это было»? Тебя пора убивать? — Нет — тебя, но нельзя! И вообще, и из-за того, за что тебя надо убить... Ну есть же разница между чужой же­ной или там Клелией и бедой! Девушка в окошке, девушка в окошке... А девушку на стене не хочешь?! Мне Коннер все рассказал. — А мне нет. Где беда, и что я натворил? — Да не знаю я, как ее зовут, но там никто не родился, и теперь из малышки собрались делать каргу. С черепом. — А... Вот ты про кого! — Именно, — такого праведного гнева Марсель йе ис­пытывал давно, с самой Дыры. — Если ты из-за проклятия, то это подлость, а если никто не родился из-за Излома, то потом все выйдет, нужно только каргу унять! Если на то по­шло, я могу тебя заменить, только ты обоснуй, пусть бакраны поймут, что так надо. Валмоны не прокляты, бастарды у меня точно есть, а девочку жалко. Ну не с такими глазами таскать череп на палке! — Похоже, Коннер тебе не рассказывал, а рисовал. — Просто я видел ее брата, он еще и поет! Ты, кстати, мог слышать, когда лез из дыры... — Она тоже пела, так что ты не ошибся... Постой! Я ведь на песню шел. Где, как — не помню, но песня да, была, а по­том — звезда, и еще женщина кричала. — Женщина? Какая? — Откуда мне знать, я и про песню-то лишь сейчас вспомнил. Тогда все казалось таким обыденным: пьяные дамы, разлитый мансай... — Рокэ задумчиво отхлебнул. — Вино после касеры — это больше, чем просто касера, но сегодня я заслужил. — Касера после вина, которое после касеры, возвышает! — Временно, — уточнил Рокэ. Ничего против возвы­шения он не имел. Фляга пустела, струны звенели, речка, через которую стало не нужно плыть, делалась все симпа­тичней, Валме даже захотелось попросить у нее прощения. Не успелось. — Ррряв, — тихонько наябедничал Котик, и Марсель перевел: — Кто-то идет... Знакомый, но не свой, а такой у Готти здесь только один! Ларак появился минут через пять под чарующий сагранский напев. При виде печального даже ночью графа Рокэ кивнул, но гитару не отложил. Неурочный гость немного потоптался и отвесил учтивый полупоклон. — Герцог Алва, — начало было многообещающим. — Я пришел вам как к регенту Талига... и как к Повелителю! Это было бы моей просьбой, если бы не являлось вашим долгом. Да, вы — враг людей Чести, но вы — один из них, увы, я не вправе сказать «из нас»! Ваш род старше моего, вы — потомок Повелителей Ветра, хоть и по чужеземной линии. Герцог Эпинэ меня поддержит, как только... — ... проснется, — подсказал Алва. — Занятно, но мы с Иноходцем вспоминали тех, кто говорит за покойных и отсутствующих. О спящих мы как-то не подумали, так в чем дело? — Я надеялся, что... Повелитель Молний герцог Эпинэ с вами и примет участие... Виконт Валме, это касается ве­щей, которые вас не касаются... Они не касались бы и меня, но волею судеб... После гибели Эгмонта я был вынужден со­гласиться, хотя не имею никакого права, но я был самым приемлемым для кузины... Герцог, вы не должны допустить, чтобы древнейший род, род Повелителей Скал, иссяк! Его судьба повисла на тонкой нити, где-то скитается одинокий мальчик... Найдите его, он не может быть виновней Эпинэ, а вы его не только простили, но и сделали Проэмперадором Олларии! Дикон... Герцог Окделл не поднимал восстания, на нем нет крови, он всего лишь верен тому, что впитал с молоком матери... — Простите, — перебил Алва, — неужели герцогиня Ок­делл выкармливала сына сама? — О... Конечно же нет! Это недопустимо! Я имел в виду... Изящная словесность допускает подобные обороты. Герцог, умоляю вас, проявите то милосердие, о котором говорил мой несчастный сын. Реджинальд признался, однажды вы уже спасли Дикона, и он был к вам так привязан... Когда мальчик в последний раз был в Надоре, он защищал вас перед кузиной! Если б не возвращение истинного короля, верность которому у Окделлов в крови, Ричард остался бы с вами и принял из ваших рук звание рыцаря. Случилось несчастье, но оно случилось со всеми, отчего же мальчик должен платить дороже других? Эпинэ — Проэмперадор, Придда вы произвели в полковники, а Дикон, которого вы знали лучше других — изгнанник! Его нужно вернуть, чтобы он возродил Надор... Талигойя немыслима без Повелителей Скал! Я осознаю, что мои слова для вас значат мало, я по сути никто... — Отчего же никто? — не согласился Алва. — Вы — на­казание. Мое надорское наказание, начавшееся со святого Эгмонта и дорвавшееся до последней, четвертой ипостаси. — Я... — заметался Эйвон, — я не понимаю! — Все очень просто, — Алва прижал струны. — Скалам, по вашему утверждению, нужен Повелитель, а Надору — герцог. Так и будет. С этой ночи вы и то, и другое. — Я не должен! Я не вправе принять имя Окделл... И я не могу стать Повелителем Скал... — Нет, это я не могу. Больше! Теперь повелевать Скала­ми будут Лараки, но под именем Надорэа. Логично и, ка­жется, безопасно для Талига. Я сказал, вы услышали. Глава 6 ДРИКСЕН. ОКРЕСТНОСТИ ЭЗЕЛХАРДА ТАЛИГ. АКОНА 400 год К. С. 19-й день Осенних Волн 1 «Весенняя птица!» — проорал сверху папаша Симон, и Олаф привычно кивнул, подтверждая, что слышит. В ли­цо впивался ледяной шван, развевая офицерские шарфы, было радостно, тревожно и ужасно хотелось самому влезть на мачту. Чтобы видеть. — Лейтенант, — Ледяной с не присущей ему усмешкой протянул адъютанту трубу, — поднимитесь в «гнездо» и убе­дитесь лично, что это именно Бюнц. Фок Фельсенбург отдал честь и ухватился за вантину. Адмирал цур зее не знал, что приказывает рейтарскому ка­питану, но разве одно исключает другое? Они идут выручать Южную армию, и к кошкам обиды! Да, Бруно и бабушка Элиза поступили с Олафом, как свиньи, то есть как поли­тики, но ведь обошлось. Сейчас не до сведения счетов, сей­час главное — опередить предателей, а затем и остановить. Хорошо, Бюнц очередной раз начхал как на приказы, так и на опасность угодить на Мокрой тропе в два огня. Ничего, прошел: в светлом круге лихо вздымались знакомые мачты. Вместе с «Птичкой» они продержатся до подхода Бешеного, особенно если вернется ведьма, должна же она, наконец, вернуться! На всякий случай Руппи со всем тщанием оглядел го­ризонт, после чего перевел трубу на «Весеннюю птицу» и не враз поверил своим глазам. У носовой фигуры была та самая голова, которую он оттяпал «львиным» палашом! — Это не Бюнц! — выпалил Фельсенбург, чуть ли не сле­тая с мачты, — это... Леворукий знает кто! — Именно, — адмирал цур зее успел переодеться в крас­ное и черное. — Здесь самим собой остаетесь лишь вы. На­деюсь, ваш конь оседлан? — Вам следует поторопиться, — подхватил брат Орест. Адрианианец был в капитанском мундире и держал под уздцы вертящую задом Гудрун. — Морок захромал. Не бы­ло гвоздя, потерялась подкова... А ну шевелись, лежебоки! К крабьей теще захотели?! На Фельсенбурга никто не кричал, но торопиться сле­довало и ему. Что делать, если эти дурацкие бошки может рубить лишь он? Пришпоренная Гудрун подпрыгнула, но­ровя ухватить за хвост пролетавшую кавиоту, не смогла, только зубами клацнула, и длинными прыжками понеслась звенящим подмороженным лугом. Это было прекрасно, но полностью отдаться удивительной скачке мешало недоуме­ние. Если ему вместо коня привели кошку, значит, все ста­ли мельче мышат, и как в таком случае прикажете воевать? Руппи вгляделся в приближающиеся деревья, те вроде оста­лись прежними. Значит, это не он измельчал, а Гудрун вы­росла, ну так вперед! Пушистая красотка хихикнула и пошла боком, будто приснопамятный Краб дядюшки Мартина, в глаза удари­ло голубоватое солнце, Фельсенбург чихнул и проснулся. В палатке. Солнце в самом деле пробралось сквозь неза­меченную вечером дырку, и правильно сделало: одолжен­ные Бруно — главный охранитель командующего должен знать точное время — часы показывали без двадцати десять, а Руппи лег, вернее, рухнул около шести. Четыре часа, кои фельдмаршал пожаловал своему стражу, истекали, и лучше было явиться, не дожидаясь посыльного. Руперт потряс го­ловой, отгоняя в прямом смысле кошачий бред, и взялся за сапоги — снимать мундир фельдмаршал вчера запретил лично. Бруно ценил крахмальные манжеты, но не дороже собственной шкуры, шкуру же караулил Фельсенбург с па­лашом, а сталь не мнется. Побриться, впрочем, стоило, да и времени хватало... Руппи высунулся из палатки и потребо­вал горячей воды. Утро, не в пример ночи, выдалось ясным, даже не верилось, что вечером все сожрет туман; когда ясно, во многое не верится. Капитан смотрел на бивачную суету, и похожую, и не похожую на вчерашнюю с позавчерашней. С холмика, на котором обосновался фельдмаршал и те, кого он желал иметь под рукой, лагерь казался чуть неряшливым — и па­латки стоят кривовато, и лошади не отогнаны, но вообще-то встали неплохо! Так и не поверивший Луциану до конца, Бруно все же оставил прежние позиции и отошел почти к самой трясине, где и развернулся фронтом сразу и к эйнрехтцам, и к горникам. Один фланг Южной армии прикрыли болота, вто­рой — приличных размеров овраг, образованный местной речушкой. Дело было за врагом, который мог явиться той же ночью, а мог обойти залезшего в мешок фельдмаршала и направиться туда, где ему нравилось больше. Командующий со свитой не откровенничал, но рота ох­раны, как ей и положено, охраняла, а капитан Фельсенбург торчал рядом с Бруно и тренировал мозги на услышанных приказах. По всему выходило, что старый бык посторонил­ся, пропуская Гетца к эйнрехтцам. Дескать, объединяйтесь, господа предатели, и катитесь к Савиньякам, а мы выждем и пойдем, куда собирались. Только вот господа предате­ли могут предпочесть фрошерам Бруно. Армия, о кото­рой рассказали торговцы, при ближайшем рассмотрении оказалась куда ближе и куда больше, чем представлялось. Эзелхард, как выяснилось, уже был в руках китовников, а перекрыть дорогу шириной в десяток шагов достанет и батальона, который на пару с горниками поставил бы Бруно в два огня. Фельдмаршал вывернулся, только надол­го ли?.. Когда явился папаша Симон с котелком, Руппи прики­дывал, сколько при их обозе можно просидеть в болотах без риска съесть сапоги и друг друга. Выходило, не слишком-то и долго. — Доброго утра, господин капитан, — поздоровался па­лач, — ваша вода. Завтрак будет холодным. — Переживу. Новости есть? — Рауф в поиске, затемно уехал, а так... «Так...» было ожидаемым. Папаша Симон втираться в доверие умел, может быть потому, что оное доверие оправ­дывал. Капралы и сержанты вовсю откровенничали с го­сподином Киппе, которого полагали личным слугой Фельсенбурга. Нет, заплечных дел мастер не врал и не скрывал своего ремесла, но и не распространялся о нем. Он больше слушал, чем говорил, и к тому же оказывал услуги — менял повязки, рвал зубы, чинил амуницию — и все с обстоятель­ным благодушием. Вояки такое ценят, и Руппи знал то, что до ушей старших офицеров доходит редко. — ...не понимают они, с чего мы с места сорвались, — папаша Симон подал чистое полотенце, — вот и сочиняют, а половина неприятностей от того, что тем, которые думают, не понять, правильно начальство делает или нет. — Начальство само не знает, — обрадовал налюбовав­шийся за ночь на фельдмаршальские сомнения Руппи. — Зря ты со мной отправился, сидел бы в Хексберге да радо­вался. — Никак нет! — отрезал Киппе. — Безделье противно Создателю, а член гильдии на фрошеров работать не мо­жет — из мастеров исключат, да и нет у них там... — Руперт! — лопоухий Пауль, самый болтливый из адъ­ютантов Бруно, начал говорить еще по ту сторону полога, — к фельдмаршалу! Вернулся Рауф, эти скоты затеяли перего­воры, представляешь?! Звали самого, только жирно больно, едет Рейфер... А фок Гетц, жаба такая, с китовниками-таки снюхался, так что спасибо твоему адрианианцу. Эх, и влете­ли бы мы! Представляешь?! — Не тараторь! — прикрикнул Руппи. — Я должен явиться к фельдмаршалу, или еще что-то? — «Что-то», и немалое! Рейфер наотрез отказался ехать без тебя, так и заявил! Он, дескать, недостаточно храбр, что­бы говорить с китовниками без Фельсенбурга за плечом. Представляешь?! — Пытаюсь, — вышепоименованный Фельсенбург при­нял из рук папаши Симона перевязь. Представить Рейфера было нетрудно, куда трудней было понять, как вылезти из болотного мешка. 2 Ли откровенно дурачился, и ничего с этим поделать Эмиль не мог. На чужие предчувствия ядовитый змей пле­вал, а если даже и нет? Братец решил идти до конца, и удер­жать его выходило, лишь дав по башке. — Если ты уверовал в предначертания, — Лионель на­хально зевнул, — вспомни хотя бы сказки. Судьбу можно схватить за шкирку, но удрать от нее не выйдет, как и спря­таться. Ты-то сам, о брат мой, собираешься помереть от старости среди потомства, плаксивых дам и лекарей? — Не знаю, — огрызнулся маршал Запада, — не думал! — Вот и я не думаю... О, Сэц-Алан. Сейчас что-нибудь доложит, хорошо-то как! — Монсеньор, — буднично сообщил адъютант, — здесь епископ Прокопий, он настаивает на личной встрече. — Впусти... — Ли проводил Сэц-Алана взглядом и по­тянулся. — Не думал, что этот, как выражаются бергеры, черный грач может обрадовать. — Вот и радуйся, а у меня дел невпроворот! Из-за тебя, между прочим. Кто меня на неделю инспектировать сугро­бы выставил? — А кто меня страшным Понси на ночь глядя пугал? — Он кончит ухмыляться или нет?! — Ты просто обязан остать­ся, у меня с епископом ничего общего нет, а у тебя есть. Де­бош в святом месте. Искать, чем швырнуть в обормота, было поздно — пре­освященный уже вплывал в кабинет. Сейчас он выглядел вальяжно и при этом сурово, не то что прошлый раз. И эта рожа пыталась вытащить под пистолетное дуло Ли! Эмиль узнал о посланном к Проэмперадору служке за­дним числом, а узнав, озверел. В отличие от братца, которо­го выходка пьяного поэта разве что слегка позабавила. — Ваше преосвященство, вы хотели меня видеть? — Да, сын мой, — сдержанно подтвердил Прокопий. — Признаться, я ожидал твоего визита, но вчера минуло десять дней. Видимо, вы слишком озабочены армейскими делами. — Вы правы, — Лионель указал гостю на кресло, и тот величаво уселся. Он либо не опасался леворуких, либо очень чего-то хотел, а непреодолимые желания приводят к сговору с Врагом. Так учит Церковь Ожидания, как ее ни называй. — Сын мой, — повторил епископ, утверждаясь средь ко­жаных подушек, — я пришел узнать, должным ли образом наказан офицер, равно оскорбивший и Создателя, и пома­занников Его? — Равно? — слегка удивился Ли. — Мне так не кажется. — Ваш офицер ворвался в храм и, угрожая оружием, требовал воздать королевские почести какому-то стихот­ворцу. Мало того, он поднялся к самим Вратам, что само по себе является тяжелейшим преступлением, но это было лишь началом. Этот человек... — Читал бездарные вирши и, судя по отзывам, делал это отвратительно, — Лионель щелчком расправил ман­жет, и Эмиль понял, что брат тоже на взводе. — Кроме того, корнет Понси виновен в неподобающем для офицера по­ведении, вымогательстве под угрозой оружия и потере бди­тельности. Помазанников Создателя он, тем не менее, не оскорблял, ибо чтит усопшего Барботту превыше земного и горнего. Возможно, чрезмерное преклонение перед дур­ными поэтами и следует приравнять к ереси, но только — возможно. Зато очевидно, что Создателя и помазанников Его оскорбили вы. — Сын мой... — Моим отцом был маршал, — Ли дернул звонок. — Вам не следовало приходить, епископ. Я в самом деле занят и потому, не видя вас, счел историю с Понси недостойной внимания. Как сейчас понимаю — ошибочно. Понси офи­цером больше не бывать, но вы, не случись этой встречи, могли остаться епископом, что недопустимо. В мирные времена вам подобных еще можно терпеть, но мы воюем, и война ближе, чем кажется из Аконы. — Я молюсь... Я неустанно молюсь за воинство Талига. И лично за вас... Вы не можете, не должны недооценивать помощь, которую я... олларианская церковь оказываем вла­стям предержащим. — Вас я оценил, — холодно заверил Лионель. — Вы спо­собны убедить лишь в том, что Церковь — ответ Леворукого Создателю. Адъютанты Проэмперадора кошек не считали: Сэц— Алан уже торчал на пороге, ожидая, что Проэмперадор по­требует вина, шадди или Понси, однако брат лишь щурился на вжавшегося в кресло труса. Совсем как мать. — Если в Акону войдет враг, любой враг, вы сделаете все, что он потребует, — чеканил Лионель. — Сперва — чтоб спа­сти свою шкуру, потом — чтобы спасти свой сан со всеми причитающимися благами. Вы не только пустите во Врата любого, кто озаботится сунуть вам в нос пистолет, вы ста­нете молиться хоть за дриксов, хоть за дуксов, и проклинать Талиг. Не забывая при этом переваливать чужие подлости и собственное предательство на паству. — Это было распоряжение регента... его высокопреос­вященства... Агния! Мы не могли его не исполнять! — Кажется, я это уже слышал. Кажется, от тех, кто удрал с Колиньяром, а может, и от самого Колиньяра. Сэц-Алан, вызовите конвой. Бывший епископ Аконы Прокопий от­правится в Бергмарк и останется под присмотром маркгра­фа, пока его судьбу не решат герцог Алва и его высокопре­освященство Бонифаций. Выезжать завтра, подорожную и другие документы забрать у Райнштайнера. — Вы... — затрепыхался враз растерявший и вальяжность, и суровость пастырь, — вы меня не так поняли!.. Я не настаи­ваю на наказании вашего офицера... Я готов простить... — Прощением займетесь в Бергмарке. Если вы, паче чаяния, веруете, у вас будут изумительные условия для мо­литв — горы, как известно, ближе к небу. Сэц-Алан, помо­гите этому человеку встать, у него что-то с ногами. Помощь и впрямь требовалась: клирика била дрожь, однако злобе в его глазах позавидовал бы сам капитан Оксхолл. Адъютант выволок епископа из кабинета, как выво­лакивают пьяного, но закрыть дверь не смог, это пришлось сделать Эмилю. На душе стало пакостно, и жутко захотелось распахнуть намертво заклеенное окно. А может — разбить? Пусть выветрится... — Погань, — Лионель пинком отправил провонявшее епископом кресло в угол комнаты. — Сильвестр меня звал по титулу и порой по имени, в отцы, хоть бы и духовные, не набиваясь. Все-таки он был умен, по крайней мере вначале. Ты узнал? — Кого? — Бесноватого. Правда, не расцветшего. — Мерзко мне стало, — не стал кривить душой Эмиль, — чудом окно не разбил, но бесноватый бы бросился. — Он не настолько загнан в угол, чтобы забыть старые привычки. Любовник Гизеллы, хоть и был боевым офице­ром, сорвался, лишь когда его принялись вязать. Церковная крыса всяко продержится дольше, впрочем, запустим-ка к преосвященному Герарда. Во избежание сомнений. — Ну избежишь ты их, а дальше? — А дальше достойный пастырь будет утешать Колиньяра и иже с ним. Не помешает почетче определить границу между бесноватыми и просто обнаглевшими мерзавцами. Повезет, заодно и от будущего суда избавимся, уж больно неаппетитным он обещает выйти. — Думаешь, Колиньяры сбесятся? — Хотелось бы, но их с Манриками Сильвестр раскор­мил без всякой зелени. Пойдем, проедемся, что ли, сил нет тут сидеть! 3 У кочковатого топкого луга имелось неоспоримое до­стоинство — тот, кто добирался до его середины, становился неуязвим для засевших по краям стрелков. Очень удобно, если ты собрался говорить с подонками. Руппи на всякий случай проверил, как ходит в ножнах клинок, и вслед за Рейфером тронул коня. С противоположной стороны дви­нулась похожая кавалькада — генерал, увы, единственный, и конвой. Дюжина солдат и офицер... Вряд ли с выучкой от Ринге. Всадники съезжались церемониальным шагом. Фельсен­бург сдерживал так и норовящего вырваться вперед Морока, попутно прикидывая, не зарубить ли фок Гетца, благо перебе­жавший к временщику подлец подлежал казни хоть по дриксенским законам, хоть по варитским. Как и куда бить, Руппи представлял, только далыпе-то что? Будь фок Гетц главным, его смерть могла бы вправить подчиненным мозги, но китовниками распоряжается эйнрехтский командующий. Старший приятель младшего Марге, прыгнувший в сто­личные коменданты, оттуда — в Замок Печальных Лебедей и, наконец, в фельдмаршалы, разговаривать передумал, о чем и сообщил отвозившему ответ Бруно адъютанту. Де­скать, он, Мориц-Максимилиан-Михаэль граф фок Ило-унд-Неттесшверт, согласен на личную беседу с принцем Зильбершванфлоссе, а у Рейфера не тот чин, титулу же и во­все полтора года. Впрочем, к гонору вполне могла прилип­нуть осторожность, а повод для опасений у фок Ило имелся, уж это-то Руппи знал точно. Живым урод с луга бы не ушел. — Капитан, — Рейфер внезапно придержал лошадь, дав Мороку повод победно вскинуть голову, — я должен объяс­ниться. Никогда не считал себя трусом, но после Марагоны я боюсь. Не знаю, как со страхом у вас, но вы лишены пред­рассудков и знаете, что делать с китовниками, вот я и насто­ял на вашем присутствии. Когда все закончится, постараюсь не остаться в долгу. — Вы мне ничего не должны, — не будь Рейфер генера­лом, Руппи бы отмахнулся. — Когда адмирал цур зее Кальдмеер после освобождения из плена... гостил в Южной ар­мии, вы отнеслись к нему с пониманием. Я запомнил. — Мне говорили, что Фельсенбурги всегда платят долги. — Это не наш девиз. Долги слишком часто исключают друг друга. — И тогда приходится выбирать между Олафом и мамой, между правдой и присягой, между азбучными ис­тинами и здравым смыслом. Ему повезло с выбором: Ола­фу грозила смерть, а мама просто плакала, но когда-нибудь ставки сравняются... — Я все больше понимаю, почему вас ценят «львы». — Рейфер чуть привстал в стременах, разглядывая тех, с кем предстояло говорить. — Вы должны быть знакомы с Гетцем. — Мы могли видеть друг друга. — Даже наверняка виде­ли, на именины Девы Дриксен приглашали всех генералов, а в карауле стояли наследники знатнейших фамилий. — Только вряд ли командующий Горной армией обратил вни­мание на фенриха. — У вас очень запоминающийся взгляд. — Он стал таким после Хексберг. Или после шекских боен? В любом случае искал старо­го Канмахера и сговаривался с дошлым шкипером не тот Руппи, что смеялся на палубе «Ноордкроне». Арно после рубки у Трех Курганов и плена тоже стал другим, хотя до брата ему ой как далеко! Чтобы смотреть так, как смотрит старший Савиньяк, обычного разгрома мало, да и не проигрывал черноглазый фрошер никому. Или проигрывал, но об этом знает только он сам? — Будь перед нами командующий этой нечистью, — прервал молчание Рейфер, — я бы приказал вам его убить. Таков был мой первоначальный план. — И мой, — признался Руперт, не отрывая злобного взгляда от сопровождавшего фок Гетца офицера в мундире горного егеря. — Увы, фок Ило предусмотрителен. — Неудивительно. Нас загнали в угол достаточно на­дежно, чтобы мы забыли о правилах. Бруно не от хорошей жизни отдал вас мне, наверняка надеялся, что Фельсенбург подтвердит свою репутацию, но смерть горной погани нам ничего не дает. В отличие от смерти фок Ило. — Да, — согласился Руппи, — не беспокойтесь, Гетца я не убью. Рейфер молча кивнул — китовники были уже слишком близко. На первый взгляд они бесноватыми не казались, ну так и затеявшие сместить Бруно умники пеной не исходили.Фок Гетц напоминал Олафа в лучшие его минуты — когда Ледяной видел победу и знал, как ее схватить. Хмуря­щийся за генеральским плечом капитан походил бы на Зеппа, если б друг внезапно стал предельно мерзок. Негаданное сходство пришпорило и без того бьющую копытом ярость, но Фельсенбург сдержал как себя, так и вновь прижавшего уши Морока. — Я готов вас выслушать, — Рейфер заговорил первым и обошелся без расшаркиваний, что было совершенно пра­вильно. — Для начала пожелаю доброго утра, как вам, так и бу­дущему брату будущего кесаря, — улыбнулся горник. — Ес­ли бы командующего поставили в известность о присут­ствии наследника Фельсенбургов, он был бы здесь. Как жаль!.. Как жаль, что фок Ило остался в неведении, потому что второго шанса одним махом обезглавить китовников не будет. Предатель, все еще улыбаясь, ждал ответа, и Руппи за­ставил Морока отшагнуть — капитан сопровождает генера­ла и откроет рот лишь по его команде. — Господин фок Фельсенбург, я сказал что-то обидное? — Согласно уставу, — отрезал Рейфер, — офицер во время переговоров может отвечать на вопросы лишь с раз­решения старшего, каковым в данном случае являюсь я. И я напоминаю вам — пока великие бароны не сказали иное, кесарем Дриксен остается малолетний Ольгерд из до­ма Зильбершванфлоссе. — Великие бароны не могут говорить за всех варитов. Капитан Фельсенбург, — горник опять улыбнулся, — если вам угодно молчать, молчите. И думайте, насколько я знаю, вы это умеете отлично, а время у вас, именно у вас, пока есть. Господин Рейфер, я уполномочен довести до сведения командующего Южной армией предложения фельдмаршала фок Ило-унд-Нетгесшверта. — Такого фельдмаршала в кесарии нет. — Рейфер был само спокойствие. Те, кто признаются в несуществующейтрусости, владеют собой лучше крикунов вроде покойного Троггена. Хорошо, хоть эту дрянь повесили, плохо, что жи­вую нечисть папаше Симону так просто не отдашь. — Такой фельдмаршал есть в Дриксене. — Горник да­же не думал беситься, говоря по чести, он держался про­сто отлично. — Господа, раз уж вы здесь, имейте терпение. Я слышал о вас, Рейфер, вы не знатней меня. В последние два года вы стали любимцем Бруно и считаете себя ему обя­занным, но так ли это? Старик — принц крови, однако он не побеждал, пока рядом не появились вы. Я за свои слова отвечаю: чтобы получить чин полковника, таким, как мы, надо стать на голову выше титулованных болванов. Чтобы стать самым паршивым генералом, нужны маршальские мозги и покровитель. Чтобы получить авангард или арьер­гард, требуется стать мозгами покровителя. Я слышал, что на море бывает иначе, но мы с вами ходим по земле. — Господин фок Гетц, — Рейфер не прервал предателя, но умело воспользовался паузой. — Что вы имеете передать фельдмаршалу Бруно? — Прежде всего я желаю довести до его сведения мне­ние Горной армии. Мы годами оттаскивали от Южной армии бергеров и ноймаров, не рассчитывая даже на справедливый пенсион. Награды и чины были для тех, от кого ждали вели­ких побед, а мы грызли зубами эти поганые скалы и уходили в отставку безрукими полковниками с больной спиной. Нас не благодарили, но мы знали, что нужны, что без нас Дрик— сен не только не получит Южную Марагону, но и Северную потеряет. И мы стояли. Знатные, богатые, честолюбивые шли кто на флот, кто в гвардию, только мы служили не себе, а Дриксен и не слишком часто вспоминавшим о нас кесарям. — Вы жалуетесь? — Уже нет. Господа, я все же прошу меня дослушать. Мы слишком долго молчали и служили. Так долго, что оказа­лись в одной цене с лошадьми, но мы бы пережили и это, если б нас не предали, вы не предали, сговорившись за на­шими спинами с фрошерами. Бруно Зильбершванфлоссе счел столичные интриги важнее Марагоны, которая была у него в кармане. Наша кровь, да что наша, кровь, пролитая у Трех Курганов, для него ничто, главное — удержать власть. Рейфер, мы знаем, кто ударил в спину фок Греслау, не дав ему вернуть Марагону. Вы выполнили распоряжение Бруно и потому не­подсудны, но вы предали Дриксен и тех, кто за нее погиб. Я, выбирая, между старым интриганом и отечеством, вы­брал отечество. Похожий на Олафа генерал ждал ответа и Руппи знал, что отвечать, но когда говорят генералы, капитаны молчат. Или стреляют. Желание убивать становилось все сильней и все глупее. Подуставшие от стояния кони пытались при­плясывать, топча полегшую траву, в небе торопился на юг кто-то запоздавший. Лохматые журавки? — Вас связывает верность, — проклятье, горник смо­трит не на генерала, а на капитана! Дружески так смотрит, со значением... — и я вас понимаю, только на другой чаше весов величие Дриксен. Объединив наши силы, мы полу­чим армию, которой фрошерам противопоставить сейчас нечего, и спасем нашу и вашу победу. Вы отлично начали кампанию, но, не поняв, что произошло в Эйнрехте, почти все потеряли. Возможно, тому виной возраст принца Бруно и его принадлежность к дому Зильбершванфлоссе... — Я не уполномочен обсуждать командующего Южной армии, — голос Рейфера все еще звучал ровно. — И я не понимаю намеков. Что именно вы имеете нам предложить? 5 Все так благородно, все так по-седоземельски. Фок Ило не желает кровопролития — вождю всех варитов нужны все вариты, по возможности целые, вооруженные, хорошо обу­ченные и, само собой, верные. Неверных предполагается отправить к Торстену, но не сразу. Предводитель китовников дает главе дома Зильбершванфлоссе восемь дней, по истече­нии каковых обещает разбить и казнить. Впрочем, Бруно со своими офицерами числом до семи десятков в любое время вправе покинуть армию и отправиться куда сочтет нужным. Положив шпагу, причем навсегда. — Принц Зильбершванфлоссе может быть либо фельд­маршалом Дриксен, либо мертвецом, либо забывшим об оружии стариком. Четвертого не дано. Те, кто сочтут, если сочтут, своим долгом последовать за Бруно, теряют звание воина Дриксен и навсегда становятся не имеющими права на меч слугами. Вне зависимости от того, сколь древен их род и велики прошлые заслуги. Это, капитан фок Фельсен­бург, в полной мере касается и вас. Ответить бы, но порой лучший ответ — молчание и по­виновение начальству, благо оно приличное. — Я доведу услышанное до сведения фельдмаршала. Прощаться Рейфер не стал — зачем прощаться, если ты не здоровался? Генеральский зильбер принял с места лег­ким галопом, Руппи слегка задержался. Из-за имевшего на­глость походить на Зеппа егеря и из-за себя. Знай Руперт фок Фельсенбург, что своими победами вражеский фельд­маршал обязан этому вот генералу с седыми висками, гене­рал бы к фельдмаршалу не вернулся. Развернув Морока так, чтобы пуля, если она будет, до Рейфера не долетела, Руппи уставился на парня в горном мундире, и поганец расценил это по-своему. — Вы должны быть с нами, — объявил он. — Вы станете нашей гордостью, когда поймете, что Фельсенбург — варит, а не прислужник Бруно! Мы слышали, как вы деретесь... Вы защищаете не тех, но вы делаете это, как истый потомок Торстена. О вашем ударе говорят по всей армии. Вас примут с радостью и ни о чем не спросят. Едемте! Что Руппи бы хотел, так это показать ублюдку преслову­тый удар. Первый и последний раз показать, но не убивать же капитана, отпустив генерала. Будущий брат кесаря оска­лился, то есть, конечно же, улыбнулся. — Фельсенбург не может прислуживать внезапно осме­левшей столичной сволочи. Для этого я слишком потомок Торстена, а ваш Марте... Будет висеть, как висел Бермессер, клянусь ведьмами Хексберг. Мориск понял хозяина прежде, чем тот дал ему шенке­лей. Дареная молния ринулась вперед, в несколько прыж­ков догнав невозмутимого Рейфера. — Вы все-таки что-то им сказали, — заметил гене­рал. — Зря. — Я не сказал, я ответил. Мой палаш просто жить им спокойно не дает! — В любом случае отстали вы намеренно. Зачем? — Они могли выстрелить вам в спину, я бы на их месте так и поступил. Господин Рейфер, победы Бруно в самом деле ваши? — Нет, хоть я им и способствовал, — вот теперь Рейфер улыбнулся. — Переправа через Хербсте и Прибрежный кур­ган — немного мои. Сам я там не был, просто нашел, как скрыть атаку пехоты. — И это решило все! — Нет, капитан. Похоже, вам никуда не деться от вашего подвига, но головы рубит не палаш, а тот, кто его держит. Я, если угодно, палаш Бруно, не меньше, но и не больше. Кампанию мне не выиграть, что бы китовники ни пели. Кстати говоря, они это любят. Объяснять, какие мы толко­вые, какой Бруно старый, как нас не ценили... Может, и не ценили, только это не повод терять совесть, хотя вряд ли она у них водится. — У Марге прежде не водилась и вряд ли завелась те­перь, — заверил Руппи, и Рейфер кивнул. Поле кончилось, а с ним и странный разговор, хотя в последний год странны­ми были чуть ли не все разговоры и все собеседники. Глава 7 ДРИКСЕН. ОКРЕСТНОСТИ ЭЗЕЛХАРДА ТАЛИГ. АКОНА 400 год К. С. 19-й день Осенних Волн 1 На сей раз Бруно барабанил по знаменитому на всю ар­мию походному столику и молчал. Он не желал ни класть шпагу, ни подчиняться; оставалась драка, не только тяже­лая, но и мерзкая. Эйнрехтцы с горниками превосходили Южную армию лишь немногим меньше, чем вдвое, и у них доставало опытных, хорошо обученных полков. И времени, а вот у Южной армии его не было совсем. Именно потому, что китовники ввязываться в открытый бой не торопились. Рейфер, понятное дело, в обуявшие фок Ило благие по­рывы ни на медяк не поверил, но передал все чуть ли не до­словно. Фельдмаршал выслушал, и вместе с ним выслушали Хеллештерн, командир гвардейцев молчун Фламменшверт, пара «львов» и Шреклих с Вирстеном. Руппи был внуком своей бабушки и понял — это означает почти полное доверие к присутствующим и если не сомнение в прочих господах ге­нералах, то нежелание выказывать им то, что может сойти за неуверенность. Олаф, прежний Олаф, попади он в подобную передрягу, не усомнился бы ни в ком из своих капитанов. За­падный флот остался бы верен адмиралу цур зее и Дриксен, все было бы ясно и с Бермессером, которого следовало бы немедленно вздернуть. Другое дело, что Ледяной на это бы не пошел, а вот Бруно, пожалуй, рассусоливать не станет. — Итак, — длинные узловатые пальцы отстучали оче­редные два такта, — господин фок Ило уважает силу Юж­ной армии и опыт ее командующего и надеется на чувства варитов, а посему будет ждать. Рейфер, как полагаете, к че­му ему затягивать? — Я не полагаю, я помню. — Рейфер тоже верил собрав­шимся. — Китовники хотят провернуть тот же фокус, что и с моим корпусом. Переговоры, разговоры... Завтра нач­нется общение дозоров, они уже сейчас перекрикиваются. Если им удастся задурить головы хотя бы дюжине человек, через неделю жди бунта, и уже не генеральского. — Да, — веско произнес Луциан, — нарастание не­довольства пойманных в ловушку солдат, которым вско­ре надоест сидеть в сырости у болота, неизбежно, но есть и вторая угроза. Часть Горной армии, якобы оставшаяся на границе с Гаунау, может захватить магазины Южной армии, лишив вас крепких тылов. А еще она может отправить к кошкам перемирие с Тали— гом. Об этом адрианианец не упомянул, но Руппи был далек от того, чтобы считать себя умней «льва» и Бруно. Фельдмаршал пожевал губами, он и так знал, что услы­шит. Нет, сражаться, безусловно, можно; можно даже по­бедить, как полководец Бруно всяко лучше эйнрехтского проныры, но какова будет цена, и сможет ли ослабленная Южная армия потом навести порядок в стране? — Попались бы мы на этом болоте, — напомнил о своей прозорливости командующий, — по частям бы армию ску­шали, мерзавцы... Хеллештерн, вы выезжали на рекогнос­цировку. Докладывайте. — Я залез на мертвое дерево, — кавалерист неожиданно улыбнулся. — В подзорную трубу их лагерь оттуда виден не­плохо. По тому, как фок Ило расположил свои силы, оче­видно — он не собирается наступать. Позиция для обороны удобная, ждать атаки — одно удовольствие. Должен заметить, порядок у китовников вопреки ожи­даниям кесарский. Палатки стоят правильными рядами, караулы по периметру лагеря строго по уставу, выведен­ные в поле батальонные колонны построены ровно. Что до мундиров, то против нас, в первую очередь, бывшая гвардия Фридриха, думаю, вместе со своим командующим. Помимо них — квартировавшая в Эйнрехте пехота и вос­становленные части. Из тех, что его величество Готфрид сначала расформировал, а в прошлом году начал собирать вновь. Я просидел на дереве около получаса и готов по­ручиться за свои слова. Противник серьезный, если там и есть плохо обученные новобранцы, то общий тон задают не они. — Благодарю, — теперь руки Бруно были спокойны. — Все свободны. Ужин подадут в обычное время, и я прошу вас быть моими гостями. Фельсенбург, проследите, чтобы меня без крайней необходимости не тревожили. — Да, господин фельдмаршал. — Порученцев Бруно не вызвал, и Руппи приподнял полог, пропуская выходящих генералов. Пока двоих. — Господин фельдмаршал, ночные караулы нужно удвоить. — В самом деле? — холодно осведомился великий це­нитель крахмальных салфеток и одинаково причесанных адъютантов. — Почему? — Туман... — Вчера паршивец рассеялся быстро, сегодня «кошмар прибрежных вод», хоть и явил себя во всей красе, продержался всего с час, зато грядущая ночь обещала утонуть во мгле. — Под его прикрытием люди фок Ило могут про­сочиться в лагерь и причинить немало вреда. За вашу безо­пасность я ручаюсь, но огневой припас, продовольствие, упряжных и строевых лошадей нужно взять под усиленную охрану. Китовники стоят дальше от трясин и выше, им за подходы к своим лагерям опасаться надо гораздо меньше. О последнем можно было и не напоминать, Бруно ценит «палаши» в том числе и за молчаливость. Мысль испортить китовникам ночь должна принадлежать командующему. Или кстати задержавшемуся Рейферу, но уж никак не на­хальному юнцу. — Руперт, — подал голос отец Луциан, — вы уверены, что будет туман? — Да, и гораздо более сильный, чем в предыдущую ночь. Раньше, в родных горах и даже на «Ноордкроне», по­добной уверенности у Руппи не случалось, но раньше он не целовался с ведьмами и не фехтовал с Бешеным... Лю­бопытно, где сейчас обещанная кошка, все еще у Вальдеса или орет в каком-нибудь Мариенбурге? — Караулы будут усилены, — Бруно явно не терпелось остаться одному. — Вирстен, доведите до сведения старших офицеров. Разговоры с китовниками — любые — под стро­жайшим запретом, виновные в подобном будут примерно наказаны. У нас восемь дней, они должны пойти на пользу нам, а не фок Ило. Ваше преосвященство, вы хотите что-то сказать? — У меня мелькнула мысль, показавшаяся мне удачной, но сперва я хочу задать два вопроса капитану фок Фельсен— бургу. — Капитан, — скучно приказал Бруно, — ответьте. — Руперт, — если фельдмаршал был скучен, то стран­ствующий епископ любознателен, — вы смогли бы последо­вательно справиться с одним, двумя, тремя и так до восьми офицеров эйнрехтской выучки, при этом оставив первых четверых целыми? Я имею в виду дуэль, хоть и упрощенную. — Драться по очереди или одновременно? — На ваш выбор, но не более чем с четырьмя противни­ками. Что скажете? — Поручиться не могу, но... Рука у меня поставлена хо­рошо, и я довольно вынослив. — Мне нужен точный ответ. — У фрошеров я видел двоих бойцов, с которыми вряд ли когда-нибудь сравняюсь. В Эйнрехте я таковых не встречал. — Тогда второй вопрос. Вы слышали о старом варитском обычае предварять сражение поединком? Если битва по каким-то причинам откладывалась, поединки проводи­лись каждый день. Первые четыре дня проигравший просто выбывал, и победитель на следующее утро встречался уже с двумя, а потом, в случае удачи, с тремя и четырьмя про­тивниками. Первые дни кровь старались не проливать, хотя прямого запрета не было. — Я помню разве что о судебных поединках, — распи­сался в своей дремучести Руперт, — и еще, когда оспарива­лось первенство... О Седых землях, то есть о том, как там жили, я мало знаю. — Не о Седых, — взгляд агарисца стал лукавым. — Я описал обычай саймуров, но почему бы ему не стать варитским? Фок Ило рассчитывает за восемь дней перетянуть на свою сторону нестойких, а в прочих вселить неуверен­ность и предчувствие поражения. Генерал Рейфер расска­зывал мне, как действуют китовники. Они будут всячески втягивать солдат и младших офицеров в разговоры и шут­ливые поединки, угощать проигравших, расхваливать древ­ние обычаи, смеяться над командующим и теми, кто верен присяге. Запреты могут оказаться бессильны, но должным образом примененная палка становится рычагом. Фельсенбург известен своеволием и непредсказуемо­стью, он может нарушить приказ, а господа «истинные вариты» достаточно безграмотны, чтобы назвать саймурское наследство своим. Уже первая победа поднимет дух нашей армии, но ежедневное зрелище со ставками может свести затею фок Ило на нет. Азарт творит чудеса, даже когда де­рутся петухи, но, Руперт, вы должны побеждать, причем с блеском. Значит, драка? Не поймешь, с кем, зато на глазах двух армий. А почему бы и нет?! С мушкетером помогло, выручит и теперь. — Я не Бешеный, — твердо сказал Руппи и, глянув на Бруно, уточнил: — То есть не вице-адмирал Талига Вальдес, но я попробую. Ринге — хороший учитель. Как и фрошеры, но Вальдесу с Райнштайнером он ска­жет спасибо потом. — Господин фельдмаршал, — негромко предложил Рей­фер, — будет неплохо, если ваш приказ первыми нарушат каданские наемники. Капитан Штурриш терпеть не может насмешек, а китовники не преминут стравить каданцев с нами. 2 «Я не собиралась Вас прежде времени волновать, однако баронесса Вейзель предъявила мне то, что вы, военные, на­зываете ультиматумом. Или о своем открытии сообщаю я, или это с присущим ей тактом делает роскошная Юлиана. Я уступила и взялась за перо, а, взявшись, не могу не сказать больше, чем собиралась. Мне грустно без Вас, Жермон, это восхитительное чувство, я никогда его прежде не испытывала и не думала, что испытаю...» — Ойген, — Жермон сам не знал, чего хочет больше, спрятать письмо на груди или передать бергеру и смотреть, как тот читает. — Ойген, Ирэна написала! Все правда, она... — Баронесса Вейзель опытна, она не могла ошибить­ся, — барон казался слегка удивленным. — Что до твоих прежних опасений, то они абсурдны. Твоя жена не стала бы таковой, если б не ответила в полной мере на твое чувство. — Она... Ты не представляешь! — Несомненно, ведь я пока холост. Ты уже решил, как назовешь сына, или рассчитываешь, что первой будет дочь? — Не знаю, — растерялся Ариго, которого письмо по­вергло в сладостное отупение. — Все вышло как-то сразу. — Ты «как-то сразу» женился, — Райнштайнер, как всегда, когда давал понять, что он шутит, показал зубы. — Удивляться, что ребенок берет пример с родителей, не при­ходится, но я повторяю свой вопрос. — Отец хотел, чтобы в нашем доме всегда был Ги, он писал об этом из Торки, но... — Леворукий, как же назвать мать, чтобы не испортить радость?! — На письмо пролили воду, и я стал Жермоном. Потом отец все же сделал по— своему. — Ты ошибаешься, поскольку прославленное Ариго имя получил Капотга. Твой единоутробный брат Ги не имел ни­какого отношения ни к вашей фамилии, ни к погибшему герою. Будет несправедливо, если в будущем, услышав про Ги Ариго, вспомнят убитого герцогом Алва негодяя. Вернув имя в дом, ты поступил бы благородно по отношению к от­цу и твоему достойному предку, но я понимаю, как тебе хо­чется забыть. — Хочется. Я бы назвал Арно, только не знаю, как спро­сить у графини. — Это тоже будет ошибкой. — Райнштайнер поднял об­роненную Жермоном перчатку. — Ты очень хороший гене­рал, у тебя есть друзья, а теперь еще и любимая и любящая супруга, поэтому твоя память в конечном итоге ведет к ра­дости. А память графини Савиньяк или Юлианы фок Вей­зель — это память о прекрасном, которого больше нет. Она ведет к боли, Герман, поэтому не называй сына ни Арно, ни Юстиниан, если ты думал еще и об этом. — Подумал, — признался Ариго, — только что. Если родится сын, имя выберет Ирэна, но дочь будет только Арлеттой. — Разумно было бы дать ей второе имя Катарина. Па­мять о спасшей честь и достоинство Олларов королеве край­не полезна для Талига, но я не вправе настаивать. Где у тебя вторая перчатка? — Тут где-то... — Ариго завертел головой, оглядывая свое пристанище. По дороге в Акону он твердо решил под­держивать порядок, но кавардак все равно образовался. — От меня не удирают только карты и оружие. — От тебя по доброй воле не уходят подчиненные, что гораздо важнее. — Райнштайнер заглянул под стол и поднял осколки стакана. — В любом случае я пришлю тебе хорошие зимние перчатки. По всем признакам вам выступать через несколько дней, ты последуешь совету баронессы Вейзель и попросишь об опекунстве Савиньяка, или предпочтешь меня? — А надо ли? — Надо, Герман. Надо. Не будь суеверным, в Бергмарке все воюют и все заботятся о детях. Прости, но я еще раз вер­нусь к твоей семье. Если бы твой отец избрал надлежащего опекуна, справедливость по отношению к тебе восторже­ствовала бы значительно раньше, а Ги с Иорамом получили бы шанс стать достойными уважения людьми. — Хорошо, — буркнул не желавший допускать даже мысли о смерти Ариго, — завтра нас все равно собирают, вот и скажу. — Насколько я успел узнать Савиньяка, после совета у тебя будет очень много дел и очень мало времени. Нужно идти сейчас. Подожди, пожалуйста. Хозяйка квартиры разводила фуксии, Жермон к ним даже не приближался. Как злосчастная перчатка очутилась на окне в горшке, генерал не представлял. Сам бы он ее там точно искать не стал. — Те, кто считает, что женитьба меняет человека, оши­баются, — Райнштайнер взмахнул находкой, стряхивая крошево из сухих листьев. — Твоя небрежность останется с тобой навсегда, как и чувство товарищества, и готовность протянуть руку. Если бы мы поменялись местами, я свою семью доверил бы только тебе. Как и свой корпус. Будем надеяться, Савиньяк успел вернуться от генерала Шарли. Прости мою настойчивость, но в этот год нужно быть гото­вым ко всему, вспомни того же Дарави и сообщивших о нем теньентов. Ариго кивнул и взялся за шляпу. Вот так-то, Герман. Ты любишь Ирэну, рвешься к ней и не желаешь сочинять за­вещание. Ты хочешь, ты до невозможности хочешь жить, а нужно убивать, причем отнюдь не дриксов. Зайца не жаль, но скольких придется положить, добираясь до расхрабрив­шейся падали? Скольких, сожри Заля Закат?! — Герман! — Что? — У тебя странный вид. Так ты выглядел на Мельнико­вом лугу, к тому же ты порезался. Боюсь, в перчатку попало стекло от разбитого стакана. 3 Даже знай Штурриш, что от него требуется, он бы лучше не справился. Каданец успешно зацепился языком за дефи­лировавших мимо постов китовников, и словесная перепал­ка столь же успешно переросла в поединок. Когда «скучаю­щий» Руппи пробрался сквозь пока не слишком густые ряды зевак, дело уверенно шло к развязке. Гвардейский кирасир заметно превосходил языкастого капитана в чистом искус­стве владения клинком. Взъерошенный Штурриш только пятился, стараясь устоять под градом сыпавшихся на него ударов, контратаковать он даже не пытался. — Наемники, чего с них взять? — Руппи еле заметно по­жал плечами и присоединился к паре пехотных офицеров. Пусть видят, что «этот Фельсенбург» забрел сюда исключи­тельно со скуки. Развлечение, конечно, не ахти, впрочем, за неимением лучшего... — Взять-то нечего, — живо откликнулся похожий на че­чета капитан, — но нам-то нельзя! — Ах-хо! — вырвалось у кого-то из любопытствующих, когда каданская сабля опрометчиво взметнулась вверх, па­рируя ложную атаку в голову. — Все! Звучный шлепок по ребрам — миролюбивый китов— ник кровь проливать не пожелал и повернул клинок плаш­мя — скривившаяся физиономия каданца, признающего очевидное. Скоро ваш выход, капитан Фельсенбург, скоро, но не сейчас. Сперва нужно «завестись» и поругаться с на­чальством. В кармане свернутый отцом Луцианом кулечек с орешками, бывают и такие благословения. — Господа, не хотите миндаля? — Я хочу нарушить приказ, — бурчит «чечет», но угоще­ние берет. — Ох как хочу! — Не советую, — отправить пару орешков в рот, обвести взглядом поле, на котором утром не удалось никого убить. — Фельдмаршал зол, Хеллештерн зол, Вирстен зол четырежды. Для вашего же блага надо бы вас разогнать, но такая скучища... О, еще один и опять гвардеец. Застоялись, лошаки эдакие! — Тут и корова застоится! — Застоявшаяся корова... Вы меня пугаете. — Господа офицеры Южной армии, — провозглашает новый китовник, — вы готовы вступиться за честь вашего фельдмаршала? Если не готовы, нужен ли вам такой коман­дующий? — Вряд ли, Хельмут, — громко откликается победитель Штурриша. — Вот и я так думаю, — названный Хельмутом неспеш­но и уверенно выходит вперед. Капитанская перевязь, длинное, малоподвижное лицо, меланхоличный взгляд... Такой знакомый. Хельмут фок Хауфе! Ну, здравствуй, дорогой шестиюродный братец, как же ты кстати, и какая же ты гнусь! — Господа, — улыбается одними губами ниспосланный Леворуким родственник, — вы все еще ждете разрешения начальства? Право, не стоит. Драться и кушать лучше само­стоятельно. — Старый Бруно смотрит на всех, кому меньше сорока, как на детей, — хмыкнул затесавшийся в гвардейскую свору горный полковник, — и его можно понять. Его, не вас! — При чем тут замшелый пень? — хохотнул еще один китовник. — Парни просто не хотят проигрывать. Каданцам не впервой, но эти-то — вариты... — Что-то незаметно, — хмыкнул противник Штурриша, вызывая в памяти трактирный поход против Олафа. Повод другой, приемчик тот же — «ложный выпад от Марге». Язы­ком, причем ядовитым. . — Не впервой проигрывать, говорите? — «Забияка» был потрепан, но не побежден. — От того, что фрошеры раско­лотили вас в Кадане, вы каданцами не стали. К Трем Курга­нам бы вас, орлы, вот бы мы посмеялись... Бросятся? Если исполняют приказ, не должны, но огрызнуться «орлам» придется, а Хеллештерну пора бы и появиться. Или ну его? Орешки — пока не опередили — соседям, и здравствуй, дорогой родственник! Бабушка счи­тала, семья у нее в кармане... Так и было, пока подкладку не прогрызли мыши. Любопытно, меланхоличный Хельмут высыпался один или со всей фамилией? — Что здесь происходит? — «подоспевший», наконец, Хеллештерн смотрел исключительно на Штурриша. — Этим базаром мы обязаны вам? — Не браните малыша! — крикнули со стороны китовников. — Дерется он скверно, но хотя бы не молчит. — И все же, — напомнил о себе Хауфе, — я бы предпочел дрикса и, желательно, способного обойтись без лошадки. — Конный поединок, Хельмут, — протянул, выходя впе­ред, Руппи, — имеет свои достоинства, но с лошадьми у вас, помнится, не складывалось. Рыжий полумориск... Вроде бы его звали Красный Змей? — Капитан Фельсенбург! — генеральский окрик был со­всем как настоящий. — А также все прочие! Приказ фельд­маршала — никаких разговоров с мятежниками. — Господин генерал, — кулечек с миндалем падает в чью-то подставленную ладонь. — Я говорю не с мятеж­ником, а с изумительно дальним родичем, но я готов умол­кнуть. «Пусть говорят клинки», не так ли, Хельмут? — Именно, — спокойно подтвердил тот. У кого ж по­ганец брал уроки? Если у Ринге, пустим в ход фрошерские фортели, но не сразу. — «Пусть говорят клинки», — с расстановкой повторяет фок Хеллештерн. — Старая формула, даже древняя... Госпо­дам, если они так уж верны заветам Торстена, следовало не задирать каданцев, а послать форменный вызов. Желатель­но в стихах. — Кому посылать? — заорал с той стороны проглотив­ший наживку горник. Все сильнее хочется драться, но спешить нельзя и тем более нельзя проигрывать. — Некого было вызывать, — подхватывает недавний по­бедитель. — Сами же тут мелочь поставили! — Вызов надлежит делать во время переговоров, — от­резал генерал, — впрочем, фок Гетц мог об этом просто не знать. Вряд ли горный фазан — ценитель древних традиций, а вот вашему родственнику, Фельсенбург, следовало бы пом­нить. Первый день — один бой, второй — два и так до конца стояния, но начинает только вчерашний победитель... — Не повторяйте азбучных истин, сударь! — А Хельмут ничуть не умней фрошерского Ракана! Чтобы не выказать себя незнайкой, подхватим любую чушь, но это еще не бес­новатость. — Отчего бы не повторить? — поднимает бровь кавале­рист. — Поклонники Торстена, позабывшие его заветы, это забавно. — Позабывшие, — находится родственник, — несомнен­но. Я закончу сегодня и начну завтра. Если, разумеется, вы не произвели вашего каданца в вариты. Тогда завтра начнет мой товарищ, а я продолжу. — Я умру каданцем, — обещает Штурриш. — Со смеху. Так что там у вас вышло с конем, и не потому ли на вас нет браслета? И то, зачем мерину браслет? — Отойдите, капитан! — Вот теперь самое время! — Хельмут, если вы брали уроки у Ринге, нам будет непросто, но тем интереснее! Родственничек медленно, с чувством превосходства кивает. Лицо, взгляд, манера тянуть слова... Мерзавец по­хож на Хохвенде, просто Фельсенбург прежде об этом не думал. Не мог думать — Хауфе он в последний раз видел лет в шестнадцать, еще не зная ни Ледяного, ни Бермессера с дружками, ни... Бешеного. Два года у Ринге плюс Арно, плюс Старая Придда и танцы с Вальдесом, но этот козырь прибережем. — Вижу, у нас одно оружие, — Хельмут ведет себя, как старший. Четыре года разницы когда-то казались барьером. Непреодолимым. — Шпага изысканней, но и с палашом можно продемонстрировать настоящее искусство фехтова­ния. Было бы умение. — Несомненно. — Именно так хмыкнул Вальдес, когда фельпец Джильди завел речь об абордажных саблях, но Руп­пи никому не подражал, оно само вырвалось. — Ну, милый Руппи, — «подбадривает» родственни­чек. — Вперед! Не бойся, я сегодня милосерден. — Вот как? — А это уже от Бруно. И от ума. Мы не обе­щаем, не грозим, не выхваляемся, зачем? Вот убить опять хочется, только сегодня рано. Значит, потом! Клинки взмывают над головами в традиционном при­ветствии, шаг вперед... Львиный палаш со злобной радо­стью ловит солнце и швыряет в глаза китовнику, тот по-собачьи недовольно морщит нос. Смешно! — Вы хотели варита? — кричит за спиной Штурриш. — Вы его получили! Кушайте, не подавитесь. — Благодарю, каданец, — Хельмут вновь спокоен, не то что потерявший во всех смыслах голову мушкетер. Так бесноватый ты или просто подлец? Надо понять, но глав­ное — победить. Пробный выпад, полусонная улыбка, в челюсть бы за нее эфесом, но рановато и даже как-то неудобно, все же первый поединок, а Хельмут спокоен. Ни бурных атак, ни желания немедленно покрошить противника в морское рагу. Первые мгновения почти беззвучны, без привычного лязга и стука — клинки описывают непересекающиеся пет­ли, лишь рассекая воздух. Присмотреться, понять, кто же напротив... Ну вот сейчас и поймем! Подшаг, восходящий удар... Клинок соскальзывает по грамотно подставленному вкось гвардейскому палашу, и пошло... Веселья нет, какое на помойке веселье, а улыбка к физиономии Хельмута как приклеилась. Ничего, сотрем, хоть ты и посильней безголового, и поискусней. Если не Ринге, так Людигер или Фильзе... Интересно, как у тебя со шпагой? То есть не интересно. Совсем. Палаш рубит воздух, но хочет крови, а гадливость в душе все сильнее и сильнее. Все китовники скопом или Хельмут? Отшагнуть вбок... и еще раз, ведя родственничка меж двух шеренг. Чем больше увидят, тем лучше, но пока бой идет на равных. Выучка на выучку, скорость на скорость. Быстрее? Нет, подождем. — Ты сносный боец, Руппи. — Возможно. Все противнее, все быстрее, ноздря в ноздрю, но не обгонять, пока не обгонять, пусть прыгнет первым. Шаги, свист рассекаемого воздуха, омерзение. Ничего не проис­ходит, совсем ничего, и все равно отшагнуть влево, уходя с линии возможной атаки. Вежливая улыбка на мгновение исчезает. Ага! — Ты, похоже, рассчитывал на этот финт? — Не слишком. Это все-таки для провинциалов. Опять спокоен. Ни белых глаз, ни зверского оскала и слюной не брызжет. Аккуратен и расчетлив, не раскрыва­ется, не рискует. Пауза, пара шагов по кругу, чуть качнувшиеся плечи китовника. «Эйнрехтский двойной крест» в голову с перево­дом в ноги? Так и есть! Но «правильной» защиты не будет... Уже на втором ударе бьем комбинацию встречной атакой. Простой, легко отбиваемой, только о «кресте» придется за­быть. А ведь ты разозлился! И собрался, забыв про изыски, на встречном движении просто сбить с ног ударом плеча в грудь? Обойдешься, но... стать Вальдесом можно! Можно!!! Эх, поиграть бы с крысой, только нельзя. Надо и на зав­тра что-то оставить, и на послезавтра. Нельзя, тебе говорят! Ты, недобратец кесаря, соберись и успокойся! Время закан­чивать, зрители на поединок уже налюбовались, приличия соблюдены. Так, успокоиться получилось, сердце и голова приказа послушались, а вот Хельмут себя в руках держит едва-едва. Скверна рвется или просто обидно? Родич уже не улыбается. Подгоняемый злостью, он прет вперед, как пять минут назад его приятель пер на Штурриша, только с вальдесами это бесполезно. — Не тот противник, Хельмут! Два жестких блока отбрасывают чужое оружие назад, а на третий раз... Вот оно! Палаш Хауфе только-только по­шел вперед, а Руппи уже припал на колено, пропуская удар над головой. И в ответ — тяжелым эфесом снизу вверх, под локоть. Балладный Торстен раз за разом выхватывал враже­ское оружие из ослабевшей руки, у Фельсенбурга не вышло. Удар оказался удачней, чем думалось, и палаш вывалился сам. Ладно, хлопнем клинком по плечу противника — «Потерявший оружие теряет и все остальное», — так вроде бы говорили предки, не мыслившие себе жизни без этого самого оружия. — Все не все, но эту схватку ты про­играл. — Эту, Фельсенбург! Всего лишь эту! Лишь на миг побелели в дикой ярости глаза, и тут же родич-китовник стал собой прежним — сдержанным и от­менно воспитанным, но сомнений не осталось. Бесноватый, самый настоящий. Могут, значит, сдерживаться, вопрос: всегда так или нет? Вбросить палаш в ножны, слегка покло­ниться. — Для первого дня терпимо, но, господа, найдите завтра кого-нибудь получше. Не забудьте, нужны двое. Друзья, ко­му я доверил свои орешки? Глава 8 ТАЛИГ АКОНА ДРИКСЕН. ЗУМПФВИЗЕ 400 год К. С. 19-й день Осенних Волн 1 Бергеры готовы, кавалерия будет готова выступить че­рез пять дней, а пришпорить — так и через четыре, дело за дичью. Необходимость покончить с Залем до весны призна­ют все, только охота на бешеных зайцев существенно отли­чается от медвежьей. Рассеять кадельцев легче легкого, но именно этого делать и нельзя: от сбесившейся армии, пока она в кулаке и на марше, вреда меньше, чем от сотни рас­сыпавшихся по всему западу шаек. Значит, нужно загнать мерзавцев в подходящее место и перебить. Будь Заль «Не­истовым», его можно было бы раздразнить, только зайцы, даже хлебнувшие зелени, первыми не нападают. Почуяв опасность, они начнут метаться по провинции, а самые до­шлые — разбегаться, растаскивая заразу, и кордонами тут не отделаться. Лионель оттолкнул карту и прошелся по кабинету, вле­зать в заячью шкуру было тошно, из нее Фридрих — и тот казался чем-то крупным и с чистой шеей. Покойного прин­ца зелень сделала еще самовлюбленней, дурак так и не по­нял, что гвардия явилась его убивать. Тихий Марге объявил себя вождем всех варитов. Толковый фок Греслау поднял знамя с китом и отправился завоевывать Марагону. Ни разу не заступившийся за друзей принц Орест стал божествен­ным, а Заль так и остался «исполняющим приказ регента» генералом. Он даже Валмону напоследок не нагрубил, а ведь наверняка хотел! Хотел, но терпел и дотерпел аж до Запад­ной Придды! Устал врать, сорвался в ответ на обвинения Дарави или что-то другое? Уж слишком лихо взялись за ойленфуртцев, без подготовки такое не провернешь... И все равно Заль не бунт поднял, а устроил пакостный, впору дуксам, пере­ворот, а до этого приютил беглых агарийцев и фельпскую бездарь. Жаль, Франческа не бросилась за Эмилем, уж она бы рассказала про Фраки все, а так придется додумывать, голову-то Заль, похоже, одолжил у гостей. Вместе с логикой и как бы не волей; тогда талигойскими остаются разве что мускулы. Что заставит зайца сунуться в западню, и какой она должна быть, эта западня? По всему, Заль собрался закре­питься в самой мирной части Талига. Зимой это не столь уж трудно, но история с лжеприказом вот-вот всплывет, да и убийство Дарави не скроешь: теньенты-то сбежали... Стук был неожиданным, но знакомым — Райнштайнер, и довольно-таки кстати. — Входите, — крикнул Савиньяк, и бергер незамедли­тельно вошел. Оказалось, он привел Ариго, и выглядел тот, мягко говоря, странновато. — Добрый день, Лионель, — поздоровался барон. — Нас предупредили, что ты занят, но я вправе входить к командо­ру Горной марки, когда сочту необходимым. Я счел. — Какая необходимость заявила о себе на этот раз? Са­дитесь, Ариго, рад вас видеть. — У Германа к тебе дело, — немедленно сообщил Райн­штайнер. — При необходимости его могу изложить и я. — Я сам, — заверил «Герман» и замолчал. Савиньяк не торопил: с чем бы Ариго ни явился, пусть соберется с мыс­лями и успокоится. Дяде наследника прямая дорога в ре­гентский совет, который рано или поздно соберется, и луч­ше, чтобы Ариго к этому времени не смотрел на Рудольфа снизу вверх, а это пять, если не десять доверительных раз­говоров. Жермон поймет многое, он отнюдь не глуп, просто прожил двадцать лет среди войны. Выставленному в Торку и лишенному фамильного титула гвардейцу остается или беситься, или служить, этот служил. Отец в Жермоне Ариго не ошибся, хоть и не считал себя проницательным, вот Сильвестр, тот откровенно гордился, что видит других насквозь. Ли с Росио не раз ставили на сию уверенность и срывали банк, а кардинал так и не задумался, почему Первый Маршал напивается именно тогда, когда нужно от чего-то увильнуть или что-то скрыть, и почему бражник утром свежей подснежника. — Монсеньор, — дал первый залп Ариго, — когда мне браться за Заля? — Вам? — Герман неточно выразился. Он имеет в виду время выступления. — Как только будем готовы. — Приказы Ариго выпол­няет — толковые приказы, а неудачные старается исправ­лять, причем вежливо. Истинный клад для того же фок Варзова, только у Проэмперадора никаких приказов наго­тове не имелось. Ошибаться Ли не собирался, а верное ре­шение никак не находилось. Кавалерийский рейд силами авангарда к таковым уж точно не относился, он и против Бруно-то не слишком помог. — Я получил письмо от баронессы Вейзель, — зашел с другой карты Жермон, — она беспокоится о «Графине»... О старинной мортире, из которой перед смертью выстрелил ее муж. — Что хочет с ней сделать баронесса? — Маневр был явно обходным и не слишком удачным. Для молодожена, оставившего в Альт-Вельдере любимую супругу. — Генерал Вейзель обещал марагам использовать «Гра­финю» при штурме занятых дриксами крепостей, баронесса настаивает на том, чтобы обещание было выполнено. — Почему бы и нет? — пожал плечами Ли. — Но вряд ли это полностью удовлетворит вдову. Попробую устроить так, чтобы все будущие генералы от артиллерии надевали пере­вязь, положив руку на «Графиню». У нас как-то не хватает традиций... Вы хотите просить об отпуске? — Нет! — громко отрекся Ариго, и Лионель понял, что если и промахнулся, то не слишком. — Заль... — И не только Заль, однако госпожа Вейзель не станет писать только вам и только о мортире. Она любит мужа, он до сих пор с ней, но баронесса не забывает о жизни, причем чужой жизни для нее не бывает. Письмо пришло из замка, в котором вы оставили жену. Я не забыл, с каким лицом вы просили разрешения на брак и как уезжали. Вы напомнили мне моих родителей... Хотите выпить? Генерал промолчал и вдруг улыбнулся. Что ж, пусть хоть этот союз севера с югом будет удачным. Ариго и Придды... Кто бы мог подумать! 2 Порученец Бруно таращился на Руппи с неприкрытым восхищением, которому отнюдь не мешал переданный при­каз. Фельдмаршал требовал к себе капитана Фельсенбурга. Немедленно и очень грозно. — Узнал ведь... — поморщился вызываемый, огляды­вая дружеский стол. — А я так надеялся на рейтарскую жженку! — Я... Я могу вас не найти! — выпалил вестник. Ради кумира он пошел бы на все, но кумиру было очень нужно к начальству. — Подобной жертвы, Мики, — назидательно произнес Руперт, — стоит разве что кесарь, и то не всякий. К тому же я в самом деле нарушил приказ. Злостно. — Вы, вернее мы, оказались в безвыходном положе­нии, — Хеллештерн тоже поднялся и тоже с недовольной миной. — Что ж, господа, продолжайте. Я постараюсь при­вести Фельсенбурга обратно, так что извольте не допивать. — Благодарю, господин генерал, — с должным выра­жением поблагодарил Руппи, и они выбрались из палатки в прозрачный студеный вечер. Присутствие Мики не давало говорить о деле, а врать не тянуло, так что топтали подморо­женные травки молча. Завтра будет новый день и новая дра­ка, а сейчас хочется просто спать, но придется возвращаться к рейтарам и пить жженку. Уже «законно». — Как думаете, — при виде палатки командующего Хел­лештерн все же прервал молчание, — найдется у китовников кто-то, кому вы по зубам? — Не думаю. Я слишком много воевал для столичного дуэлянта и слишком хорошо обучен для плюющего на «вся­кие выверты» вояки. И потом... — У вас есть секрет? — Пожалуй, — мысленно ругнув себя за болтливость, Руппи тронул эфес. С намеком: дружба со «львами» оче­видна всем, а почти дружбой с Вальдесом лучше не разма­хивать. — Когда выберемся, — пообещал Хеллештерн, — по­пробую раздобыть что-нибудь в этом роде. Обидно, если «львиные» клинки делали только в Агарисе... Ого! Чисто скворцы! Порскнувшие во все стороны порученцы и адъютанты в самом деле напоминали птичью стайку; следом, уже не столь поспешно, палатку Бруно покинули генералы. Вы­ходили солидно, всем видом выражая уверенность и твер­дость, но Руппи отчего-то показалось, что господам слегка не по себе. — Похоже, начинается, — лицо Хеллештерна стало упрямым. — Долго сидеть в этой луже нельзя, сгнием. Оста­ется решительная атака на одного из противников или... на обоих сразу? Руппи смог лишь кивнуть. Вчерашний сон, при всей своей бредовости, становился пророческим или, если при­помнить уроки словесности, аллегорическим. Понять бы еще, что значит скачка на кошке, если значит. Не сговариваясь, все трое ускорили шаг. Мики так во­все едва не подпрыгивал, он еще не пробовал убивать сво­их, хотя какие китовники свои? Говорят на дриксен? Ну так и Бермессер тоже не на кэналлийском врал... — Хорошо хоть Марге знамя не присвоил. Руппи буркнул это под нос, но Хеллештерн услышал. — Да, — согласился он, — стрелять по Лебедю было бы непросто очень многим. По людям в знакомых мундирах проще. Это выходило у Руппи, это вышло у Рейфера, и все равно, пока не про­чувствуешь, что вот эти, в красном, и вот эти, в синем, — враги хуже фрошеров, китовники положат не одного и не двоих. — Кто идет? — Часовой прекрасно видел, кто, но по­рядок есть порядок. — Эйвис, — радостно выпалил Мики, и Руппи едва не присвистнул: бдительный фок Вирстен успел сменить па­роль. Второй раз за день! — Эйна. За первой линией караулов маялся капитан Штурриш. Бруно был верен себе — нарушитель приказа получит на­хлобучку, даже если его проступок предусмотрен и входит в замысел начальства. Руппи усмехнулся и махнул наемнику рукой, тот в ответ приподнял шляпу. — Эйна. — Эйвис. — Проходи. У Бруно ничего не изменилось — хозяин разминал паль­цы, Рейфер с Луцианом о чем-то вполголоса говорили, брат Орест следил за входом. — Садитесь, Руперт, — бросил фельдмаршал. — Ближе к карте. Вы по-прежнему уверены в ночном тумане? — Да. — Отец Луциан склонен вашему чутью доверять, впро­чем, ошибка с погодой наше положение не ухудшит, мы все­го лишь упустим одну ночь. — Туман будет. — В таком случае я ухожу, — Бруно скривился, будто от кислятины. — Для начала — к Бимфельду, но фок Ило должен искать нас на пути к Фельсенбургу, причем не ме­нее трех дней. Фок Рейфер предложил поручить обман вам, и я склонен согласиться. Как, Леворукий их побери?! Перебежать к китовникам, благо те зовут, и наврать? Три дня сидеть с фок Ило за одним столом и не схватиться за палаш? — Капитан, вы не настолько владеете своим лицом, что­бы скрыть волнение. — Брат Орест мне это уже говорил, — Руппи зачем-то провел рукой по щеке. — Что я должен делать? — Сесть, как положено. Я не имею обыкновения пору­чать своим людям нечто им непосильное, так что вас ждет всего-навсего рейд. Под команду капитана Фельсенбурга переходят эскадрон рейтар, две роты лучшей «красной» пе­хоты, четыре пушки, которые вам предстоит убедительно бросить, и некоторое количество обозных фур. «Быкодеров» дать не могу, обойдетесь своими силами. Теперь смотрите. Я исхожу из того, что туман продер­жится хотя бы до десяти утра. От нашего лагеря до горня­ков — с хорну, до фок Ило примерно столько же. Армия начнет движение около полуночи, вы через два часа отпра­витесь в противоположном направлении. Солнце встает в девять, но светает раньше, так что до полной видимости у вас будет часов шесть. Сначала пойдете прямо, потом от­клонитесь к болотам. Пока туман не начнет редеть, вы успеете не только обойти лагерь китовников, но и отдалиться от него. Тут не открытое море и не равнинная Гельбе, на вашей сторо­не холмы. Вам надлежит выбрать момент, якобы случайно привлечь к себе внимание и убедить китовников начать преследование. Затем, как я уже говорил, оставить на виду пушки, и отступать на Фельсенбург, поддерживая в пресле­дователях уверенность, что вы прикрываете отход армии. Ночью свернете на Альтендорфский проселок, загоните фу­ры в овраг, вот он... И двинетесь на соединение со мной. Да, Рейфер? — Не могу не согласиться насчет «быкодеров», их слиш­ком мало и все они понадобятся, но почему бы не передать Фельсенбургу «забияк»? Каданцы для этого достаточно при­вычны к поиску, подход южного Савиньяка, во всяком слу­чае, обнаружили именно они. — После Трех Курганов вы к уцелевшей мелочи не­равнодушны, — Бруно слегка приподнял уголки губ, точно в лимон попало немного меда. — Но пойдут ли наемники на такой риск? — Штурриш пойдет, ему чем трудней, тем интересней. Я взял на себя смелость его вызвать, правда, капитан по­лагает, что получит очередное взыскание. — Взыскание он получит, — расщедрился фельдмар­шал. — Руперт, вы хотите что-то добавить? — Да, господин фельдмаршал. Я ничего не имею против капитана Штурриша, но мне бы хотелось видеть рядом быв­ших людей капитана Роткопфа. Лейтенанта Штау... — Они в вашем распоряжении. Рейфер, Штурриша впу­стят, когда я приду к выводу, что с Фельсенбурга хватит, он все понял и дальше его наставлять бессмысленно. Это очень походило на шутку, но смешно Руппи не ста­ло, страшно, впрочем, тоже, а вот чего было жаль, так это завтрашних поединков. Армия есть армия, даже сбесивша­яся, к вечеру несостоявшиеся противники примутся зубо­скалить. Дескать, хваленый Фельсенбург струсил и удрал к маменьке под крылышко! От них удрал, таких сильных, таких варитских, таких... бесноватых. — Руперт, вы слушаете? — Да, господин фельдмаршал. Со всем вниманием. Ждали вина и обсуждали изломную муть, то есть обсуж­дали Савиньяк с Ойгеном, а Жермон пытался придумать связное объяснение для своего дела. Такое, чтобы барону не вздумалось уточнять. Просить не хотелось до одури, однако генерал, у которого всей родни — побратим-бергер и мало­летние полуплемянники, должен предусмотреть смерть, как бы ни хотелось жить. «Мне грустно без вас, Жермон...» После таких писем умирать невозможно, но отец Лионеля умер. И барон Вейзель тоже. Уцелей маршал Арно и останься его наследник в армии, стали бы они хотя бы приятелями? Если б, разумеется, встретились... Это в Олларии не видят раз­ницы между Торкой и Гельбе, север и север, но на севере можно провоевать всю жизнь и не свидеться. С тем же Ой­геном они столкнулись уже в чинах, а что бы сказал капитан капитану? И как бы встретил Жермон уже не Ариго Лионеля еще не Савиньяка? Это сейчас семь лет разницы — ерунда, а до Лаик Жермон с мелюзгой старался не знаться, видимо, из-за братьев, малолетние Савиньяки, Валмоны и Эпинэ жизнь будущему унару не портили, да он их не очень-то и различал. Генерал Ариго не выдержал, покосился на маршала, тот заметил. — Занятно у нас с вами сложилось... Вас бросило из Ол­ларии в Торку, меня из Торки забрали в столицу. — Вы не хотели уезжать? — Тогда я о своих желаниях не думал. Говоря по правде, я не думал вообще. И Жермон решился. Тоже не думая. — Лионель, я опять прошу вас, как Проэмперадора, ут­вердить... Леворукий, не знаю, как оно правильно называ­ется! Вы правы, баронесса написала не только про морти­ру, у нас с Ирэной будет ребенок. Конечно, Заль не Бруно, и я собираюсь... я должен вернуться, но генерал Вейзель всегда писал маркграфу... — Герман говорит об опекунстве, — поспешил-таки на помощь Райнштайнер. — Генерал Вейзель желал, что­бы о его семье заботился вице-адмирал Вальдес, а Герман оказывает эту честь мне. Разумеется, это пустая формаль­ность, но женатый человек должен проявлять предусмотри­тельность, тем более, что рейд против Заля может принести определенные сюрпризы. — Мне будет спокойней, — Жермон зачем-то встал. — Валентин ведь уйдет со мной... — Как интересно, — Савиньяк кривовато усмехнулся. — Садитесь, все равно пить. Моя мать будет за вас рада, напи­шите ей. И фок Варзов. — Итак, — проявил всегдашнюю дотошность Ойген, — воля генерала Ариго подтверждена. Мы в самом деле вы­пьем, и Герман со спокойной душой отправится в поход и разобьет Заля, а я в исполнение твоей недавней просьбы передам ему полк Дитриха Катершванца, чтобы пресечь возможное... заражение. — Не совсем, — опять та же улыбка. — Генерал Ариго от­правится со спокойной душой в Альт-Вельдер. Немедленно. — Как? — не понял Жермон. — Какой Альт-Вельдер? — Озерный, он же единственный. Это Франциск-Вельде аж три. Жаль, Придд не выяснил у Рейфера, на какой именно изначально нацелились китовники. — Сударь, я не могу оставить армию, — чуть ли не взвыл Жермон. — Не считаю себя вправе! — Вас никто не спрашивает, это приказ. Ойген, соиз­воль обеспечить его исполнение. Барон наклонил голову. — Я сделаю это со всем тщанием, — заверил он. — Гер­ман, если ты выедешь через пару часов, то сможешь про­вести в Альт-Вельдере на одну ночь больше, чем если ты до­тянешь до завтра. Во время твоего отсутствия я прослежу, чтобы твои офицеры не отлынивали, можешь мне поверить. Ну конечно же! Кавалерия бережет лошадей, даже когда торопится; меняя коней, он всяко догонит свой корпус, но сперва взглянет в серебряные глаза. Нужно было сказать хотя бы спасибо, только Сави­ньяк отвернулся, а потом подоспела «Дурная кровь». Адъ­ютант приволок полную корзину, но ни поставить, ни тем более открыть не успел — вино отобрал вставший Райнш­тайнер. — Мне кажется, — внушительно произнес бергер, когда Сэц-Алан закрыл дверь, — вам следует выпить на брудер­шафт. Герман, я успешно перешел с командором Горной Марки на «ты», а ведь нас не связывают ни память о родных краях, ни потеря дорогого для обоих человека. — Я не знаю... — замялся генерал, — мы росли по со­седству, но это было давно. — Давно, — согласился Савиньяк, — Но человек, столь стремительно женившийся на урожденной герцогине Придд, снесет и не такую преграду. Тем более, перейдя на «ты» с Эмилем, половину дела вы уже сделали. Не правда ли, Ойген? — Несомненно. Герман, мы сейчас больше в Торке, чем в Олларии, так не будь светским и столичным. Ариго больше не спорил. Ойген торжественно расстав­лял бокалы, Савиньяк наблюдал. — Друзья, — провозгласил бергер. — Вино разлито. Не могу не заметить, что вам следовало сделать это в Альт-Вельдере накануне свадьбы. — Не думаю, — Проэмперадор взял бокал первым. — Хорошие вина не смешивают. Жених был слишком погло­щен невестой, чтобы начинать не самую легкую дружбу. — Герман и сейчас поглощен, — пошутил барон. — Но дружба с тобой не самое страшное, что может случиться в Излом. — Да, Ойген, — в тон откликнулся Савиньяк, — самое страшное — это вино, тюрегвизе и пиво, которое выпили ночью, забыв о рассветных нуждах. Жермон, так вы не за­будете написать фок Варзову о своем счастье? — Прямо сейчас?! — Лучше не тянуть. Я догадываюсь, почему фок Варзов, когда был в Аконе, уклонился от встречи с вами, но пись­мо он прочтет. Вам в свое время было достаточно скверно, причем множество достойных, не хуже барона Райнштайнера, людей не сомневались в вашей вине. Сейчас армия не сомневается, что летнюю кампанию погубил фок Варзов, и это усугубляется моими победами в Калане и Гаунау. Мои послания покоя бывшему маршалу Запада не принесут. — Так вы... вы все-таки старика любите?! — Он представил меня к производству в полковники и сообщил о смерти отца. В чем дело? — Монсеньор, — возникший в дверях дежурный адъю­тант либо только что увидел привидение, либо получил по голове, — э-э-э... к вам прибыл... — Я! — Кто-то высокий, в морском мундире, ловко от­тер офицерика и с негодованием воззрился на стол. — Вино киснет, мухи плачут, а вы обсуждаете что-то страшное и не­приятное. — Ты явился спасать вино? — Лионель бросил гостю... Вальдесу пустой бокал. — Ну так спасай! — Сперва Лионелю и Жермону надо выпить и обнять­ся, — вмешался Райнштайнер. — Нет приметы хуже, чем провозглашенный и невыпитый брудершафт. Герман! Ариго залпом, будто касеру, проглотил вино и обнялся с Проэмперадором, в черных глазах которого уютно устро­илась смерть. — Отлично, — одобрил Ойген. — Будь вы оба агмами, вы бы смогли обменяться еще и гербами. Это устранило бы очевидное противоречие — ты, Герман, не похож на леопар­да, а ты, Лионель, на оленя. — Нужно смотреть не на изображение, а на девиз, — сощурился Савиньяк. Он в самом деле казался готовым к прыжку. — «Предвещает погоню» именно то, что сейчас нужно. Жермон, дело сделано, мы на «ты». — Госп... Лионель, я напишу Вольфгангу, а ты... — Он пьян, хотя с бокала «Крови» в Торке не пьянеют. С одного бокала, но ведь было еще и письмо! — Ты подтвердишь мои распоряжения. — Нет, — отрезал Савиньяк. — Нас только в Аконе пяте­ро. Тот, кто уцелеет, позаботится о семьях погибших, если, конечно, кто-то погибнет. Лично я намерен выжить, ты, как я понял, тоже. Жермон не спорил. Завещание писать не хотелось до одури, да и зачем оно в самом деле? Лионель кругом прав, а он увидит Ирэну. Скоро, так скоро, как даже не мечталось! — Идем, — потребовал Райнштайнер, — я помогу тебе собраться. В таком состоянии ты не можешь не забыть что— нибудь нужное, например, голову. Глава 9 ДРИКСЕН. ЗУМПФВИЗЕ ТАЛИГ. АКОНА 400 год К. С. Ночь с 19-го на 20-й день Осенних Волн 1 Темнота подкралась со стороны болот, примерилась и прыгнула. Вроде едва начинало смеркаться, и вот уже только множество костров освещает лагерь. Огней больше обычного, им гореть всю ночь, отводя глаза китовникам — на один туман Бруно надеяться не желает и правильно де­лает. Жаль, не угадать, от какой мелочи будет зависеть успех предприятия и жизнь его участников, а мелочей много. Хотя бы фонари, что помогут вытянувшимся колонной отрядам не потерять друг друга в туманном месиве, а то ведь не за­метишь, как к китовникам на огонек завернешь. Нет, может, они и рады будут... — Упряжь осмотрена, — доложил длиннолицый интен­дант. — Все, что вызывало сомнения — заменено, оси колес смазаны, скрипа можно не опасаться. — Спасибо, лейтенант, у вас на отдых шесть часов... Или пять, если что-то все же «вызовет сомнения». — Я отвечаю за свои слова, но проверю фуры еще раз. Даже не улыбнулся, зануда эдакий, впрочем, интендан­ты улыбаются редко и не к добру. Бюнц любил повторять, что хихикающих ворюг нужно сразу топить. Любопытно, почему вояк тошнит от тех, без кого не обойтись? Длинно­лицый ничем Руппи не досадил, но когда громоздкие, за­тянутые парусиной рыдваны канули во тьму, Фельсенбург заметно повеселел, видимо, потому, что визит к обозникам был последним. Стоять над душой у новоявленных подчиненных и тем более оспаривать выбор генерал-интенданта капитан не собирался: все равно, пока не дошло до дела, судишь с чу­жих слов. Разумней было бы оставшиеся до выхода часы проспать, но сплюшцы, обсевшие Руппи по дороге к ко­мандующему, разбежались, и Фельсенбург устроился у од­ного из обманных костров на самом краю лагеря. Отсюда и предстояло двинуться мимо горников, обойти их и на рассвете поднять шум. Желательно, когда Бруно будет на цыпочках красться мимо эйнрехтцев, минуя самый опас­ный участок. Как готовят к ночному бегству армию, Фель­сенбург не знал, но вряд ли рейтарам было до жженки, а Рейферу с Хеллештерном — до проводов и тем более до болтовни. Вечер тянулся и тянулся. Горел огонь, подходили за при­казаниями офицеры и капралы, возился с седельными сум­ками папаша Симон, бессовестно ярко светил залапанный Леворуким месяц. Руппи совал в пламя сучья, любуясь рас­цветавшими на их концах жаркими цветками. Единствен­ное, чего не хватает в море, — это костров... — Мы готовы, — объявил уже с час как поступивший в распоряжение нового начальства Макс. — Так готовы, что дальше только портить. Не прогонишь, господин команду­ющий? — Нет, но в нос дать могу. За дурацкие вопросы. — Задать тебе умный? — Ценкер бросил рядом плащ, на каковой и уселся. — Попробуй. Как Краб? — Бочит... Не жалеешь? Могу вернуть. — Не жалею, у меня Морок. — Видели... — до странности равнодушно откликнулся Рихард. — Хорош, но мориски не для наших зим и наших дорог. — Смотря какие. — Рассказать про серого в яблоках, что прошел Кадану и пол-Гаунау, означало проболтаться о Савиньяке и Талиге, от которого Руппи обещал держаться по­дальше. Впрочем, кавалеристы тоже давали слово — пере­дать Бруно письмо. — Я жду вопроса. Умного. — А ты правильно поймешь? — уточнил несостоявшийся законник. — Постараюсь. — Руппи, ты ведь все еще Руппи? — Когда не брат Ротгер. — Руки хотелось чем-то занять, и капитан сунул в костер очередную ветку. — Становиться Рокэ или Рамоном пока не собираюсь. — Ты и без всяких сборов стал приятелем Хеллештерна и правой рукой Бруно. — Так получилось. Прекратили бы вы эту... у музыкан­тов оно называется увертюрой. — Что-что? — То, что вы сейчас, кхм, исполняете. Вам что-то не нравится, причем обоим. Что? — Отступление. Не это... — Штаудиц махнул рукой в сторону лагеря. — Тут понять можно. Бруно не хочет под­даваться фок Ило, мы пока еще у Бруно... — «Пока»? — Руппи улыбнулся и по лицам приятелей понял, что улыбочка вышла какая-то не такая. — Меня вы спрашивали, не собираюсь ли я в Талиг, теперь моя очередь. Вы часом к фок Гетцу не наладились? Если да, уходите. Пря­мо сейчас, с Крабом и всеми потрохами! — Руппи! — Макс, он сбесился. — А может, сбесились те, кто убивал парней Рейфера? Кто заворачивал в Лебедя отрубленные головы?! Красный цветок на черной мертвой ветке грел и пах горечью, кошачий месяц стал еще ярче. Ничего, туман его съест, он все съест. — Руппи, ты же первый начал! — пустил в ход неизбеж­ный довод Макс. — Отбил Кальдмеера, написал фельдмар­шалу такое, что мы струсили передать... Почему ты сейчас с ним? До такой степени с ним, что стреляешь в генералов. Бруно не изменился. — Разве что хуже стал, — поддакнул Рихард. — Год назад он всего лишь не помог твоему адмиралу, зато сейчас сго­ворился с фрошерами. Ты не видел, сколько крови выпили Три Кургана, но мы победили! Только принцу Бруно важней эйнрехтские фокусы... — Ты же Фридриха и его прихвостней готов был убить. Это сделали другие, только и всего. — Главными прихвостнями Фридриха, — спокойно, все еще спокойно напомнил Фельсенбург, — были Марге. — Им это надоело. Руппи, фрошеры сейчас зализыва­ют раны. Мы бы их добили, а теперь это сделает фок Ило, скажут же... Скажут, что победил он с Марге. Останься Бру­но в Марагоне, эйнрехтцам пришлось бы присоединиться к нам и выполнять приказы. — Эйнрехтцы, — с расстановкой повторил Руппи. — Убийцы принцессы Гудрун теперь называются «эйнрехтцы». Если вы сейчас не уберетесь к фок Ило, если вы пойдете со мной и если вы вернетесь, спросите брата Ореста, как уби­вали Деву Дриксен. Это была гвардия, кое-кто наверняка сейчас здесь. — С принцессой вышло скверно, — признал Макс, — но... Она наверняка защищала Фридриха. Если она оскор­била гвардию... Нет, все равно скверно! — Гудрун многим отказала, — негромко начал Рихард. — Не все принимают отказы достойно. Какой-нибудь подлец... — ...которого никто не остановил, — перебил Руппи, по­нимая, что еще пять минут и друзей у него не будет, и еще вопрос, будут ли у Бруно двое лейтенантов. Живых. — Можно ли оскорбить гвардию сильней? Гвардию Дриксен, глазеющую на убийство своей богини! И да, мне хотелось прикончить Фридриха, а младшего Марге я, жив буду, при­кончу, только это потом. Сейчас мне мешают эйнрехтцы, сколько бы их ни было! Чтобы избыть эту гнусь, нужен мир с фрошерами? Отлично! Да что там мир, я от них и помощь приму, потому что фрошеры — люди, а те, кто вломился в Липовый парк — нет! Вы что, тоже с гор спустились? Не знаете, что у Рейфера вышло, когда с китовниками начали разговаривать? Так узнайте... — Брат Ротгер, — потребовали из темноты, — успокой­тесь. Господа лейтенанты не готовы принять вашу логику,потому что не имеют нужного опыта. Они смотрят из леса, а вы — с вершины. Как зовут ваших товарищей? — Рихард и Максимилиан. — Рихарду и Максимилиану придется понять одну вещь, настолько же важную, насколько и простую. — Отец Луциан преспокойно уселся между Руппи и Рихардом, а брат Орест устроился рядом с Ценкером. — Зрелище бессильной яро­сти омерзительно. Так сказал Стефан Уэртский, когда жгли его книги и должны были сжечь его самого. — Поэтому вы всегда так спокойны? — не смог сдер­жаться Руппи. — Не всегда, — клирик чуть улыбнулся, — и говорю я не о себе и тем более не о спокойствии. Жжет книги лишь бес­сильная ярость, и она таковой останется. Даже убивая, уни­жая, ставя на колени, заставляя отрекаться от созданного, сказанного, сделанного. Рихард, тебе хочется возразить? Возражай. — Я не готов говорить об Эйнрехте. Мы в самом деле многого не знаем, но что бы там ни творилось, это не бес­силие. Иначе бы фельдмаршал не бежал. — Вы все-таки попробуйте влезть на дерево, — посо­ветовал «лев». — И осмотреться. Отречение астронома не заставит звезды свернуть с их пути. Унижение человека не зачеркнет уже сделанного и ничем не одарит якобы побе­дителей. Дурак останется дураком, урод — уродом, стару­ха — старухой. Соперника можно растерзать, унизить, опо­рочить, даже выставить побежденным, но в глубине души ничтожество все равно будет знать свое место и ненавидеть. Собственно, это сейчас в Эйнрехте и происходит, но вы в своем лесу запаха пока не чувствуете. Вам совсем не жаль Фридриха, и вы не видели столичных расправ, зато потеря­ли у Трех Курганов своего капитана, и не только его. Теперь же вам кажется, что Бруно упускает победу. — Да, — сдержанно подтвердил Рихард, — так и есть. — В лесу, — клирик взял у Руппи пылающую ветку. — Но если из него выйти, можно почувствовать ветер и ощутить запах гари, крови, нечистот. Радоваться падению скверного, в самом деле скверно­го правителя, естественно, ждать от тех, кто его сверг, до­бра — тем паче. Только вспомните, что сумерки сменяются не только днем, но и ночью. Главное понять, когда прави­тель становится неважен, потому что начинается бой с за­предельной мерзостью, которую нужно остановить, иначе от вашей жизни не останется ничего. Ни дома, ни семьи, ни надежды, одно лишь непонимание, как такое могло слу­читься и почему именно с вами... 2 Ночь звездного окна Мэллит ждала не меньше, чем в Агарисе — ночей Луны, но дни были долгими, и девушка заполнила их познанием зайцев. Непривычные, они скры­вали свою суть, и Мэллит перепробовала четыре раза по семь трав, перестоявшее на свету вино, молоко, луковый сок и кислые яблоки. Старшая над кухней советовала разрубить тушки и сложить в один котел, но Мэллит остановила лени­вую и не позволила мешать зиму с летом, а ветер с камнем. — Лучше четыре дороги, чем одна, — объясняла гоган­ни, — и лучше четыре малых неудачи, чем одна большая. — Да у вас, барышня, неудач не водится, ручки-то золо­тые... Вот уж свезет кому-то! Мэллит рассмеялась и позволила огню довершить на­чатое. Лучшим оказался заяц, дважды вымоченный в воде со специями и единожды — в молоке, а затем дожаренный в толченых пшеничных сухарях с сыром, худшим — тушен­ный с морковью и луком. Он был сытен и прост, гоганни хотела отдать свою неудачу солдатам, но Селина рассудила иначе: — Накормим Давенпорта, когда он явится. Надо же его чем-то кормить, а жаркое вкусное, просто другие лучше. Ка­питан Давенпорт такой же. — Как ты познала вкус живого? — растерялась гоганни, прежде чем поняла, что подруга говорит про другое. — Кавалера не обязательно есть, чтобы понять, что он невкусный. — Сэль рассеянно огляделась. — Можно сказатьиначе, только так ты сразу поймешь. Давенпорт сытный, но от него бывает несваренье. Я пыталась ему это объяснить, он не понял и поэтому будет есть подобного себе зайца. Гоганни не стала возражать, однако капитан Давенпорт, хоть и пришел, от ужина отказался, пожелав лишь беседы. Прежде разговоры с ним были тяжелы и непонятны, но те­перь Мэллит была рада слушать о битве на берегу реки и по­ходе в страну именуемого Хайнрихом короля. — Прошлый раз вы говорили об ущелье, — напомнила девушка, когда нареченный Чарльзом сел возле стола, на котором стояла вазочка с орехами и тарелка с яблоками. — Проэмперадор Савиньяк обогнал горную дрожь и повел ар­мию прочь. — Я понимаю, что наскучил вам военными разгово­рами. — Мне интересно. — Вы очень вежливы, Мелхен. Мне было трудно слу­шать рассказы вашей матушки, а теперь я сам стал вам до­кучать. — Ваши рассказы приносят радость, ведь вы говорите об удачах и победах. Расскажите о встрече Проэмперадора с королем Гаунау. — Они сразу поладили. Савиньяк с юга, он может себе позволить такую роскошь, а Хайнриху надоело кидаться на перевалы, особенно когда он завидел хорошую дичь. — Барон Райнштайнер рожден на севере. Он согласен с маршалом Савиньяком и верит слову гаунау, но я хочу слышать о том, как начинался мир. — Мелхен, я не могу злоупотреблять вашим терпением и не хочу уподобляться вашей матушке с ее пирожками! Нареченный Чарльзом не понимал многого, и это было грустно. — В Гюнне, пока его не отдали «гусям», — попыталась объяснять гоганни, — пекли лучшие из пирожков с черни­кой, но вы не поняли рассказанного, не заметили тень тепла и не расслышали эха счастья. Капитан Уилер говорил, мар­шал Савиньяк перед встречей с «медведем» отпустил всех, кроме двоих, и одним был капитан Давенпорт. — Это так, сударыня, но я, в отличие от Уилера, давно не при Савиньяке. — Уилер сейчас в поиске, — поправила Мэллит, — а вы здесь, как и бывший вашим маршалом. — Мы скоро уйдем, сударыня, — нареченный Чарльзом поднялся, он был готов сказать ненужное и выслушать не­избежное. — Именно поэтому я осмелился вас потревожить. — Кто вас поведет? — торопливо спросила гоганни, — и рады ли вы ему? — Видимо, командовать будет генерал Ариго. это луч­ший генерал Западной армии. Простите, я не могу сказать всего... — Вам надо разбить генерала Заля. — Капитан Давен­порт исполнен добродетелей, пусть он вернется из поиска живым и получит награду. И пусть забудет этот дом и не­достойную! — Герард нам рассказал о преисполнившемся наглости трусе и смелых теньентах, привезших весть об из­мене, но просил не говорить соседям и слугам. — Мэлхен, раз вы знаете, мне остается вновь... Не знаю, что ваша подруга вам обо мне говорила... — Ничего дурного. Селина считает вас очень достойным кавалером и желает вам счастья. — С какой-нибудь дурой, которая ловит женихов, а мне нужны вы! Если вы не хотите, не можете мне ответить сей­час, если не готовы принять браслет, возьмите хоть что-нибудь! Что вы хотите? Чему будете рады? Ничтожная была бы рада остаться одна, но разве ска­жешь об этом уходящему сражаться? — У меня есть облитые золотом иммортели, — Мэллит тоже поднялась и тронула остановивший вечность цве­ток, — и стерегущая их колючая ветвь. Я буду рада победе над генералом Залем и возвращению всех ушедших. — А моему? — капитан Давенпорт оказался совсем ря­дом, глаза его блестели, а ноздри раздувались. Мэллит сде­лала шаг назад, сожалея, что не может взять кота. — Ответь­те! Вы будете рады моему возвращению? — Мы все будем рады, — Селина открыла дверь, и на ру­ках ее щурился именуемый Маршалом. — Сейчас придут го­спожа полковница с сыном и принесут варенье из черники. Нужно накрывать на стол. Господин Давенпорт, вы любите варенье из черники или вам вытащить вишневое? — Мне нужно идти, — голос нареченного Чарльзом вы­зывал жалость, но вновь остаться наедине со страстным де­вушка опасалась. — Капитан Давенпорт скоро уходит с генералом Ари­го бить генерала Заля, — объяснила она. — Он не может остаться с нами. — Кадельцев надо перебить подальше от Аконы, — Се­лина, размышляя, свела брови, — ведь они бесноватые. Хо­рошо, что Монсеньор этому Залю никогда не верил, потому и «фульгатов» разослал. — Генерал Ариго победит трусливого, — улыбнулась Мэллит, — а я спущусь помочь Бренде. — К Змею! — названный Чарльзом бросился на коле­ни. — Селина, вы тут, очень хорошо! Вам несут варенье, еще лучше! Мне скрывать нечего!.. Мэлхен, я люблю вас и про­шу вашей руки. Если вы не готовы, я буду ждать. Если вы полюбите другого, я буду с ним драться, будь это хоть сам Леворукий. Если меня не убьют, я вернусь... Я вернусь, даже если меня убьют. — Не нужно, чтобы вас убивали, — Селина передала Мэллит кота, чье тело было напряжено. — Но, если вы в са­мом деле станете выходцем, к нам вы не войдете. У вас не будет тени, а я это всегда замечаю, и потом вы — очень по­рядочный человек. Вы даже короля не предали, неужели вы захотите увести Мелхен? Идемте, я вас провожу. — Мне уйти? — стоящий на коленях смотрел на Мэллит и ждал. Произнести «да» было трудно, но гоганни взглянула на иммортели и кивнула. Огорченный вскочил и выбежал прочь, его шаги были тревожны, как стук больного сердца. — Я спущусь на кухню, — Мэллит опустила черно-бело­го на пол, — но можно ли кормить несущих варенье мясом? Подруга вздохнула и поправила вставший криво стул. — Я наврала, — призналась она. — Варенье нам при­несут послезавтра, а лучшее жаркое я спрятала. Если тебе ночью захочется поесть, все в буфете. — Почему? — Мэллит старалась быть такой, как всег­да. — Почему я захочу? — Потому что ты ничего не ела. Плохо, что Уилер уехал, теперь придется говорить с Райнштайнером, хотя лучше бы с его величеством Хайнрихом. Он все понимает и любит Монсеньора. — Я пойду спать, — Мэллит взяла щипцы и сняла нагар со свеч. — Еще рано, но я устала и пойду спать. Ты пойдешь к барону утром? — Нет, прямо сейчас, а то Монсеньор вот-вот отправит­ся бить Заля и нужно, чтобы он взял хотя бы Герарда. Я была бы лучше, но тут уж ничего не поделать, на войну меня даже Уилер не пустил бы. — Разве подобный Флоху уходит?! Сытный Давенпорт говорит, их поведет Ариго. — Он не сумеет, Заль бесноватый, с ним нужно по— особенному. Тут никто не годится, только Монсеньор. Ты же хотела спать? — Я хочу. Я иду. 3 Наступало назначенное время и, словно поняв, что пора, с болот поползли первые, пока еще редкие и тонкие языки тумана. Еще полчаса, и лагерь накроет, как лошадь — попоной, а пока над головой светит почти ставший луной месяц, впереди на холмах перемигиваются огни вражеских лагерей, и скоро, совсем скоро, выступать. Дав всем благословение, ушел куда-то в ночь отец Лу­циан, прихватив лишнего в сегодняшнем приключении па­лача. Руппи посмотрел «льву» вслед и на этом с чувствами покончил. Путь известен и заучен наизусть: огибая лагерь горников с востока, пройти между ним и трясиной, и вдоль этой же трясины отправиться дальше, до прозрачных по случаю зимы рощ. Загадывать о последующем глупо, а звез­ды уже мутнеют и расплываются, вот-вот вовсе пропадут. — Вам пора, — Фельсенбург протянул руку, и Рихард с Максом ответили тем же. — Капитан Фюш — редкий за­нуда, лучше не опаздывать. — Мы ведь еще договорим? — уточнил Рихард, — не с епископом, с тобой? — Куда мы денемся! Двое по-прежнему друзей свернули к болоту и тут же провалились в белесую мглу по колено. На всякий случай Руппи вытащил часы, теперь у капитана их было аж две штуки. Для надежности. Проверил, подзавел пружины и по­обещал сам себе каждый час убеждаться, что идут как надо. «Как надо» пошло все: первые полчаса Руппи еще был озабочен движением своего разномастного отряда — не сби­лись ли с пути, не перемешались ли, не шумят ли сильней, чем можно... Обошлось без пакостей, даже самых мелких, но Фельсенбург все же решил для очистки совести про­ехаться вдоль колонны. Возглавляли обманный арьергард «забияки» с то ли оставшимся, то ли оставленным при отряде братом Оре­стом, за ними тянулись пехота и обоз. Рейтары двумя вере­ницами трусили по бокам — лошади едва не тыкались носом в хвост передних товарок. Подмигивали потайные фонари, помогая пехоте и возницам, тихонько поскрипывали на со­весть смазанные оси повозок, и наползал, наползал долго­жданный туман. Звезды пропали, костры чужого лагеря — тем более, но лишившийся пятен месяц на прощание под­твердил — все правильно, идете, куда нужно. Вернувшись к каданцам, Руппи понял, что спокоен. Китовники приближались, ориентироваться по небу уже не выходило, впереди, сзади, вокруг была сплошная муть во всех смыслах этого слова, а капитан Фельсенбург чувство­вал себя будто на прогулке, причем в хорошей компании. Думать, что на него накатило, он не собирался, а вот побол­тать тянуло. Руппи поравнялся с адрианианцем и заметил: — Странно получается. Вы — тут, а папаша Симон, то есть мой слуга — с его преосвященством. — Сейчас это разумно, но лучше всего будет, если никто из нас не потребуется ни там, ни здесь. Вы уже знаете, чем прельстились участники нашего предприятия? — Бруно проявил несвойственную ему щедрость. — И это тоже. Двойные-тройные и более премии, чины и награды, бесспорно, привлекательны, но было и кое-что еще. Несмотря на все посулы, пехотные офицеры пребыва­ли в очевидных сомнениях. Добровольцы появились, когда фельдмаршал объявил, что «отряд поведет капитан Фель­сенбург». Можете гордиться, ваше имя не окрылило только обозников. — Взаимно, — засмеялся Руппи, но на душе стало теп­ло. — Я как раз думал, почему вояки не переносят интен­дантов, поесть-то мы любим... — Честные интенданты, как правило, очень неприятные люди, — поделился наблюдениями монах. — Воры зачастую весьма любезны, но обкрадывающий тех, кто каждый день может умереть, противен не только Создателю, но и Лево­рукому, который как-никак воин. С другой стороны, у мно­гих существует потребность в неприятеле, причем отнюдь не дальнем и безликом. Начальство бесит далеко не всегда, а товарищи, с которыми завтра идти в бой, для вражды не годятся. В отличие от «тыловых крыс». — Вот уж чего у меня нет, так это потребности в непри­ятеле! — Ну, извините, — пожал плечами «лев», — других объ­яснений у меня для вас не имеется. Похоже, я слишком во­енный, чтобы обсуждать армейские чувства с полностью богословских позиций, и слишком монах, чтобы взглянуть глазами мушкетера или рейтара. Руппи не выдержал, прыснул. — А сейчас-то вы кто? — Видимо, ваш духовник, а дальше как придется. Его преосвященство поручил мне сопровождать вас. Будете злиться? — Нет... Почему-то нет. Погодите-ка! Разглядеть в перемешанной с сажей манной каше хоть что-то не смог бы и филин, чего удивляться, что «забияки» сбились с курса? Пока несильно, но с каждым шагом ошиб­ка будет расти... Покинув клирика, Руппи рванул вперед, едва не сбив кобылу Штурриша. Каданец засмеялся и при­поднял шляпу, но Фельсенбургу было не до расшарки­ваний. — Вправо! — без малейших сомнений велел он. — Заво­рачивай вправо!.. Завернули. 4 Замысел становился все четче, удача липла к совпаде­нию, а совпадение к удаче, предвещая погоню, победу и хо­рошо бы — возвращение. Своевременное. Ли усмехнулся и придержал коня. Хорошо, когда все решено, мило, когда тебя ждут по обе стороны забора, не вымогая при этом ни клятв, ни корон. Встать в седле, ухватиться за верх ограды, прыгнуть на стену, а затем — в сад. Савиньяк не оглядывался и не чув­ствовал спиной никаких взглядов, он и без этого почти ви­дел, как сменивший Уилера Мишель сдерживает раздоса­дованного Грато, а рядом вслушивается в темноту пятерка «фульгатов». Они будут так стоять, пока не услышат шорох, а потом тихий стук. Только тогда кто-то поправит шляпу, а кто-то погладит лошадь, но всадники не двинутся с места, пока не убедятся: гость остается. Хрустнул ледок, что-то впереди шевельнулось. Женская фигурка в плаще! Ли не сомневался, что гоганни сейчас сто­ит у чуть прикрытого окна, и он не ошибся. — Доброй ночи, Селина. — Доброй ночи, Монсеньор. Хорошо, что это вы! — Вы ждали худшего? — Может прийти капитан Давенпорт. — Вы мерзнете, чтобы встретить Давенпорта? — Я тепло одета, — утешила девица Арамона, — ведь я искала кота. Кота могу показать, он объелся и спит в кор­зинке за можжевельником. Будет неловко, если господин Давенпорт столкнется с вами. — Да, это излишне. Итак, вы все знаете? — Мне не говорили, но я поняла. Мелхен ходила к вам рассказать про выходцев, а теперь трогает иммортели и улы­бается. Раньше она так никогда не делала, и что хочет спать, тоже не говорила. — Поэтому вы обкормили кота и пошли ждать Давен­порта? — Он может вернуться, но так, чтобы увидеть только Мелхен. Этот господин сегодня объяснялся третий раз и не хотел понимать, что ему нужно жениться на другой девушке. — Берите кота и идемте в дом. Этой ночью Давенпорт занят по службе и не придет. — Я очень рада, — призналась девица и вздохнула. — По-моему, я его опять обидела, но мне хотелось, чтобы го­сподин Давенпорт все-таки понял. — Это невозможно, Селина, он слишком занят соб­ственными чувствами, чтобы понять женщину. Даже испы­тывая на ее счет самые серьезные намерения. — Примерно это я ему и сказала... Так странно: думать о Мелхен, о Талиге, о вас и все равно о себе. Когда у Герарда болел зуб, он пытался читать Пфейхтайера, а потом что-то про Сагранну, но все равно думал про зуб. Монсеньор, вы не получали писем от его величества Хайнриха? Может быть, пора вернуть кольцо? — Окделла пока не поймали. — Жаль... Надеюсь, его величество здоров. Я заберу Маршала, а вы идите. Мелхен приготовила четырех зайцев, самый лучший — в буфете, я его спрятала от Герарда. Вы дорогу найдете? — Найду, но я просил Мелхен не закрывать окно, зна­чит, оно должно понадобиться. — Хорошо, Монсеньор. Спасибо вам. За что именно его благодарят, Ли решил не уточнять, хотя разговор был прелестным, а становиться самому себе больным зубом и впрямь нелепо. Но ведь становятся и но­ют, ноют, ноют... Девица Арамона сделала книксен и полезла в кусты за кошачьей корзинкой, вряд ли думая о своей красоте и о том, что красотка красотке должна быть змеей. Ли тронул рукой серебристый от зимы и луны ствол и понял, что улыбается.? И что вернется, какую бы ерунду ни вбил себе в голову бра­тец! Старое дерево послушно подставило один сук, затем — второй... Сеть ветвей, в которых запутался толстый серебри­стый месяц, становилась реже, а в окошке, как и положено в балладе, мерцала свеча. Ночь накануне разлуки должна помниться долго и хоро­шо, и Ли решил сделать ее именно такой. Это будет нетруд­но — Мэллица, Савиньяку с детства нравились алатские имена, отдает больше, чем берет, хотя и взяла правнучка Кабиохова прошлый раз немало. Уходя, Ли чувствовал се­бя будто после хорошей скачки или фехтовальных штудий. И с тем же ощущением полета. Перепрыгнуть с дерева на подоконник проще, чем на­оборот, но Мелхен спасала Селину и прыгнула. То, что под­руга вернула долг, гоганни не знает, но девицы, эти девицы не считаются, а дарят. Фридам такого не понять, как и давенпортам. — Вы замерзнете, баронесса! — Нет... — И все же давайте закроем окно. Золотистый свет, золотистые глаза, золотистые иммор­тели. Заставить женщину трогать цветы и улыбаться... Это повод для гордости, но почему она почти плачет? — Что с вами, сударыня? Вы устали? — Ты будешь драться, — тихо сказала Мэллит. — Я знаю, я слышала. Нареченный Герардом назвал новую войну нуж­ной и пустой. — Именно так? — Улыбнуться? Флох наверняка улыбал­ся. — Или нареченная Мэллит отдала брату подруги свои слова? — Я забыла слова, но запомнила мысль. Кот всегда убьет крысу, но не всегда найдет ее, ведь ваши подвалы велики и обильны, а порядка в них нет. Я убирала три дня, а подруга и старшая над кухнями смеялись и говорили, что там, где порядок, нужного не найти. И что лучше не знать, сколько мешочков перца в доме, чем в миг нужды не отыскать ни единого... — Немного не так. — Какие у нее все-таки прелестные губы! — Эта примета — отзвук старой сказки, они у нас то­же есть. В Талиге любят рассказывать о созданиях, прода­ющих свою помощь за то, чем человек владеет, не зная. На севере это красиво и страшно: если спасают, то от смерти, а вот южная нечисть измельчала и ворует всякую мелочь. В надежде, что кто-то посулит за находку ребенка или хотя бы полжизни, только в Эпинэ давно не клянутся вслух. Вы сейчас заплачете. Не надо. — Не надо, — покорно повторила гоганни. — Перво­родный уходит и знает, куда ведет его дорога. Осень была исполнена золота и огня, но зима хочет стали. — Зима ждет, и сталь тоже. — Ждут и зайцы, первый — в буфете, второй, еще не освежеванный — в Западной Придде. — Если вы где-нибудь когда-нибудь найдете сердце, от­дайте шестую часть мне. — Шестую часть? — Днями и в две трети ночей сердце мне не понадо­бится. 5 Языком капитан Штурриш орудовал не хуже, чем са­блей и пистолетом, скромностью не страдал и дураком не был, так что Руппи узнал о прошедшей кампании немало за­нятного. У Трех Курганов Штурриш вел в атаку на фрошер— ские позиции передовой эскадрон, почти полностью там и полегший. Уцелел, после чего был очень неплохо возна­гражден, и теперь вновь готов ставить жизнь на кон. Смер­тельно опасное предприятие, за которое так заплатят — да что может быть лучше?! — Отличное выйдет дельце, — чуть ли не облизывался каданец, — можете на нас положиться. И дозоры перережем без звука, и зашумим, когда надо. Ну а потом пусть ловят, хе-хе, это и фрошерским кошкам трудновато, а уж этим-то... Додумались, рыбу намалевали и хотят, чтоб к этой рыбе все задаром кинулись. Как же, разбежались! Эх, жаль, не видел я, как вы тому болвану голову снесли, такие слухи ходят! Прекрасное, по всему, было зрелище.— Обычное, — буркнул подуставший от комплиментов Руппи. — Кэналлийский Ворон, тот одного мерзавца надвое разрубил. — Как? — подался вперед Штурриш. — И чем? — Наискось. Саблей, кажется... Не то морисской, не то алатской, но про «перевязь Люра» по всему Талигу говорят. — «Перевязь»? — хохотнул «забияка». — Красота! У Во­рона бы послужить, вот с кем не соскучишься, хотя наш ста­рикан по осени тоже разгулялся. Три Кургана Тремя Кур­ганами, но ведь до этого и с переправой фрошеров надул, и Доннервальд снял, как яблочко — с веточки да в корзи­ночку. — Вы там были? — заинтересовался усиленно выиски­вавший, за что бы уважать Бруно, Фельсенбург. — А как же! — физиономия каданца стала мечтатель­ной. — С «быкодерами» первыми к крепости и выскочили. Доннервальдские барашки нас так быстро не ждали. Кое— кого застигли прямо в поле, не успели лапушки за стены дунуть, сразу с пастбища и на вертел. Мы, правда, потом с седел не слезали, очень уж ответных сюрпризов не хоте­лось. Ничего, обошлось — помощь к барашкам не прошла, покрутился пес вокруг, да и назад убрался, в конуру. Доннервальдцы еще чуток помемекали, но как артиллерия им укрепления разнесла, так и сдались. Эх... — оживленный тон вдруг сменился вздохом. — Как начали, а толку-то!.. — Нет толку? — поддел Руппи, — А Три Кургана? Вы же только что были довольны. — Я и сейчас доволен, — блеснул логикой Штурриш, — но мы-то губу раскатали раз на пять, не меньше! Нам только за Марагону, ну, как возьмет ее старикан, такие выплаты обе­щали, а тут сперва Ахтентаннен — вот как проклял его кто — к Трем Курганам припоздал... Говорят, фельдмаршал его, как объявился, чуть живьем не сож... не скушали. Ну и это безоб­разие в конце: мало, что фрошеры уползли, так ведь полови­на осадного парка — в дрова... Простите, это мои. Руппи тоже заметил две проступившие во мгле тени, но, разумеется, никого не узнал, а ближайший «забияка» уже склонялся к первому из призраков. Короткий тихий разго­вор, взмах руки — «стой»! Ну вот, хоть что-то начинает про­исходить. Фельсенбург погасил неуместную улыбку и обер­нулся к напрягшемуся каданцу. — Раз ваши, вам и слушать. — Так точно. Пришпоренная кобыла прыгает вперед, отнюдь не га­лантно хрюкает раздосадованный Морок, сзади звякают сбруей кони рейтар. Ничего, ждать недолго, Штурриш уже возвращается, и физиономия у него довольней некуда. — Господин фок Фельсенбург, — вот ведь мелочь само­любивая, банальному «капитану» докладывать не хочет, — ребята нашли дозор. Прямо на пути! Обложили и ждут команды. — Сколько их там? — Десяток, — чуть не пляшет наемник. — Половина дрыхнет по кустам, остальные у костра. Костер их и выдал, голубчиков. Режем? — Давайте. — По трое «забияк» на одного — должны управиться быстро. — Только тихо, как вы тут недавно обе­щались. Шуметь будем позже. — А то мы не понимаем! — Штурриш опять приподнял шляпу, похоже, это было привычкой. — Счастливо оста­ваться. Быстрые силуэты словно бы растворяются в ночном киселе, очень хочется за ними. Нельзя, и еще больше нель­зя дергаться — смотрят. Торчат за спиной и таращатся. На Олафа тоже таращились, а Ледяной стоял, заложив руки за спину, успокаивая одним своим видом. Вот оно, первое пра­вило хоть капитана, хоть адмирала — стой или сиди в седле, как монумент. До подчиненных не должно дойти, что от те­бя сейчас ни кошки не зависит и ты можешь только ждать. С умным видом. Для принятия оного Руппи принялся счи­тать, благо в минуте есть, было и будет шестьдесят секунд, а часы лучше не вытаскивать, темно и не так истолкуют. Один, два, три... Слишком быстро. Четыре. Пять. Шесть... Двадцать семь. Двадцать восемь... тридцать шесть... и пять­десят... и триста. Сейчас Штурриш со спешенной шайкой добрался до своих передовых... окружили... а если там ждут? А если там волки? Ну что себя пугать-то... «Забиякам» не впервой, а китовники у костра всяко не «быкодеры» и не фрошерские «кошки». Впереди тихо, за спиной вздыхают лошади и невнятно бормочут рейтары, а стоящих чуть дальше мушкетеров уже не слыхать — туман глушит близкие звуки, это Руппи пом­нил еще по Полночному морю. Шорохи и даже крик туман слизнет, а вот выстрелы, пожалуй, в лагере услышат. И третьи триста... И еще раз сначала... Один. Два... Ожидание закончилось внезапно — впереди и чуть сбо­ку замелькали вспышки потайного фонаря, в ответ кто-то махнул своим. Вернулись! Переводим дух — первый барьер взят чисто. Правда, барьерчик простенький, но ведь и на та­ком можно споткнуться. — Вы слегка задержались, капитан. — Малость сбился на обратном пути, виноват. — Ага, виноват он, а почему рожа такая довольная? — Но ведь не так и далеко проскочил. Все сделано! Без стрельбы, вы ведь здесь ничего не услышали? Так? А до их лагеря вчетверо дальше, и туман сгущается, скоро жевать можно будет. — Пусть сгущается. Возьмем друг друга за хвосты — не потеряемся... Передайте там, идем! Глава 10 ДРИКСЕН. ЗУМПФВИЗЕ 400 год К. С. Ночь с 19-го на 20-й день Осенних Волн 1 Полузатоптанный костер и тела китовников остались далеко позади, и Руппи очень хотелось знать, когда их най­дут. Пойдет же кто-нибудь проверять! Дежурное начальство не может оставить подчиненных без присмотра на целую ночь. Столичные — из-за фанаберий, а горники слишком хорошо знают, как из тумана, дождя, метели возникают враги. — За час-полтора кто-то непорядок с караулом да об­наружит, — убеждал Фельсенбург не сколько брата Ореста, сколько себя. — Пока осмотрятся, пока вернутся в лагерь и доложат, пока кто-то что-то решит, мы уберемся, а там и рощи. — С туманом вы угадали, — поддержал монах, — поче­му бы не угадать и со всем остальным? Когда развиднеется, можете сказать? — Рассветет раньше, — Руппи для порядка завертел го­ловой, — мы сейчас должны быть как раз между лагерем Гетца и трясинами. — Мне тоже так кажется. Ни молитв тебе, ни поучений, одно слово, адрианианец! Правила, по которым живут «львы», нравились Фельсенбургу все сильнее, но сейчас капитан предпочел бы спутни­ка поболтливей. Того же Штурриша. Пусть каданца порой и хотелось огреть чем-нибудь тяжелым, зато своей трепот­ней он разгонял кишащие в тумане страхи. Единственное, чего Руппи совершенно не боялся, так это сбиться с пути, зато шеренги чужих стрелков и эска­дроны кирасир рисовались до омерзения живо. А еще ки­товники наверняка выставили дозоры, на которые как наткнешься!.. Или того хуже, пройдешь рядом, не заметив, а они вот прямо сейчас шлют гонца в лагерь. Руппи при­вставал в стременах, прислушиваясь к невнятным звукам, бродящим в начавшей понемногу сереть тьме. Звуки, как и положено, причудливо искажались, минуты бежали одна за другой, десяток за десятком, а неприятностей не случа­лось. Не считать же за таковые вылетевшую прямо в лицо болотную совищу или отбившуюся от своих лошадь. Ду­ра, спасибо морозцу, топала по ставшей гулкой земле, как хороший разъезд; отправленные на перехват оного рейта­ры вернулись с чубарым трофеем и теперь угрюмо сопели за спиной. Ветеранам многих войн кромешное везенье не нравилось, как не нравилось и вынужденное молчание. Ни тебе ругнуться, ни пошутить, песенку какую под нос помур­лыкать и то — глянешь на этого закатного Фельсенбурга, сразу охоту отбивает. Напрягая глаза, закатный Руппи всмотрелся в причуд­ливо разрисованный циферблат. Нет, слишком темно. — Брат Орест, не посветите? Ого, почти восемь! Проверяем, на вторых часах — то же самое. — Скоро развиднеется. — Если вчера умные люди не ошиблись в прикидках по карте, через час пехота с пушка­ми и вереница фур достигнут рощицы на холмах, на виду останутся лишь «отставшие» от пехоты рейтары. Смотрите внимательно, господа вариты: Южная армия уходит в Фель— сенбург. Будем надеяться, господа уверуют, ну а дальше — до­блестно удирать, путая следы, огрызаясь и якобы прикры­вая отход Бруно. Повезет — уйдут все, а не только обладате­ли самых резвых и выносливых лошадей. Должно повезти! Туман не желает расставаться с отрядом, черно-дым­чатая мгла бодро седеет, умудряясь при этом еще больше загустеть. Вот уж угодили, из молока да в сливки! Часы, дряни такие, прожигают карман, так и норовя подпрыг­нуть к глазам, опять приходится считать. Сто... Пятьсот... Девятьсот — посмотреть... Стрелкам до четверти девятого почти пять минут; что ж, просчитаем до тысячи двухсот, и еще разок сначала. Утро берет свое, на три-четыре шага видно сносно, зато фонари больше не помощники, самое время теряться. — Сомкнуться! Передать назад, сомкнуться. Кто порвет общий строй, может сразу в болото. Топиться. Хмыкают, передавая приказ, рейтары. Отдельные отря­ды — полусотни, десятки — сбиваются в нечто единое, чуть не наступая друг другу на пятки. Рысящие по бокам кон­ники прижимаются к пехоте, упряжные лошади только что не бодают передние повозки. Толстая неповоротливая нить тянется сквозь утреннюю мешковину за иглой, а в иглах се­годня капитан Фельсенбург. Куда хочешь, туда и веди, очень удобно, благо в себя Руппи верил — в нужное время отряд выйдет в нужное место. Начинать беспокоиться следовало по другому поводу: еще немного, и туман из помощника превратится в помеху. — Брат Ротгер, — неотлучный адрианианец заворочался в седле и легонько выслал своего мышастого вперед. Руппи приглашение, само собой, принял. — Если так пойдет и дальше, мы доберемся до самой реки, и нас не заметят. — До реки не до реки, там еще час пути обычным ходом, но в рощи отряд убраться успеет. — Трупы караульных ки— товники найдут, вот сумеют ли пройти по следам «забияк» или спишут все на налет из лагеря? — Как думаете, что сей­час у Бруно, прошли уже или нет? По времени должны бы. — Не мне вам об этом говорить, — брат Орест был не ме­нее спокоен, чем в Эйнрехте, — но далекие звуки в тумане слышны хорошо. Случись что, мы бы услышали тревожные горны и пальбу. Если запад долины укутан столь же плотно, у фельдмаршала нежданно появляется лишнее время, в его положении подарок очень ценный. — Пожалуй. Справа проступает одинокое дерево, и сразу же еще па­ра. Словно командир рощи выставил охранение. Цепляю­щаяся за ветки пелена из серой стала белесой, да и поредела, хоть и несильно. Можно видеть трех-четырех ближайших рейтар и первую обозную упряжку за ними, но хвост колон­ны теряется в уже не нужной завесе. Так прибавить ходу или нет? С аптекарской точностью все за и против не взвесишь, а монах это только монах, палаш он уже одолжил, коня, если что, подержит, но советовать не станет. А, пусть все идет, как идет! Если так и не увидят, будет время убраться подальше... — Останавливаемся, — решил Руппи, натягивая пово­дья. — Обоз пускаем вперед, рейтар — в арьергард, одним отрядом. Если нас и догонят, то конница. Сержант! — Здесь, господин капитан! — Вот ведь исполнитель­ность! На вытянутую руку подъехал и все равно шепчет. — Штурриша сюда. И передать мушкетерам: пригото­виться. Не зевать, в этой хмари хорошо если на один залп времени достанет. Морок раздраженно мотает головой, который час та­щимся, как клячи водовозные — надоело! И вот ведь умни­ца, злится, но терпит. — Всякое ожидание когда-нибудь да заканчивается, — утешает, видимо, коня адрианианец. — Не всегда, правда, это бывает к добру, но действовать всегда приятней, чем ждать. Это да. Хуже эйнрехтской крыши была только эйнрехтская же ниша с так и не опознанным святым. — Брат Орест, вы родились в Дриксене? — Вряд ли. Приглушенный топот, из-за фур вылетает всадник, с шиком осаживает некрупную складную лошадь. Морок узнает даму и подается навстречу. Кавалер гривастый! — Господин граф, — весело рапортует Штурриш. — Явился по вашему приказанию. — Вы, помнится, хотели приключений и обещали не те­ряться? Выводите своих героев на правый фланг, и чтоб вы первыми обнаружили китовников, а не они — вас. 2 Кто-то кого-то нашел очень быстро. За правым плечом Руппи ударили выстрелы, и сжатая пружина распрямилась. — Стой! — команда вылетела, будто сама по себе. — Мушкетерам — приготовиться! Со змеиным шипением покинул ножны истосковав­шийся палаш. Затанцевал, готовясь сорваться в галоп, в ата­ку, воспрянувший Морок! Рано, дружок, пока рано... Брат Орест слушает ветер не хуже борзой, вертят головами рейта­ры. Ага, в арьергарде взвыл рожок, сигнал — «здесь враги!» Правильно, враги и есть. Тишину раскрошила частая пальба и тут же стихла — то ли ударили в клинки, то ли визитеры быстренько убрались, а вот сбоку шуму больше: трескотня пистолетов, вопли, протяжное «Ао-у-у-у» головорезов-каданцев, ржание. За­глушить звуки близкого боя уже не слишком густому туману не по силам. С кем дерутся «забияки», не видно, но к самой колонне никто пока не прорвался, и настороженно уставив­шиеся в поле мушкеты молчат. — Руперт, что за... Штаудиц. Выскочил откуда-то и тоже ничего не пони­мает. — Остаешься за старшего, я к Максу! Не зевайте тут... Лезть под выстрелы раньше времени незачем, заберем вправо и галопом. Застоявшийся мориск не бежит, летит вдоль ощерившейся пехоты, а вот и фуры... Здоровенные, неповоротливые, уродливые даже в сумерках. И ведь кто-то же на такой дряни служит! — Смотри! Предупреждение сливается с взрыком мушкета, во мгле обрисовываются шустрые тени. Призраки галопом несутся к обозу; чуть больше дюжины, двое, нет, трое вырываются вперед, обретая плоть. Не рейтары и уж тем более не лег­коконная «мелочь»... Драгуны? Скорей всего. Выстрелы, топот, мчавшийся первым нацеливается на головную фуру. Двойной гребень на каске... Точно драгун, из горных, под­нимает руку, явно отдавая приказ. Офицер, тварь такая! И тот, что справа, — тоже. При виде Руппи горник чуть придержал коня, а по­том, как и положено вояке, предпочел схватку обозной со­лонине. Ну, уж нет, голубчик, так не пойдет, не интересно! Мориск послушно принимает вправо, унося своего седока от приближающейся опасности... прямо навстречу другой. Отвергнутый противник бросается в погоню. Как же, это ведь его добыча удирает. Не будь Морок Мороком, могло и не выгореть, но подарочек не подвел — Руппи проскочил мимо не успевшего перехватить «труса» второго и тут же за­воротил коня. Ну, вот вас и двое, уроды, условие выполнено! — Как же вы кстати, господа... Бой! Правый китовник из-за неожиданной смены диспози­ции опоздал с защитой, вот и рухнул с разрубленной шеей. Теперь левый... Этот успевает осадить лошадь и, вывернув­шись в седле, отбить и первый удар, и второй. А вот дальше не хватает ни мастерства фехтовальщика, ни искусства на­ездника. Третий удар рассекает драгуну плечо. Взгляд глаза в глаза, пауза. Чтобы понял — вот она, * смерть, держит за горло. — Ваше имя, лейтенант? — Ланг... Вернер Ланг. — Руперт фок Фельсенбург. — Вы?! — Надеюсь, вы понимаете, что сегодня уже не вчера, и против меня вышли двое. Передайте своим... варитам, что поединок состоялся и в следующий раз капитан Фельсен­бург найдет троих. Где-нибудь. Прощайте. Удар плашмя по взмокшему крупу, и лохматая торская лошадь уносит Вернера Ланга в туман. Смерть тряханула горника, засмеялась и выпустила, чтобы запомнил и передал. Фыркнул и загарцевал Морок. Разбойник желал новой драки, Руппи тоже, но схватка сошла на нет. Потеряв ко­мандиров, драгуны шустро развернулись и утонули в беле­сой мути, а рейтары охраны, умницы, и шага им вслед не сделали. Рейтары-то умницы, а вот ты наоборот! Без пово­дыря отряду конец, разве что Штурриш наплюет на обозни­ков и ускачет, только к Бруно ли? Каданец готов рискнуть ради денег и приключений, но лезть под горячую руку по­терявшему едва ли не главный свой козырь дриксенскому фельдмаршалу? К отряду Руппи присоединился в странном состоянии. Капитан фок Фельсенбург сдержал слово, и теперь ни одна гвардейская морда не станет зубоскалить. Капитан фок Фель­сенбург рисковал куда более важным, чем репутация в глазах сбесившейся сволочи. Выросшие перед носом парусиновые уроды настроение не улучшили, но деваться от них было не­куда. Как и от адрианианца, где-то раздобывшего Рихарда. — Вернутся? — желал знать лейтенант. — Вряд ли, — буркнул Руппи. — Удирали таким гало­пом, что, как опомнятся, никого не найдут. 3 Брат Орест, спасибо ему, ничего не сказал, Рихард тем более, это Руппи хотелось надавать себе оплеух, только ко­мандующий, даже самый плохонький, не должен... страдать и каяться. По крайней мере, пока не кончился шторм. — Рихард, я в хвост, здесь ты приглядываешь. Дожидаться уставного ответа Фельсенбург не стал, про­сто в очередной раз вместе с адрианианцем рванул вдоль выстроивших гуськом фур. Вспомнилась картинка из книжки — степь, и по ней семенят, прикусив друг дружку за хвостики, нелепые колючие твари. Побывавший в дале­кой Варасте танкредианец утверждал, что «сии эрициусы, сиречь поющие перед смертью гигантские ежи, питаются степными волосатыми змеями, каковые в Дриксене не оби­тают...». От варастийской живности мысль сиганула пряме­хонько к старшему Савиньяку, но на большее времени у нее не осталось. Обоз кончился, впереди сбились в плотную ку­чу рейтары. Радостной эта куча отнюдь не казалась, но гля­деть в оба парни не забывали. Руппи только выезжал из-за последней колымаги, а Макс уже выслал Краба наперерез. — Драгуны, — со злостью объяснил лейтенант. — С пол­сотни. Появились совершенно неожиданно, выстрелили и тут же атаковали. Нас было больше, мы их рассеяли, так они собрались и опять выскочили, уже слева; ничего, отби­лись и там. Ну и упорные же сволочи! Последние убрались прямо перед тобой, и вообще как-то суматошно все вышло. Вот капитана Фюша убили... — Отлично... Тьфу, ты, скверно, конечно, но команду­ешь теперь ты. Других погибших нет? — У нас двое. Чужих раненых не нашлось, добивать не­кого. — Постой... Двое у вас, у кого-то еще? — Впереди палили сильно, наверняка кого-то зацепило. — Значит, у «забияк»... Что-то многовато драгун выхо­дит! Ладно, командуй. Брат Орест, вы со мной? Адрианианец не ответил и не отстал. Руппи «львиному» обществу был рад, хотя убить все равно хотелось. Кого-то безликого, гнусного и болтающегося совсем рядом. Рядом? Фельсенбург придержал Морока, прислушался — в холмах наверняка скрывалась очередная пакость, и ведь пока не вылезет, не заметишь! Спасибо хоть Штурриш не из тех, кто позволит себя застать врасплох, должен был отбиться, так что лошадей можно не гнать. И поговорить тоже можно, сейчас не до объяснений, и все же... — Брат Орест, на меня выскочили два офицера, а я вчера вызвал как раз двоих... Не сдержался, больше такого не по­вторится, — Вы назвались? — Да, и одного отпустил. Раненого. — Если бы вы проиграли, вы бы и впрямь совершили ошибку, а так я в этом отнюдь не уверен. — Похоже, — улыбнулся Руппи, — я каюсь перед во­енным. — Мы на войне, Руперт фок Фельсенбург. Вы стано­витесь, если уже не стали, знаменем и талисманом армии, а знамена не прячут. Их защищают и с ними атакуют. Ваша, скажем так, дуэль в тумане смягчит бегство Бруно, потому что это именно бегство. — Но я не собираюсь... — Родиться Фельсенбургом удобно и полезно. Очень, но как же порой это бесит! — Да, я родственник кесаря... Покойного и, наверное, следующе­го, только это не повод! — Само по себе родство не повод, — согласился «лев», — но вы удачливы и оказались на виду. Неподходящее место для подобного разговора, но я не уверен, что подходящие будут. Смотрите-ка, Штурришу удача, похоже, изменила, и хорошо, что с вами. Каданцу в самом деле было худо, это Руппи понял сра­зу, и отнюдь не благодаря грязному, продырявленному мун­диру. Явно падавший с коня капитан по привычке хорохорил­ся, однако выглядело это, нет, не жалко, жалостно. — Ранены? — не удержался Руппи. — Куда? — В спину... Кровит, дрянь такая! — Показывайте. Кто-нибудь, посветите. Под липкой от крови рубахой обнаружился скомканный шейный платок, мокрый насквозь, но место обнадеживало. Ничего смертельного там не было, а вот на тряпку запросто могла попасть какая-нибудь зараза. — Сейчас будет больно. — Не помру! Вот когда мне в такой же туманище один придурок ежа подсунул... В-ш-ш-ш-ш... — Я предупреждал. Вас зацепило саблей. Неглубоко, рассечены мышцы и только. Промойте, именно промойте, касерой, перевяжите, чтоб кровь не терять, и на фуру. Да, рукой не махать хотя бы пару дней... — То есть опять выживу? — «забияка» был верен себе. — Хорошо-то как! Господин граф, тут, говорят, мушкетерская рота потерялась. Как и когда — толком никто не заметил. Вот вроде бы были рядом, а потом раз — и нет. Капитаниш— ка пехотный просил пригнать назад, но овчарка из меня сейчас, сами видите. — Вижу. Рану промыть немедленно. — Руппи раздра­женно вскочил в седло, пытаясь сообразить, откуда слышал последние выстрелы. Это был хоть и не слитный, вразно­бой, но залп, и вроде бы слева наискосок. — Там палили? — Фельсенбург махнул рукой в сторону лагеря горников. — Ага, — подтвердил как раз вытащивший касеру «за­бияка», — там. Точно... — Понять бы, — подхватил кто-то еще, — сколько во­круг нас этой сволочи кружит. — Много поднять просто не успеют... — Пару эскадронов... — А то и вовсе один, но мало ли... — Для заплутавших дурней хватит. Окружат и порубят... Как там вещал брат Орест? Талисман армии? Да будь ты хоть распронеудачником, пропавших придется искать. — Десяток со мной, прочим ждать на месте и чтоб в пол­ной готовности. Никуда отсюда, ни шагу. Брат Орест, помо­гите капитану и пошлите к Максу... к лейтенанту Ценкеру, пусть пересчитает возы! Мертвая трава под копытами Морока, выше — белесая муть, и больше ничего, ни звезд, ни ветра, ни выстрелов, но едут они правильно, вот правильно, и все! А «забияки» ничего, своих денег стоят, хотя «быкодеры» все-таки получ­ше... Должны быть. Шварцготвотрум, а это еще что? «Это» оказалось еще одной загулявшей в тумане ло­шадью. На сей раз гнедой и, похоже, драгунской. Завидев отряд, коняга, коротко заржав, будто ругнувшись, дунула куда-то вбок, и чуть ли не сразу раздался выстрел. Один. Нужно было остановиться, прислушаться, отправить раз­ведчиков, а Руппи тронул коленом Морока. Жеребей до­гадался, что от него требуется, а может, сам собирался до­гнать невоспитанную клячу и объяснить ей, насколько она неправа. Мориск принял с места лихим галопом, но далеко ускакать не удалось, не прошло и минуты, как из молока вынырнули унылые свеклы, и Руппи едва не сбил перво­го из куда-то бредущих мушкетеров. Вот она, пропажа! Нет, только часть... Семь человек и капрал. — Где остальные? Увы, остолопы в красных мундирах ни демона не знали. Проклятые драгуны закружили, задергали, никто и не за­метил, как сначала рота оторвалась от общего строя, а по­том они — от роты... Не хотели, господин Фельсенбург, хоть режьте, не хотели, так вышло, эти гадючьи всадники вы­скочили... Оправдания грозили затянуться и закружить не хуже шастающих в тумане китовников, но Руппи слушать довольно-таки жалкий лепет не собирался. — Смотри туда! — рявкнул он на капрала. — Запомни — идете прямо, вот так. Если никуда не завернете, выйдете к обозу. Снова темная трава и над ней — туманные лохмы. Кон­ская туша, еще одна, и рядом тело драгуна — сразу три пули получил, в грудь и живот. Надо же, и дохлятине можно об­радоваться: какой-никакой, а след! Только как бы заплутав­шие орлы с перепугу не принялись палить... — Шагом! Как что увидим, останавливаемся. — И то, господин капитан... — Кому охота пулю ловить! — Да еще свою... Не поймали. Впереди что-то затемнело. В другой раз подумал бы, что плотно составленные, позабытые скирды. — А ну смирно! Ну и куда же вы собрались? К горникам в гости, да? Тишина — только сердце успело стукнуть раза три — и вопль. Надсадный, нелепый, ликующий: — Фельсенбу-у-у-ург!!!Заплутавших пригнали назад без приключений и вовре­мя. Как раз, чтоб услышать итог пересчета обозных фур: — Нет четырех, самых последних. Заметить пропажу половины отрядной пехоты не­трудно, а вот нескольких колымаг из трех десятков, да еще ползущих в хвосте... Хотя интендант мог бы своих болва­нов и проверить, не дожидаясь приказа, который Руппи и отдал-то, чтобы занять остающихся. Дурацкий приказ, если вдуматься, бессмысленный, но порой и дурь становит­ся озарением. Дисциплинированно выполнивший распоря­жение Макс вопросительно таращился на умного команди­ра — мол, а дальше-то что? — Где этот... интендант? Оказалось, тоже пропал. Надо думать, после трудов пра­ведных улегся спать в какой-нибудь фуре и был по-своему, по-интендантски, прав. Все смазано, все проверено, ничего не украдено, не скрипит и не рвется, а куда все это ползет, пусть думают другие. — Пока сзади шли рейтары, — твердо сказал Ценкер, — отстать никто не мог. Потом появились драгуны, и пошла суматоха. — Вернее, — поправил Руппи, — сначала она пошла справа, там каданцы были, а рейтарам пришлось отби­ваться с тылу. Я появился с другой стороны, и чуть позже. Получается, обозники могли только влево свернуть, к тря­синам. Мысль бросить остолопов на произвол судьбы мелькну­ла, тявкнула и тут же была задавлена. — До болот недалеко, успеем. — Фельсенбург оглянулся на готовых к дальнейшим приключениям «забияк» и понял, что их слишком мало. Ориентира хоть бы и в виде пальбы от обозников не дождешься, так что искать придется, раз­вернувшись как можно шире. — Два десятка рейтар сюда... Или нет, я сам отберу, кто поглазастей. Вюнше! — Здесь, господин капитан! . — Услышишь выстрелы, быстро на помощь! Макс, со мной.Все-таки он успел оценить своих людей — отставших заметил именно рейтар, и довольно быстро. До обозников доперло, что заплутать в трясинах легко, а вот выбраться — извините. Пропавшие фуры едва тащились почти впритык друг к другу и поэтому далеко от колонны уйти не успели. — Сообразили, — одобрил Макс, — не стали ухудшать свое положение. Хотя их могли и китовники найти. — И до сих пор могут, так что смотреть теперь придется не вперед, а назад. — Обошлось, но Руппи все равно тянуло отвесить горе-интенданту хорошую затрещину. — За тылом я пригляжу, а ты этим курам обозным мозги вправь... А то как бы я не перегнул. — Мне перегнуть тоже нетрудно, — заверил Ценкер, на­правляя Краба к ставшим при свете еще гаже фурам. Все четыре уже остановились, с козел крайней свесился возница и, размахивая рукой с зажатым в ней кнутом, принялся что-то объяснять глазастому рейтару. Руппи наблюдал, тщетно унимая раздражение, так и норовящее стать полноценной злостью. К болтунам присоединился не нашедший лучшей компании Макс, обозник, чучело эдакое, принялся кивать на колымагу, где, скорее всего, почивало опаскудившееся начальство. Фельсенбург представил зануду, сопящего сре­ди мешков, когда рядом умирали, и не выдержал. Интен­дантская морда запомнит, как отсиживаться в фурах, на всю жизнь запомнит! Морок, очередной раз уловив хозяйское настроение, взял вскачь, возница обернулся на шум и вновь принялся кивать. Рожу было толком не разглядеть — темновато и да­лековато, но Фельсенбурга захлестнула внезапная тошнота. Такая сильная, такая знакомая... Коня Руппи осадил, прежде чем понял, что делает, пре­жде, чем вообще понял, а, поняв, мог лишь заорать. — Ценкер, назад! Приказ запоздал — возница уже прыгнул. Прямо с ко­зел! На рейтарского офицера! Выбитый из седла Макс по­катился по земле вместе с обозником, Руперт выхватил па­лаш, и тут что-то захлопало, будто парус порвало. Заднее полотнище фуры исчезло, из открывшейся темной пасти клыками торчали мушкетные дула. С десяти шагов... не про­махнутся... Рука дергает повод, гремит выстрел, мориск делает чу­довищный прыжок, рядом знакомо свистит. Пули свистят... Рядом — это значит мимо! — Руби, — командует Фельсенбург, разворачивая Моро­ка, — бесноватые! Кто-то запоздало вопит: «Засада!», ржет лошадь. Новые выстрелы, рейтары кидаются на фуры не хуже дорожных разбойников. Рядом — грязно-серый парусиновый бок, чуть дальше — козлы. Возница... другой, машет кнутом, пыта­ется достать. Это Фельсенбурга-то на Мороке! Ну, спаси­бо, повеселил. Новый безумный прыжок, клинком по руке с кнутовищем... Лапы у гада больше нет. Однорукий с во­ем валится с козел вниз, под копыта, мориск знает, что де­лать дальше, и делает. Здесь — все, вот за колымагой кипит жизнь. И смерть. Лязг, хрипы, крики... Обогнуть осевшую уродину, сдержать разогнавшегося жеребца. Ты командуешь, исцарапай тебя Гудрун... Коман­дуешь, а не... резвишься! Пороховой дым мешается с остатками тумана, бьются в своих оглоблях обозные клячи, снова рявкают мушкеты первого фургона. — Вытащить тварей! Пара «забияк» прямо с седел перескакивают на пустые козлы, лезут внутрь. Тент ходит ходуном, внутри раздает­ся хриплый рык и тут же обрывается. Через задний борт переваливается тело и, несколько раз дернувшись, зами­рает. Следом выпрыгивают оба каданца, один держится за бок и ругается по-своему, Руппи понимает только по­ловину... Что-то про Змея и, кажется, про шишки... Сос­новые. — Господин капитан, — рапортует здоровый «забия­ка». — Трое их там было. Остальных вытаскивать? Трупы в смысле. — Да на кой!.. Где лейтенант Ценкер... А, вижу! Приятель сидит на земле возле неподвижного возницы и то ли ощупывает, то ли растирает шею. Из остатков тума­на высовывается конская голова. Краб! Вот ведь умница, не удрал. — Ты как, цел? — Кха, вроде бы. Толстячок такой мирный... был. Дрянь какая... — Макс, передергиваясь, достает платок. Верно, ес­ли нельзя вымыться, так хоть обтереться. — Ну, — не выдерживает Руппи, — и как тебе доблест­ный варит? — Он же чуть не пеной, мерзавец, исходил! — то ли удивляется, то ли жалуется Ценкер, усердно оттирая с лица что-то невидимое. — А уж зенки... Руппи, они же белые со­всем! — Белые зенки было последним, что видела Гудрун! Бу­дешь еще... не понимать Бруно, или поумнел? — Руппи... — Потом поговорим! — Фельсенбург оглядел поганые фуры и хмурых солдат. — Телеги оставим, как есть, пусть думают, что это их драгуны поработали. Парни, кого-то жи­вьем взяли? — Пятерых, — каданский сержант, вояка безусловно опытный и видавший виды, красноречиво мотнул головой в сторону скрученных уродов, среди которых обнаружился и господин интендант. Тварь свое дело знала — и отобрала, кого нужно, и удрать умудрилась вовремя. Не ее вина, что пропали еще и мушкетеры, а Фельсенбург, отправляясь на поиски, решил занять оставшихся ревизией. — Руппи, — Макс все еще хрипит. — Руппи... Эту сво­лочь надо под суд! — Жирно будет! — Это Бермессеру — суд и папаша Си­мон, ну и Марге с Гетцем, а бешеные псы обойдутся. — Сер­жант! — Да, господин Фельсенбург! — Кончайте, но так, чтобы горники на своих подумали. — Сей момент! — живо пообещал каданец и махнул ру­кой своим: — Уго, Кочан, быстро! Макс не спорил, только шею потер. А пишут, удушье плохо сказывается на мыслительных способностях... Дураки пишут, хоть и ученые. Знакомый, надоевший за ночь треск раздался совсем рядом, прервав мысль о пользе своевременного удушения. Крикнув каданцам поторопиться, Руппи повел рейтар на выстрелы, но опоздал. Все закончилось, на траве валялось четверо мертвых драгун и одна лошадь, а возле топтались парни Вюнше, к которым успел затесаться брат Орест. Тихо, спокойно, можно оглядеться, благо туман почти рассеялся, только трясины никак не сбросят сероватую тряпку. Экие стеснительные... — Господин капитан, — рапортует здоровяк. — Соглас­но приказу... Повел своих, нарвался на этих. Никто не ушел, а лошадей переловили. — Отлично, Вюнше. — В самом деле, отлично. Сбе­сившиеся обозники сойдут за жертву драгун, драгуны — за жертву арьергарда. Трупы убедительней «брошенной» теле­ги со сломанной осью и даже пушек, а место самое подхо­дящее. Впереди маячат черные кроны долгожданной рощи, а сзади — никого. Китовники, если и не вовсе отстали, то держатся далеко. — Лучше б вы нас совсем потеряли, белоглазые уроды! — Совсем? — подъехавший адрианианец как никогда походил на рейтарского капитана. — Это поставит Бруно в неприятное положение. — Ну, хотя бы до обеда, — исправился Руппи. — Ока­залось, я ничего не имею против интендантов как таковых. Просто с нами отправили бесноватого, а может, он сам на­просился. — Очень может быть. Не все добровольцы одинаково надежны. Не могу не поздравить вас с удачным началом и удачным названием. Дать опасности подходящее имя — отнять у нее часть силы. Верно и обратное, а «белоглазые» на слух заметно слабей «бесноватых». — Пожалуй, — Фельсенбург зевнул и понял, что зверски хочет спать. — И поэтому я без папаши Симона больше ни в какие рейды ни ногой, с ним как-то уютнее. Как вы дума­ете, где бросить пушки? Я думал здесь, но теперь это будет перебор. VII. «КОЛЕСНПЦА» Опасно недооценивать человека, который переоценивает себя. Франклин Делано Рузвельт Глава 1 БАКРИЯ. ХАНДАВА ГАЙИФА. КСАНТИ 400 год К. С. 20-й день Осенних Волн 1 Куча на полу впечатляла, толку-то! Тряпки прин­цессам не дарят, книг братец не прислал, в пи­столетах же Этери ни пса не понимала, да и не собиралась Матильда расставаться с подарком Дьегаррона, кэналлийский маркиз со своей больной головой и вежливостью и так становил­ся прошлым. Как и Хандава. Здесь цвели розы, шлялись выходцы и летали дурацкие птицы. Здесь фрески помнили убийства, а беседки убивали, здесь жила кагетка, с которой можно поговорить по-алатски и напиться до пу­зырей на полу... — Здесь я спелась с мужем, — объявила на родном языке принцесса, — спьяну и неплохо. — Нэ магу панат. Мухр’ука смотрела глазами старательной собаки, она тоже оставалась в Хандаве со своей госпожой, а госпожа — со своей любовью. Единожды утоленной, пусть и вовсе не так, как мечталось. — Я сказала, — объяснила кагетке алатка, — что нам с мужем здесь нравится. — Хароший замуж, — по-своему поняла старуха. — Он выдный, он лубыт. Много дарыт? Бонифаций не дарил ничего, то есть не волок супруге всяческой куртуазной ерунды. Зато с ним можно было ссо­риться и мириться! — Ладно, пошли! — Принцесса захлопнула пустой сун­дук и в очередной раз отправилась прощаться. Светило солнце, и бакранская Хандава блестела кагетскими кираса­ми — Баата выказывал полную готовность к войне, а значит, воевать не собирался. Казар деликатно доедал сторонников Хаммаила и умильно косился на Йерну, но та еще не созре­ла. И не созреет, пока в Гайифе заправляет Орест. Лисенок это понимал, вот и вертел хвостом, под сурдинку подры­вая павлинник всеми четырьмя лапками. Пока без особого успеха — император вовсю богоданствовал, а маршал Капрас топтался на севере. — Дорогу ее высокопреосвященству! — провозгласил здоровенный горец и ткнул в небо синим парадным посо­хом. В ответ потянуло мемекнуть, удержало лишь то, что с бакранов сталось бы перенять. Вообразив будущих ди­пломатов, которым, входя к горным владыкам, придется блеять, Матильда прыснула и, замахав руками, почти вбе­жала в щебечущий садик. Зеленоштанный вымогатель был тут как тут! Радостно заорав, поганец предпринял попытку усесться на плечо, он все прощал и ничему не учился, такие не учатся. — Благодарю, что вы пришли, — Этери в темно-крас­ном плаще возникла из-за темно-красных же кустов. — Мне следует сказать, что без вас Хандава опустеет, но не хочу лгать, для меня она уже пуста. — Он вернется, — с ходу пообещала Матильда. Хозяйка улыбнулась. — Баата достаточно умен, чтобы оставлять его без при­смотра, и достаточно хитер, чтобы присматривать поручили маршалу Дьегаррону. Я еще увижу Валме, но увижу ли я ре­гента Талига? Этого Матильда не знала. Прошлый раз кэналлийца за­несло на тропы выходцев, а нечисть, если с ней правиль­но обращаться, вернет туда, где подхватила. Алва исчез в хандавской стене, вот и вернулся в Хандаву, сейчас же он просто сел на мориску и уехал воевать за свой Талиг. Раз­ноцветный отряд скрылся за хмурой утренней горой, очень возможно, что навсегда... — Хыр! Пыр! Есть! Дай! — Пшел вон! — алатка замахала руками, отгоняя кстати напомнившего о себе зеленоштанца. — Карлион! Хогберд! Ызарг летучий! — Он всегда возвращается, — Этери тронула застежку плаща и перешла на алатский. — Пройдемте в дом? — Нет, — Матильда отказалась прежде, чем сообразила, что бояться нечего. Нога в сапоге из стены давно вылезла, стала графом и устремилась на поиски возлюбленной, од­нако в расписные комнатки не тянуло все равно. Кагетка не настаивала, и две принцессы — молодая и старая — побрели по дорожке между свежих ям. «Карлион» отстал, то ли по­нял, что кормежки не будет, то ли не любил открытых мест. — Здесь посадят гранаты, — объяснила хозяйка. — Как в Алвасете. Курам лисья исповедь обходится дорого, а волкам и зу­брам лисы не исповедуются, нет смысла. Или все-таки есть? — Этери, ты слишком откровенна. — Я долго была одна, — дочь Адгемара ласково улыбну­лась. — И буду. Вы уезжаете, и вряд ли на этот раз вас что-то задержит. Вы увидите сперва степь, потом северные горы, а может быть, и море, из моих окон этого не разглядеть... У меня останутся краски, кисти и черная ройя, а вино я пить не стану, иначе оно заменит всех и все. — Мне не заменило. — Вы пили не потому, что вас обделили в главном, а по­тому что рядом было слишком много неприятного. — Я и сейчас пью! — Нет, — кагетка изящно покачала головкой, — сейчас вы не пьете, вы шутите. И еще вспоминаете, но беды у вас больше нет. Беды нет, и внука нет, пусть он и стал ее главной бедой, только не дочке Адгемара об этом знать! — Ты говорила про сестер, — решила поймать лисоньку за хвост Матильда. — Сперва, что их не было, потом, что им не повезло, сегодня их опять нет. Где правда или вранье все? Кагетка подняла светлые глаза, красиво подняла, это она умела. — Родные, живые родные, которых на самом деле нет, есть у многих. — Если она так улыбалась кэналлийцу, он вернется! — Я не росла с сестрами, а те, кого отец называл дочерьми, не знали меня. Их отдали, потом они умерли. Думая о своем прошлом и своем будущем, я вспоминаю судьбы сестер, тогда они есть. Когда я думаю о своем оди­ночестве, сестры исчезают, ведь эти женщины ничего не дали мне, а я — им. Лгу ли я? Мне трудно судить — правду я впервые встретила на супружеском ложе. Бакраны — дети не только козла, но и правды, и плоды этого союза ужасны. Для дочери Лиса. Я не должна вам нравиться, однако нрав­люсь. Почему? — Ты говоришь по-алатски. — И еще ты такая молодая и угодила вместо Сакаци в хаблу. — Чем все же закончилась история о двух царевнах и тергачах? — Сперва ничем: дочери остались с отцом. Желание первой не исполнилось, и она винила в этом сестру, не про­менявшую несбыточное на доступное. Ненависть крепла, и когда красивая царевна в одну из осенних ночей исчезла, заподозрили убийство. Что думал отец, знала лишь его по­душка, но саймурский владыка повелел собраться в уеди­ненной горной долине всем, готовым вступить в спор за ру­ку теперь уже единственной наследницы. Они собрались... Те, кого не отвратили слухи об убийстве. Женихов было множество, юных и зрелых, одетых в зо­лото и в лохмотья, красивых и уродливых. Вы ведь видели наших казаронов? — Твою... Да, видела. — А эти вдобавок хотели быть царями, царь же искал того, кому можно доверить царство. Он приказал женихам перечислить, что в Саймурии дурно. Заговорили немногие, и царь велел их увести. Затем владыка спросил, что в Сайму­рии хорошо. Были те, кто молча ушел, но осталось больше. Женихи принялись перечислять, и перечисляли долго, не забывая возносить хвалу владыке. Тот выслушал и спросил льстецов, что они станут делать, сев на трон, и получил мно­жество ответов. Тогда царь объявил, что дочь и корону отдаст тому, кто докажет, что он — лучший. Слышавшие это саймуры сочли, что их повелитель обезумел, и сильно опечалились. Часть женихов отказалась от дальнейшей борьбы, но остав­шиеся заговорили. Каждый считал, что лучший он, и каждый слышал лишь себя. Они говорили, а собравшиеся посмотреть на испытание разбредались. Первыми ушли окрестные кре­стьяне, затем — искавшие поживы купцы. Придворные тер­пели дольше, но к ночи стали расходиться и они... Слышите? — Кого-то несет! Ты опять не успеешь закончить. — Я закончу, — тихо заверила лисонька. — В полночь царь со своей охраной покинул долину, с женихами осталась лишь невеста. Отец звал ее с собой, но ей хотелось смотреть на соискателей ее руки. Мухр’ука, что случилось? — Прыехал, — запыхавшаяся старуха вдохнула и стара­тельно произнесла. — Кардынал. Нэ муж и нэ Сэрапыон, другой. Павлын. Я сматрэла, тощий и злой. Зачэм? — Растолстеть, — хмыкнула алатка. — Отъестся — по­добреет. — Нэт, — Мухр’ука была встревожена. — Он нэ от го­лода злой, он от злости голодный. Такой даже горы съест хочэт, чтобы к нэбу нэ поднымалыс. Толко нэ в ном дэло. Баата прысылал казарона, он на Нэбэсном пальцэ и ждот гаспажу. Этери покачала головой. — Передай, что казар Кагеты подождет, пока принцесса Бакрии закончит сказание. И что супруга его высокопре­освященства сама изберет место для беседы. — Я полезу, — твердо сказала Матильда, вдруг захотев­шая проститься с несостоявшейся смертью. И с ночным страхом. — Когда дослушаю. — Пайду и скажу, — старуха казалась довольной. — Пуст ждот! — Она зла на Баату, — Этери проводила служанку взгля­дом. — Он меня отдал, а надо было убить. — Чего?! — Если бы меня убили, я бы не стала женой пастуха, а казар не нарушил бы договор, только я даже в брачную ночь хотела жить. Мухр’уке этого не понять, хоть она и ме­няла мне пеленки. Казарская семья для нее не люди, а что— то вроде гор... Я доскажу? Матильда оторопело кивнула. В Алате сестер, случалось, убивали, особенно если те влюблялись во врагов, но что­бы так?! — Ночью, — безмятежно начала не убитая братом се­стра, — поднялся туман, а когда он рассеялся, вход в долину исчез, и никто не мог его отыскать. Царь вернулся в столи­цу, приблизив к себе тех из женихов, кто не молчал о том, что в Саймурии дурно. Миновал год, и оставленные в горах воины донесли, что в долину опять можно войти, однако в ней нет ни мужчин, ни женщины, только странные птицы, что слышат лишь себя. Это были тергачи: много ярких пету­хов и одна серая курица. Вы хотите узнать, кому досталось царство? — Разве оно не тогда погибло? — Что бы было, если б агарисских сидельцев вместе с внуком на год бросили в го­рах? — Наследников не осталось, все и растащили... — Саймурское царство лишь начиналось. Оно не могло не стать великим, ведь в нем не осталось слышащих лишь себя глупцов. 2 Карло Капрас доносчиков презирал и как бывший гвар­деец — доносят хитрозадые партикуляры, и как нанюхав­шийся пороху вояка — доносят столичные шаркуны. За свою не столь уж и короткую жизнь Карло не раз мог чего-то добиться, накатав подлое письмишко, но брезгливость всякий раз брала верх. Теперь она опять трясла лапами, только другого выхода не имелось. Карло уныло перечитал составленный рапорт. Он ни в чем не грешил против ис­тины, описывая как артиллерийские нужды корпуса, так и позицию мирикийских литейщиков. Увы, справедливое и законное требование, будучи изложено казенным языком, превращалось в самую настоящую кляузу. Дескать, доблест­ный Капрас рвется защищать отечество и обожаемого импе­ратора, а корыстные мирикийцы чинят ему препоны. На деле же симпатичный пожилой управитель разво­дил руками и монотонно объяснял, что из Паоны денег не шлют с весны, те, что были, давно кончились, вот работы в мастерских и замерли. Мирикиец не грубил, не дерзил, говорил округлыми, гостеприимными фразами, но смысл был предельно ясен: не будет денег, не будет и работы. И те полтора десятка уже отлитых, но не оплаченных казной по­левых пушек, так хорошо подходящих к задумкам Ламброса, маршалу тоже не отдадут. Вот оплатите, и пожалуйста — ма­стерам надо что-то кушать, и вообще порядок есть порядок. Доводы были неубиенными, но нужной суммы у Капраса не имелось. Как и желания врать. Когда умолкший управитель выжидательно глянул на гостя, тот железным голосом объявил, что «доложит», хоть и не уточнил, кому именно. Сгинувших губернаторов это не касалось, а Сервиллионик отнюдь не походил на человека, которому мож­но спихнуть артиллерийские заботы. Взяться-то он возь­мется, только результат вряд ли кого порадует. Оставалось написать в Паону, и маршал написал. Он просил денег на дело, а выходил форменный донос. Хотя... столичные моз­ги устроены особым образом, вот возьмут да и поймут раз в жизни как надо. — Атас! — окликнул маршал, не отрывая взгляда от сво­ей писанины. — Прочитай и скажи, что на это скажут в сто­лице? — Скажут? — бывший гвардеец, а ныне много больше, чем адъютант и чуть меньше чем советник, зрил в корень. — Или сделают?.. Разбойников и их пособников Лидас врага­ми императора уже объявил. Я боюсь... — Я тоже боюсь, — перебил Карло. — Хорошо бы до­быть средства своими силами. — Мой маршал, откуда? — Вот именно, откуда? Ладно, ступай. Пушки были нужны. Очень, но на пути к ним во всей красе стоял один из самых щекотливых в империи вопро­сов — о деньгах. Капрас поморщился и хлопнул ладонью по очередному — сколько их было и сколько еще будет? — трактирному столу. До сих пор корпус не бедствовал: в Ка­тете помогали Хаммаил с Курподаем, потом Лисенок по­старался облегчить гайифцам обратный путь, да и на родине власти обеих провинций оказывали всяческое содействие. Надо думать, немалое число привыкших наживаться на ка­зенных поставках хитрецов чувствовали себя обворованны­ми, но это все касалось текущих надобностей, а вот пушки... — Господин маршал, письмо привезли. — Йорго скуча­ет, значит, ничего особенного. — От господина Турагиса. — От Турагиса? — Рановато, причем во всех смыслах. С прошлого послания не прошло и недели, а Гирени еще ходить и ходить... Хотя кто его знает, могла упасть, испугать­ся, да мало ли?! — Кто привез? — Слуга, похоже. Из старших. — Пусть заходит, — велел Карло и, не утерпев, подошел к окошку. У ворот держал в поводу коней какой-то дылда, еще двое — тоже здоровенных и широкоплечих — располо­жились чуть поодаль, под навесом, и уже вовсю заигрывали с дочкой трактирщика. Понятно, без охраны по мирикийским дорогам лучше не ездить, но что такого случилось, что опальный стратег погнал в дорогу четверку слуг? Явно не худших. — Господин маршал, к вам. — На сей раз адъютант че­канил, словно в не к ночи будь помянутой Коллегии: — От стратега Турагиса. — Очень хорошо. Посланец — невысокий, пузатый, в добротной одежде, попытался изобразить нечто бравое, и у Карло отлегло от сердца. Страшное с такой рожей не сообщают, а если дев­чонка поторопилась, даже лучше. Осенью счастливчики ро­дятся чаще, достаточно вспомнить того же Алву. — Депеша стратега! — Гонец попытался выпятить грудь, но впереди все равно оказалось брюхо. — Личная и секрет­ная. Ответ ждут немедля. — Ответ будет. — Старику явно не хватает армии! Коню­хи и слуги, как бы ни втягивали животы и ни пытались ряв­кать, солдатами не станут, пока не начнут убивать. Но когда за мушкеты приходится браться тем, кто привык к скребни­це, поварешке, перу — это очень плохо. Да что там плохо — страшно. — Прошу принять депешу! Письмо мало что лежало в футляре, Турагис его вдоба­вок упрятал в конверт с пятью печатями. Вышло не хуже, чем у покойного Забардзакиса. Ножа для бумаг под рукой не оказалось, и Карло надорвал край. Записка была короткой и отнюдь не о Гирени: «Дорогой Карло, — опальный стратег писал не то на ко­ленке, не то на подвернувшемся пне, но явно не на столе. — Так уж получилось, что мне по делам пришлось покинуть мою мирикийскую цитадель. Шуму из этого не делаю, а то не в добрый час опять придется столкнуться со столичным со­пляком, чего не хочу. Если мои парни не заплутают, успеешь разгрести завтрашний денек для прогулки, а до городишка, ку­да я наладился, от твоей квартиры пара часов хорошей рыси. Когда еще такая оказия представится, кто знает, так что давай, промни своего одра, а Ставро тебя проводит. Заодно проветришься и посмотришь, как жизнь идет за городскими стенами. В самом деле, приезжай! В поганое время пара не худших вояк друг дружке всяко пригодятся, а может, не только друг дружке, но и Отечеству, так что жду! Только в одиночку не разъезжай, мало ли. Тебе еще детей растить, девочке твоей одного уже мало». С Гирени все хорошо, а на встречу надо ехать. Обижать старика не по-людски, к тому же Турагис прав. Пара вояк отечеству ох как пригодится, особенно если найдут, как вы­купить пушки. — Ты Ставро? — Точно так! — Слуга предпринял новую попытку вы­пятить грудь. — Доверенный смотритель конюшен стратега Турагиса Ставро Зервас. Мне поручено сопровождать вас к стратегу. — Куда? — Не могу знать! — радостно выпалил пузан и, не успел Карло удивиться, пояснил: — Завтра к обеду мы имеем быть в Старом Килкисе. Стратег не может знать, как пойдут дела на ярмарке. — Какой еще ярмарке? — Лошади! — Ставро перестал пучить глаза и очень славно внезапно улыбнулся. — Вы же понимаете, у стратега это сейчас главное. Он, как определится, пригонит в Килкис человечка, тот и скажет, куда дальше. Либо на ярмарку в Алцею, либо в усадьбу господ Галлисов. 3 Задумавшийся Баата смотрел в небо, не услышать пых­тенья он не мог, значит, притворялся. То ли из вежливости — пусть гостья отдышится, то ли давая стареющей бабе время умилиться, Лисенок по своему обыкновению выглядел мо­лоденьким и беззащитным, хоть и успел сожрать с дюжину волков. Вот Альдо, тот в самом деле был беззащитен... Ще­нок же, пусть и бешеный! — Красивый вид, — прервала лезущую в голову жуть Матильда, — но для меня высоковато. Вы о чем-то думали? — Думал? — «очнулся» Лисенок. — Да... О том, почему люди не летают, как птицы? Здесь это чувствуешь особенно остро! Мой брат так и не справился с зовом неба... Оно ма­нит и тех, кто обречен ходить по земле. — И по лестницам, — напомнила Матильда, косясь на едва не стоившую ей жизни решетку, к которой беспечно прислонился казар. Рядом, на бронзовом завитке, алела бабочка-фульга, еще несколько порхало над столом, наплевав на позднюю осень. — Помнится, вы говорили, что ваш брат погиб, когда ловил бабочку. — Тогда я знал вас меньше, — скромно признался кагет, — и не мог быть до конца откровенен. — Тайны лучше хранить, — посоветовала алатка, — осо­бенно фамильные. О, полетела! — Бабочки скоро заснут, — Баата проводил оживший цветок взглядом. — В садах уже заснули, но это место особенное, возможно, оно порождает безумие. Чем сдер­жанней человек, тем сильнее он хочет сорвать с себя не­зримую цепь. Отец любил сюда подниматься и раз за разом побеждать себя; слуги и воины к этому привыкли, а потом решили, что казар должен оставаться наедине с небом. Чтобы стать казаром в их глазах, мне пришлось рискнуть рассудком, но давайте сядем. Нас двое, так что зов нам не страшен. Сейчас принесут свежие сласти, а вино и фрукты ждут. Сестра говорит, вы предпочитаете мансайское даже кэналлийскому? — Не днем, — отрезала алатка, с облегчением отступая к столу — летать ее не тянуло совершенно. — Вы затащи­ли меня сюда, чтобы напугать? Но вы меня уже пугали, и я здесь не раз бывала, и не только я. — Гости в Кагете могут войти, куда пожелают. Лучше сюда, — казар галантно отодвинул одно из кресел, — самый красивый вид с этой стороны. — Благодарю! — Что бы такого светского сказать? — В Алате есть песня, которую могли бы сочинить вы, но это сделал Балинт. Вообще-то Мекчеи вопрошал, почему он не летает, как ворон, по другому поводу, и соотечественники его прекрас­но понимали, но вдаваться в подробности Матильда не ста­ла. Лисенку, впрочем, хватило сказанного. — Я часто думаю о Балинте Мекчеи, — взмахнул ресни­цами кагет. — Создатель Алата тоже остался один! Получить прежде времени наследство, что может быть страшнее? Мой отец, как и отец Балинта, был крепок, однако в этом бу­шующем мире все так зыбко, так призрачно... Нашу судьбу решают мгновения, а мы высокомерно загадываем на годы. Попробуйте виноград — это кагетский сорт, самый поздний из всех. Матильда попробовала. Кагеты имели все основания гордиться как ягодами, так и тонущими в солнечном сия­нии горами, но подлая беседка была напичкана смертью, будто виноград косточками. Баату это не смущало, а вот Ма­тильде становилось все гаже. — Балинта без родни оставили агарийцы. — Тошно не тошно, а болтай. Политика, твою кавалерию! — Ба­линт с них потом неплохо спросил. Вы собираетесь мстить Алве? — Регенту Талига?! — ресницы вновь метнулись возму­щенными крыльями. — Мне жутко о таком думать, но, под­давшись Гайифе и Агарису, отец нарушил высшую волю. Его смерть стала предупреждением... — Вам? — Всем. Я это понял, Хаммаил и его сторонники не по­желали. Как и собравшиеся мстить бириссцы... Вы ведь зна­ете, что с ними произошло? — Слышала. — Хаммаила Баата в любом случае бы до­конал, умный подлец глупого всегда слопает, а вот «барсов» и впрямь вразумило что-то горное. И это не считая черного олларианца, лезущих из стены сапог и прочих радостей. — Ваш отец прошел бирисский обряд, вы — не захотели... — Как же сестра вам доверяет! — вильнул хвостом Ли­сенок. — Я ее не осуждаю, ведь она тоже одинока. Самое страшное одиночество — одиночество среди подданных, которых нужно защитить, накормить, удержать от грехов и ошибок. Одиночество и долг, вот что ждет на вершинах власти... Именно они вынудили меня искать встречи с ва­ми, причем там, где нас не услышат. Отец не успел пере­дать наследнику секреты казаров, что-то утеряно навеки, но что-то могут знать доверенные слуги. Кто скажет, сколь далеко простирается их любопытство? Я родился в Хандаве, но меня сразу же увезли. В отличие от Этери я здесь чужой. — Это не так уж и страшно, — успокоила Матильда. — Я недавно встретила... старого знакомого, его вообще носи­ло, как осенний листок. Так что от меня надо вашему оди­ночеству? — Я должен думать о будущем, — твердо сказал Баата и замолк, зато снизу раздался шум и голоса — слуги тащи­ли обещанные лакомства, только ее высокопреосвященства предпочла бы мясо или хотя бы местный сыр. Сказать, что ли? Неприлично? Ну, так здесь же не Паона! — Мне хочется не сластей, а мяса. — Вы ошеломляете. Слуги уже поднимаются, они при­несут все, что нужно, только прикажите. — Благодарю. — Не стоит, — Лисенок грустно улыбнулся. — Вы моя гостья, и я... Я вынужден вас просить, нет, умолять о помо­щи! Казар без наследников не казар, но Кагета не может себе позволить второй Антиссы, и я не хочу поднимать ни один из казаронских родов. Наши обычаи требуют ублажать родню, сколько бы ее ни было! Увы, родственников казара кормит Кагета, а ка— зароны смотрят и считают, сколько съедено. Мне при­дется искать невесту за пределами моей родины. Отец на­деялся породниться с домом Мекчеи, я унаследовал его надежду. Не врет! В этом — нет. Этери учили алатскому не про­сто так, а у казаронов и впрямь столько дочек, что впору не только на скалу залезть, но и на облако! Пока отцы на­деются породниться с казаром, они ведут себя сносно, зато потом обид не оберешься. Иностранка тоже может отдавить хвост, но выскочки, на которую бросятся обойденные, не будет, а неудачную жену со временем можно привести в бе­седку. Полюбоваться на бабочек. — Я плохо знаю своих внучатых племянниц, — посето­вала алатка, благословляя гремящих подносами уже на са­мом верху слуг. Или... не слуг? — Постойте-ка! Но стоять казар как раз и не собирался. Вскочив, он бросился на шум; сабли, правда, не выхватил, но Матиль­да повидала достаточно мужчин, чтобы понять — Лисенок, когда в самом деле припечет, будет драться не хуже Дугласа или Ласло. Сама алатка осталась сидеть, только придвинула поближе бронзовый кувшин, достаточно тяжелый, чтобы убить. Ну какого Змея она опять без оружия?! — Ожидание оскорбляет Четырежды Богоданного, — прорычал некто высокий, загораживая облитые солнцем горы. — Я принес его слово и его волю. Слушай же... 4 Ввалившегося в беседку клирика Матильда вознена­видела с первого взгляда, а со второго — поняла, что более гнусного кардинала не встречала даже в Агарисе. В святом городе кишели ханжи, рвачи, проныры, бездельники, дура­ки, подлецы, зануды, отравители, но паонская тварь была чем-то запредельным, и вдобавок она вырядилась в белое. В белое! Как Эсперадор в великий праздник... У Матильды отношения с Создателем не складыва­лись — благодарить было не за что, а клянчить алатка тер­петь не могла, но сейчас она чувствовала себя оскорблен­ной. За Адриана, Левия, Бонифация. За мертвого аспида, наконец! Все они, каждый на свой лад, чему-то служили и кого-то спасали, этот же... Мухр’ука говорила, что гость голоден от злости, и злости там действительно хватало, но не людской и даже не песьей. Если б не сгинувший роберов питомец, Матильда обозвала бы поганца крысой, хотя спер­ва клирик показался почти орлом. Высокий, сухощавый, с гордым, чуть ли не кэналлийским профилем и горящи­ми глазами, паонец за что-то выговаривал Баате, картинно размахивая руками. Понять, чего он хочет, алатка не мог­ла — мешали омерзение и стремительно растущая — не за­давить — ярость. Матильда из последних сил сидела, а муж­чины все еще стояли, так что пустить в ход облюбованный кувшин не выходило. Вот казар легко бы достал наглеца саблей, но предпочитал слушать, а ведь когда бросился на шум, стал похож на воина. — Он не друг мне, — резко отрекся от кого-то Лисе­нок. — Более того, он не друг Кагете, но не владыке мир­скому идти против воли конклава. Я вырос, зная, что свят лишь город Агарис, и только Эсперадор столь праведен, что носит белую мантию. Мой отец видел, как загорались свечи в руках избранных, и он сказал, когда вернулся: «Есть Эспе­радор Юнний, и он свят». Я не видел избрания Эсперадора Гаэция, и я не знаю символа, который носите вы. Символа? Матильда сжала зубы и заставила себя вгля­деться. Белые одежды гадины украшала золотая оторочка, а на груди болтался внушительный кулон. Все тот же павлин с хвостом из молний вцепился во что-то вроде вензеля, надо думать, императорского. — Ересь! — рявкнула не терпевшая этого словечка прин­цесса. — Ересь, скверна и пакость всяческая! Белая фигура рывком обернулась, но Матильда уже за­кусила удила. Вскочив, женщина поудобней ухватила кув­шин, готовясь к бою. Всё, кроме впалого мужского виска, затянуло багровым с золотыми промельками маревом. Зато алатка начала разбирать отдельные слова — будто закатная волна одну за другой вышвыривала на берег ракушки — Четырежды богоданный... Всех, кто осмелится... — ...наши горы сами по себе есть... доказательство бы­тия Божия... — Во славу Сервиллия... судьба... страшной... ввергнет в Закат... — ...провожу... высочество... — ...вечное проклятье... смерть... Кажется, она к кому-то шагнула, кажется, что-то звяк­нуло, кажется, пальцы разжались... Звякнуло и задребезжа­ло уже сильнее, сбоку затемнело, зато впереди раскинулась полная осени степь. Ветер ерошил жесткую траву, красное солнце наполовину ушло в землю, и на него стало можно смотреть. Матильда и засмотрелась, так, что споткнулась, но не упала — поддержали... Матишка поддержала, и было той Матишке лет шестнадцать. — Пусти, — велела старуха. — Беги, целуй Ферека... и не только целуй! А в Агарис соваться не смей! Слышишь?! Матишка замотала головой, с мониста осенними ли­стьями полетели таллы и велы, зазвенели по камням, кто— то в алом доломане сперва бросился их собирать, а потом со смешком швырнул вверх. Золотые искры вспыхнули, ока­завшись бабочками, появилось и стало синим небо, к ко­торому немедленно потянулись знакомые, но чужие горы. — Я виноват, — дрожащим голосом сообщил вернув­шийся вместе с небом Лисенок, — я должен был вас огра­дить, но лжекардинал ворвался так неожиданно! Я не мог даже предположить, что вы столь нетерпимы к ереси... Это в самом деле ужасно! Вы можете идти? — Сами видите, — буркнула Матильда. Оказывается, они умудрились спуститься почти до середины лестницы. — Где этот... еретик? — Увы, все еще наверху. Требования, которые он при­вез, для Кагеты неприемлемы, и мне придется это ему объ­яснить. — Чего он хочет? — Разве вы не слышали? — Я не поняла. То есть поняла не вполне. — Бывший кардинал Гайифы самочинно объявил себя Эсперадором, назвался Гаэцием и назначил этого челове­ка кардиналом Кагеты и Сагранны. Присланный еще его святейшеством Адрианом Серапион никогда не был другом нашей семьи, а после гибели отца стал врагом, но в казарии он по воле истинного Эсперадора. Я не искал поддержки эсператистов, когда вступил в бой с Хаммаилом, я не ищу ее и теперь. Ваш супруг и регент Талига открыли мне глаза на многое, о чем я прежде не задумывался, но то, что в мире становится слишком мало любви, искренней человеческой любви, я понял сам. И я не стану мстить священнику, тем более чужими руками. Если Серапион захочет остаться в ка­зарии, я его не выдам. Тем же, кто признает Эсперадором самозванца, в Кагете места нет. — В Кагете не должно быть места этой твари, — проши­пела алатка, — ей вообще не должно быть места! — Он уедет, — твердо сказал Баата. — Завтра же. Его проводят до самой границы. — Бириссцы, — потребовала принцесса, — не меньше двух десятков. — Да, — немедленно согласился казар, — бириссцы. Дальше спускались неторопливо и молча — Лисенок о чем-то размышлял, а Матильде все еще хотелось убить. На предпоследней площадке кагет задержался. — Ваше Высочество, вы пережили очень неприятные мгновения. То, что этот человек явился без моего ведома, меня не извиняет. Мои люди оказались слишком легковер­ны, уступив тому, кого сочли духовной особой. — Пустое, — Матильда выдавила из себя улыбку. — Я в самом деле... разволновалась, но не настолько, чтобы забыть, зачем я вам понадобилась. Давайте вернемся к на­шему разговору зав... Крик вспорол осенний покой, как нож — брюхо. Ма­тильда вздрогнула, и тут мимо пронеслось что-то светлое и большое. — Отвернитесь! — заволновался Баата. — Я… какой ужас. Я видел, что этот человек безумен, но не мог и по­мыслить, что он способен причинить вред себе! Да, наши горы вызывают жажду полета, но рожденный злобствовать летать не может... Гайифец забыл об этом, и вот он мертв. Вы не должны на это смотреть. — А я хочу! — Матильда сунулась к перилам, но опереть­ся на них не рискнула. — Мне нужно увидеть труп. Это меня успокоит. Глава 2 ТАЛИГ. СТАРАЯ ПРИДДА ТАЛИГ. АКОНА 400 год К. С. 20-й день Осенних Волн 1 Арлетта помнила Рудольфа сосредоточенным, раздоса­дованным, огорченным, в ярости, даже в недоумении, но смущение на лице герцога Ноймаринен наблюдала лишь раз. Когда сестрица Кары решила покончить с подзатянувшейся девственностью. Было в Маргарите Борн, при всей ее красоте, нечто от­пугивающее мужчин, по крайней мере бескорыстных. По расчету обладавшую немалым приданым графиню, само собой, сватали, но тут уж упиралась сама Маргарита: ей хо­телось даже не любви — страсти, причем роковой. В конце концов дева принялась колдовать, и ее жертвой пал, то есть как раз не пал, Рудольф. — У вас странная улыбка, сударыня, — хмуро заметил Ноймаринен. — Ну, где эти бездельники? Сказано же, по­дать шадди в пять. — У бездельников в запасе три минуты, — Арлетта кив­нула на тикающую башню красного дерева. — А улыбалась я, потому что вспомнила, как вас соблазняла Маргарита... Графиня Борн. — Вам-то смешно! — фыркнул герцог. — Постойте, а вы откуда знаете? — Вы тогда прошли мимо меня и... гиены Ариго, с очень странным лицом. — Как все же приятно говорить правду! — Каролина засмеялась, теперь я понимаю, что слишком громко, но в юности я была достаточно глупа, вот и спро­сила, в чем дело. Любящая сестра немедленно объяснила. Вы хоть заметили, что у вас украли рубашку и... другие части туалета? — Я не кастелян, — теперь Ноймаринен улыбался как человек. — А их украли? — Кто знает... Маргарита не сомневалась, что ее обма­нул взявшийся добыть ваше белье слуга. С мужскими ру­башками несчастную и дальше обманывали. Шесть раз, ес­ли не ошибаюсь... — Чушь! — Несомненно, но лицо у вас было в точности таким, как сейчас. Башня, готовясь бить, заурчала, и тут же внесли спаси­тельный шадди. Зерна привез Гектор, заодно надававший советов, которым ноймары честно следовали, только варить шадди, не имея чутья, то же, что воевать по Пфейхтайеру. Арлетта рассеянно отхлебнула горяченной черноты, спаси­бо хоть сахару не насыпали. — А ведь я рад, что вы тогда заметили, с этой ду... Борн. — Рудольф крутил в руках обсыпанное сахаром печеньице, сейчас раздавит. — Мне в самом деле неловко! Вы это поняли, и хорошо — обойдусь без экивоков. — Попробуйте, — разрешила графиня, — но такое пе­ченье запивал даже Клемент. Я имею в виду ручную крысу Робера Эпинэ. Славная была зверушка, вряд ли Ро заведет новую. — Рафиано без экивоков не могут. — И все же запейте. Не шадди, так тинтой. — Пожалуй, — Ноймаринен поднялся и потер поясни­цу. — Арлетта, возможно, вы думаете, что я не люблю Лио­неля? — Не любите, — задумчиво изрекла чудовищная мать кошмарного сына, — однако цените. Я на вас не в обиде — с Ли удобно разве что «фульгатам», бергерам и лошадям. Ну и Рокэ, само собой. — А вам? Повернулся и пошел — не за тинтой, к окну. Можно ставить девицу Арамона против девицы Маран, что герцога обработала герцогиня. Дочь Алисы успела-таки убедить му­жа, что союз с Савиньяками нужно срочно скреплять брас­летами. . — Детей не выбирают. — Пусть думает, что хочет, но исповедей не будет. Их не было даже с Левием, а память кардинала, такого кардинала, надо чтить. И почему бы не сдержанностью? — Да, сыновей не выбирают, их растят. Как и дочерей... Вам бы хотелось иметь дочь? — Очень, но родился Арно. — Если у вас три сына, — обрадовал от окна отец Фри­ды, — у вас рано или поздно будут три или дочери, или беды. Так говорила моя мать. — Франческа Скварца станет бедой лишь для тех, кто тронет Эмиля. — С женитьбой Эмиль брата пока обгоняет, — натужно пошутил Рудольф. Он обещал не финтить, но некоторые разговоры начинать трудно. — И все же у Лионеля остается шанс стать первым и в этом. — Зачем? — для разнообразия Арлетта раскрыла глаза пошире. — Мальчишки друг с другом не считаются. Эмиль лучше стреляет, Ли — фехтует, а верхом они были на равных, пока старший не встретился с Грато. Всадник находит свою лошадь и становится ветром. — Я слышал это от Алваро, — регент рывком обернул­ся. — Арлетта, когда ваш сын убедил меня сказаться боль­ным, я задумался о том, что когда-нибудь это станет прав­дой. Помнить о собственной старости неприятно, однако приходится. Диомид оставил малолетнего короля на Алва­ро, Сильвестра и, не буду скромничать, на нас с Георгией. Теперь у Талига только мы и молодняк. Возможно, вы оби­дитесь за Бертрама и своего брата, поверьте, я далек от того, чтобы их недооценивать... — Обижусь? — удивилась готовая к бою змея. — С чего бы? Гектор на свою гору кресло уже втащил. Выше он не полезет даже на запах шадди, а от Бертрама вы в самом деле далеки. Ему можно доверить все, кроме хорошего сыра. — Когда в четырех графствах зрел бунт, Валмон хворал. Разгуляться Сабве вблизи от своих земель он не давал, а дру­гим предоставил либо вешаться, либо вешать. На выбор. Это не украшает, но я не собираюсь обсуждать вашего друга. — Вы его уже обсуждаете, но я не против. Вспоминая Бертрама, я вспоминаю и его советы, некоторые из них могут пригодиться. — О да! Когда Колиньяры привезли в Сэ дочь, лучший друг заметил, что при необходимости не только женятся, но и вдовеют, однако Идалия жива и вовсю вышивает носовые платки. Правда, графиня Валмон всего лишь рвется укутывать мужа пледами, за такое травят толь­ко подлецы. — Дело не в вашей дружбе, — поторопился объяснить Рудольф, — а в том, что Валмона, верней Валмонов, волну­ют исключительно собственные дела и земли. Ну и то, что с ними граничит, я себе подобной роскоши позволить не могу. Я даже по-настоящему заболеть не могу! Ваш сын не говорил, на сколько меня, по его мнению, хватит? — Нет, это ваша супруга пыталась со мной говорить о... — поставить чашечку, сощуриться, внимательно посмо­треть, — о будущем. Жаль, мы повздорили. — Георгию обидело ваше отношение к Алисе, — при­знался Ноймаринен, — но здесь я с вами. Жена помнит платья и сласти, а вы — то, что вас отобрали у родителей. — Был еще шадди со сливками, — скривилась Арлетта. Итак, герцогиня поведала мужу о ссоре... Хотя как бы ина­че она втравила Рудольфа в делишки Фриды? Ноймаринен был честен и растил торских генералов. Для Талига. Дочь Алисы тоже была честна — с Фридой, из которой, сама того не замечая, вылепила королеву. Не лучшую, но застрявшей в материнском величии Георгии этого не понять. — А вот по части сливок я на стороне супруги, — улыб­нулся обладатель больной спины и голодной дочери. — Ка­жется, сударыня, сегодня мы с вами не поругаемся, что не может не радовать... Я собираюсь вызвать Лионеля и хочу, чтобы вы знали, зачем: ваш сын доказал, что на него можно оставить Талиг. С некоторыми оговорками, но можно. 2 Вальдес сидел на спинке кресла и подбрасывал фамиль­ный изумруд, который вопреки пророчествам покойного Вейзеля никак не желал теряться. Ротгер не терял ни колец, ни кораблей, ни хладнокровия, в последнее чужим верилось с трудом. Лионель посторонним не был, хотя встречаться выходило нечасто — альмиранте столицу не жаловал, а Савиньяк по известным причинам торчал при дворе. — Рудольф сдает, — зеленая искра взлетела к невысоко­му, хоть и генеральскому потолку, — а ты стал еще лучше врать. Проэмперадор! — Начинаешь путаться в талиг? — заметил не успевший соврать ни единым словом Лионель. — Перейдем на кэналлийский или дриксен? — Я привык к талиг, а врать ты не прекратишь, — Валь­дес, не слезая со своего насеста, стянул по-походному во­лосы. — Ты слегка плачешь, Ли. Меньше, чем мог бы, но все твои улыбки — вранье. Рокэ умер, и ты это знаешь. — Не знаю. Зачем ты тут, и когда ты видел Рудольфа? — Странно, — поднял бровь Бешеный. — Ты сразу и врешь, и нет. Рудольфа я вообще не видел, но он сдает, потому что не стал возиться сам, а распустил тебя. Я здесь — для устройства семейных дел, это если для Рамона. Семей­ные дела имеются, и преужасные, но по правде меня просто тянет поговорить, а в Хексберге не с кем. Альмиранте слиш­ком раним, Салина тоже разволнуется, Джильди с Кальдмеером каждый по-своему, но дураки, а Фельсенбурга увезли, и парень совершенно некстати дрикс. Я вернул ему кошку и пройдоху. — Фельсенбургу я подарил мориска от Роньяски, — го­воря с чайкой, придерживайся ее логики. — Только дрикс парень именно что кстати. Кто тебе сказал про Рокэ? — Тетушка. Она осиротела и стала писать еще длиннее. В детстве я считал ее дурой, но Юлиана всего лишь насадила весь мир на свою любовь. Будто колесо на ось. — Я встречался с баронессой Вейзель. Совсем недавно. — Ну вот! — Вальдес надел многострадальное кольцо. — Не желаю знать, как он умер, пусть помнится не смерть... Выпьем? — Пожалуй, — вызывать адъютанта Лионель не стал, просто распахнул дверь в приемную. — Какой-нибудь «кро­ви», и пошлите за обедом... Я почти не сомневался, что Рокэ погиб, а теперь столь же «почти» уверен в обратном, однако баронесса Вейзель не сообщила мне ничего важного. — Ты не услышал. Сколько раз Юлиана сказала, как и почему назовет сына? Десять раз? Сорок? В любом слу­чае пусть родится дочь! Рокэ Вейзель — слишком даже для Торки. — Не отвлекайся, — потребовал Савиньяк. Ротгер хмык­нул и поднял кресло на дыбы. Ему не хотелось говорить, но ехал он именно за этим. — Дядюшка Везелли — последнее время я звал его на фельпский лад — являл собой супружеское совершенство, но ты же понимаешь, как мы все умираем, а у Курта вы­шло еще и слишком быстро. Выстрел, положивший едва ли не полк, и тут же — пуля... Что бы тетушка ни воображала, Курт о ней не вспоминал. Он был в бою и сразу ушел туда... Его встретили. — Ты решил, что встречал его Рокэ, и, следовательно, он тоже мертв? — Решал — ты, я только понял, кого дядюшка увидел. То, что ты здесь творишь, означает одно — тебе ждать не­кого. Слышал про Кальдмеера? — Фельсенбург ради него пошел по головам. — Он бы по ним все равно пошел, слишком уж в кесарии Бе-Ме разрезвились! У нас, кстати, тоже... Так вот, Кальдмеер, очнувшись в моем доме, спросил, знал ли я про возвращение Рамона. «Гусям» повезло — я знал и поэтому всего лишь дрался. Не отлынивал, конечно, но и на рожон пер не слишком. Ты знаешь, что ждать некого, отсюда и все твои фортели. — Не все. Алву я жду, только это ничего не меняет. У нас нет времени, Ротгер. Заль, похоже, собрался под шумок при­брать Западную Придду и сейчас вовсю там укрепляется. То ли граф Укбан оказался слаб характером и нагрянувшие во­яки его подмяли, то ли губернатор к ним сам перескочил, но по провинции разъезжают кадельцы с приказами за двумя * подписями. Идет сбор дополнительных налогов «на борьбу с врагами», усиленно вербуют народ в армию, обещая хо­рошую плату. Там, где «фульгаты» успели побывать, жела­ющих не густо, а что в других местах происходит, пока не выяснили. Армия вроде бы где-то у Легезака. причем заяц со присными избавляются от приличных офицеров. Старшего Дарави они, во всяком случае, убили. Помнишь его? — Откуда известно про Дарави? — От беглого теньента, а ему в свою очередь от родича, адъютанта Фариани. Генерал, при всех своих хворях, голо­вы не потерял и велел парню «гнать курьера к Савиньяку». Адъютант приказ выполнил, но сам поймал пулю. Это если коротко. — Милое дело, — Ротгер больше не раскачивался. — Размазывать бешеную кашу нельзя... Остается заманить эту погань туда, откуда не выбраться, и уничтожить. Ты уже ре­шил, как? — Скоро сутки, как догадываюсь. — Ура. — Будь Вальдес кошкой, он бы припал к земле, готовясь к прыжку. — Оно тайна или скажешь? — Не тайна. В Аконе объявился некий альмиранте, в Дриксене более известный как Бешеный. — Красота! — злополучный изумруд вновь взлетел. — При виде меня Проэмперадора наконец осенило, я горд и счастлив! Где моя «кровь»? — «Кровь» сейчас будет, а пока сиди и гордись. Кстати, по праву — ты еще и половину работы за меня сделаешь. — Фьють! — Ротгер подпер лицо обоими кулаками и за­мер, глядя собеседнику в глаза. — Это повод отвертеться от визита к тетушке. Я сейчас опекун семейства Везелли, по­верь, это страшно... Ага, вот и наше вино! Сэц-Алан явился не только с «Дурной кровью», но и с Эмилем, которому жали то ли сапоги, то ли сердце. — Развлекаетесь? — возгласил с порога хмурый бра­тец. — Послушай, Ли, это переходит всякие границы! — Разве? — Сейчас все расскажет, ну не совсем сейчас, на пару глотков выдержки хватит. — Бери бокал. — Возьму, но праздник вам я все равно испорчу! — Только Ариго не трогай, — хмыкнул Ли, внезапно вспомнив чужую блаженную улыбку. — Он собрался быть отцом, и я прогнал его к жене в Альт-Вельдер. Ты, кстати, Франческе написал? — Почти. — Ну хоть что-то! — поддел Лионель. — При твоем при­страстии... к булочкам со сливками пишется плохо. — Я не Валмон, мне булочки не страшны. — Эмиль под­ставил бокал под красную струю. — Выпить я выпью, но... Ротгер, ты семейных сцен не любишь! Ступай-ка погулять, а мы пока поругаемся. Вот вечером... — Вечером, о брат мой, ты будешь занят. Вы оба будете. 3 Ничего сногсшибательного про Лионеля Арлетта не уз­нала, хотя несколько приятных пустячков и проскользну­ло. То, что ее старший-старший годится в регенты, графиня поняла, когда на полпути между Лаик и Кольцом возникли посланные сыном «фульгаты». Встреча в Фарне окончатель­но убедила, что Ли готов почти на все, однако женитьба на Фриде в это «почти все» не входила. Неизбежное выяснение отношений не давало материн­скому тщеславию как следует распушиться, а герцог все еще бродил и рассуждал. Арлетта смотрела то на сутуловатую спину, то на сосредоточенное лицо и пыталась придумать ответ, после которого регент, обговорив с Проэмперадором что-нибудь крайне важное, отпустит Ли назад в Акону, даже не заикнувшись о дочке. — Вы вряд ли обидитесь, услышав, что Жермона я лю­блю больше. — Рудольф, пусть и кругами, но к цели прибли­жался. — Ариго станет отличным маршалом, очень возмож­но, не хуже Лионеля, но в Олларии ему не место. В отличие от графа Савиньяка. — Я должна гордиться? — усмехнулась Арлетта. — Я го­това, но в Олларии засели дуксы. — Олларию мы возьмем, — отмахнулся Ноймаринен. — Лионель и возьмет, только концом это не станет. Чтобы привести столицу в порядок, придется обирать и юг, и север. Чем, по-вашему, это обернется? — Ворчанием, — подсказала южанка, — каждому будет казаться, что с него тянут больше. — Именно. Борн с Окделлом были севером, Анри-Гийом — югом. Я не ровняю вашего Эпинэ с зачинщиками и главарями, он, что мог, искупил, только Иноходец вождем быть не может и не должен. Он простоват, а Валмон... — О Бертраме мы уже говорили. — Вынужден добавить, что его сыновья северу никто. В отличие от ваших, всех троих, к слову сказать. — Жермон отдал Торке больше. — Ариго останется со своей Ирэной в Альт-Вельдере и, будьте уверены, сделает жену счастливой. Живи Талиг по-прежнему, я бы не хотел себе другого зятя... Вы ведь знаете, что натворила Урфрида? Арлетта промолчала сразу и злобно, и тактично. Ру­дольф, несомненно, любил дочь, но жертвовал ею ради Талига, только на деле все было наоборот, и в жертвах оказы­вались Талиг и Лионель. — Мне это не понравилось, — выдавил из себя самоот­верженный отец, — но что сделано, то сделано. — Бергеры очень серьезно относятся к продолжению рода, — словно бы сожалея, откликнулась графиня, — отсю­да и этот их обычай. Ненужных и непризнанных детей там просто не может быть, а маркграф в наследнике нуждается больше других. Кроме того, теперь не остается сомнений в его... мужской состоятельности. — Об этом лучше говорить с Георгией. — О чем? Я росла среди намеков, но сейчас я ничего не понимаю. Разумеется, я надеюсь, что Бергмарк не отойдет от Тал ига, и желаю Урфриде счастья. Выбор принцессы Кар­лы в свое время удивил многих, но, похоже, она не сожалеет. — Хорошо, — голос Рудольфа звучал так устало, что Ар­летта чудом не размякла. — Хорошо... Я повторю то, что вы уже слышали от моей жены. Без союза юга и севера Талиг вряд ли протянет до совершеннолетия Карла, а если и про­тянет, начнется междоусобица. У севера есть принц, за кото­рого отрекся Фердинанд. У юга есть Октавий и воля Катари­ны Ариго, поручившей сына Эпинэ, читай — Валмону. Сей­час это кажется неважным, но мы должны смотреть вперед. — Убедить Ро, что Октавию будет лучше с родными, проще простого. Бертрам не вмешается, а стравить братьев, которых вырастите вы, будет трудно, даже пустив в ход сплетню о происхождении Карла. — Не терплю сплетен! — Ноймаринен вновь казался смущенным. — Поверьте, я знаю достаточно, чтобы отли­чить племянников своей жены от чужих бастардов. Я знаю, но другим приходится верить. Или решать, что им сейчас выгоднее. — Вы ведь говорили с послом Дриксена? Граф Глауберозе убьет любого, кто бросит тень на память королевы Талига. — Я тоже, но лет через десять убивать придется другим. — Через десять лет Рокэ не исполнится и пятидесяти. В эти годы соберано Алваро убивал вполне успешно. — Соберано Алваро не стал пить королевский шадди и содержал армию, но спас Талиг Диомид... Ладно, не о том речь. Георгия в возвращении Алвы сомневается, я начинаю недоумевать. Как бы Рокэ ни был занят, он бы ответил на мои письма. В любом случае парень — кэналлиец. Он вы­играет все войны, поставит на место «павлинов» и «гусей», но в наших внутренних бедах разбираться не станет, а его жена, если он вообще женится, будет заперта в Алвасете. Срастить юг с севером могут лишь до мозга костей свои. Брак герцога Савиньяка и герцогини Ноймаринен, даже без любви, меньшее зло, чем мятеж или детоубийство. Арлетта аккуратно отодвинула чашку. Рафиано не сма­хивают карты со стола и тем более не опрокидывают сами столы. Если есть более изящный выход, однако сейчас его не было. — Рудольф, — с расстановкой произнесла графиня, — я не знаю, женится Лионель по расчету или же по любви, но это будет его расчет или его любовь. Его, а не бывшей маркграфини, которой Горная Марка стала тесна. — Сударыня! — Арлетта, Рудольф. Вдова вашего друга Арно, чужие вам такого не скажут. И ваша жена не скажет, и ваша дочь, которую вы судите по сыновьям, а надо судить по бабке. Меньше всего Талигу сейчас нужна новая Алиса. — Что?! Что вы такое нес... говорите? — Что я несу? Правду, герцог. Она лгала лишь в одном — с регентом объяснялась не вдова Арно, а закатная тварь. До мозга костей, до последней капли ядовитой крови. И эта тварь говорила отцу торских генералов о незаметно выросшей дочери и дриксенских принцессах. О, она знала, куда бить, она была убедительна, и она убедила. То есть — победила. «Дитя мое, — написала Арлетта, дорвавшись до пера и одиночества, — наконец-то я сделала то, чего от меня го­дами добивались Жозина и эта поэтичная гиена, а именно бро­силась тебя защищать. Размалюй ты кого-нибудь или убей, мне было бы проще, но я как-то справилась...» 4 Четверо талигойских полковников и один алатский слу­шали Вальдеса. На маршала Запада они почти не смотрели, на адмиральскую свиту — тем паче, это Эмиль, сдерживая злость, вглядывался в тех, кого Ли брал с собой. Стоунволлу брат доверял, своего Рединга ценил больше здешнего Баваара, Хейл был сыном отличного кавалери­ста, Гедлер — бергером, а Лагаши — алатом, и в деле Эмиль успел повидать лишь его. В деле... Из Аконы взятие Бордона казалось прогулочкой. Закатные твари, да отсюда милыми пустяками кажется все, что было прежде! Октавианская ночь, и та перестала пугать, вот омерзение никуда не делось. Омерзение и крепнущая убежденность, что ублюдков лучше кончать на месте. — Маршал Лэкдеми, — внезапно окликнул Вальдес, — я ничего не напутал? На море как-то проще, не говоря о том, что господин Заль, вздумай он поплавать, в два счета достался бы слезинушке... Это рыбешка такая, ест любую дрянь, но хуже от нее не становится. В детстве мне пытались втолковать про праведников, что их, дескать, ничем не ис­портить. Я понял, обрадовался и сказал, что они совсем как слезинушка... Больше меня богословию не учили. — Рак тоже все съест, — засмеялся Лагаши. — Балинт. было дело, накормил алатских раков досыта. Ничего, не передохли. — Но подошли бы они после всего к пиву? — неожидан­но подхватил шутку бергер. — Подошли бы?! — возмутился Вальдес. — К бергерскому пиву они бы пошли. Колоннами. Даже пятиться бы для такого случая перестали. — Раки, атакующие колонной... — Лагаши получал удовольствие от разговора и явно собирался получить еще больше от охоты. — Это, видимо, очень страшно. — Господин адмирал, — поднял руку лысоватый дра­гун, — хотелось бы понять, как долго продлится наш рейд. — Как получится, — махнул рукой моряк. — Если вам, Стоунволл, нужна диспозиция, я ее накатаю. Зря, что ли, у меня тетушка была замужем за самим Вейзелем? Только на деле все пойдет наперекосяк... Не сомневаюсь, что удачно, но придется наступать, куда никто не собирался, форсиро­вать что-нибудь некстати вытекшее и хватать за шиворот тех, кому надлежит болтаться в иных пределах. Планы хо­роши, когда воюешь с быками, а зайцев и блох гоняют по наитию. Будем на месте — разберемся. — Вы рассчитываете вернуться к весне, — не сдавался драгун, — или раньше? — До весны — это слишком, весной я понадоблюсь Аль­мейде в море. Варитам, конечно, наоборот, но их не спра­шивают... Выступаем мы послезавтра и вернемся всяко до Весеннего Излома. Я быстренько засвидетельствую свою опеку тетушке и рвану в Хексберг. Ну а теперь, — Ротгер с веселым интересом оглядел доставшихся ему полковни­ков, — идите и пишите. Любовные письма, завещания, дис­позиции, стихи... Кому что нравится. Встали, задвигали стульями, отдали честь. — Адмирал, — едва не забыл окликнуть Эмиль, — за­держитесь. — Так я все же что-то напутал? — весело осведомился ужас дриксенских вод. — Неудивительно! У вас просто чудо­вищные словечки! Один ретраншемент чего стоит, и это еще не самое смачное. То ли дело наш бурундук... Который от нока выстрела идет на корму. Вы тоже идите, будет нужно, я догоню; я всегда догоняю, просто после кончины Бе-Ме это стало труднее доказывать. — До свидания, господа, — с нажимом сказал Эмиль всем и особо — приостановившемуся Стоунволлу. Вальдес валял дурака в полном соответствии с диспозицией, но ад­миральские шуточки все равно бесили, особенно теперь, когда с грохотом рухнуло последнее возражение. Если Ре­динг, находясь в двух шагах от свиты Бешеного, ничего не заподозрил, о прочих и говорить не приходится. — Ну что? — осведомился минуту спустя Ли. — Мишель, узнают меня? — Если с нами и не на Грато, не-а, — заверил «фульгат». — То есть, может, и признают, если вглядятся, да на кой им? Только... — «Только»? — передразнил уже сидящий на краешке стола Вальдес. — Перед Редингом неловко? И кто-то после этого станет говорить, что закатные кошки бесцеремонны? — Да мы... — почти растерялся Мишель. — Мы, как Уи­лер отъехал, вроде как при Проэмперадоре, а все одно... Из полка еще не выставили... Раздавшийся стук был веселым и четким. — «Фульгаты», выйдите, — вполголоса велел Лионель, отступая в тень, — Через спальню. Рединга утром — к адми­ралу, будете скрытничать вместе. Эмиль, ты, кажется, усом­нился в Стоунволле? Зря. Сколько игрушек, книг, ботфортов Ми в свое время за­пустил в братца? Сколько получил в ответ? Маршал Лэкдеми подавил желание швырнуть в отступившего за камин Леворукого хотя бы свернутой картой и громко крикнул: — Войдите. — Мой маршал, — оттарабанил ни змея не понимаю­щий Герард. — Полковник Стоунволл настаивает на немед­ленной аудиенции. — Впусти. Настойчивый Стоунволл уже торчал на пороге. — Прошу разрешения обратиться, — заявил он, едва по­рученец затворил дверь, — по делу первостепенной важности. — Обращайтесь, — насилу сдержал злость Эмиль. Брат­ца лысый драгун не подвел, но лучше бы он пригляделся к скучавшим свитским! — Мой маршал, я рад, что адмирал Вальдес меня ус­лышит. — Правда? — мурлыкнул со стола Ротгер. — Это так при­ятно... Некоторые, увы, предпочитают сомневаться в чужих способностях за глаза. Вы ведь вернулись именно за этим? — Да! — Стоунволл смущенным отнюдь не казался. — При всем уважении к вашим достижениям на море вы не кажетесь мне человеком, способным провести серьезный сухопутный рейд. Более того, я отнюдь не уверен в необ­ходимости самого рейда. Заль все еще формально остается талигойским генералом, к тому же его распоряжения под­держивает губернатор провинции. Нам предстоит действо­вать в сугубо мирной местности против армии, носящей те же мундиры, что и мы. Господин адмирал, прошу меня пра­вильно понять, но вы произведете на обывателей странное впечатление. — Но, надеюсь, неизгладимое? — строго уточнил Рот­гер. — Полковник, вы женаты? — Да, господин адмирал, и очень счастливо, только ка­кое это имеет значение? — Теперь уже никакого. Просто при виде вас меня обу­яла надежда вернуть тетушке запах роз и песнь соловья... Но продолжайте, вы так чудесно излагаете! Я почти понял, в чем была бы моя ошибка, если бы мы с рейдом были таки­ми, как вам кажется. — Продолжайте, Стоунволл, — подтвердил Эмиль, и драгун продолжил. Как ни в чем не бывало, разве что из­бегая говорить о Вальдесе. Впрочем, об адмирале он уже сказал все, что хотел. . — ...я отдаю должное достоинствам нашей кавалерии, — рубил полковник, — но не в данном случае. Предательство Заля пока не очевидно, и направленные против него дивер­сии командующий Кадельской армии сможет объяснить так, как удобно ему. Мы же из не очень сильного охотника рискуем превратиться в добычу, которой останется только бежать... — К Озерной Дриде, — подсказал от камина Ли. — То­мас, надеюсь, вы помните эту речку? Будь Ор-Гаролис та­кой же, Фридрих умер бы значительно раньше и куда менее мучительно. — Мой маршал! — Стоунволл просветлел лицом, но тут же сосредоточенно свел брови. — Я правильно понял, что истинной целью предпринимаемого рейда является выма­нивание кадельской армии к Иллерским озерам? — И последующее полное ее уничтожение. Вы уже до­вольно встречались с «бесноватыми», чтобы понять смысл и необходимость подобного маневра. — Именно так, мой маршал, однако генерал Заль при всей своей заурядности обладает определенным опытом... — ...которым при всей моей незаурядности не обладаю я? — Вальдес закинул ногу за ногу. — Не печальтесь, имен­но это зайца и погубит. Из меня выйдет просто отличная морковка. — Если адмирал Вальдес убедил вас, — Лионель небреж­но стянул с головы черную кэналлийскую косынку, — За­ля он убедит тем более, а на свитских, как мы все сейчас удостоверились, не смотрят. Особенно при столь заметном командующем. Стоунволл ограничился тем, что щелкнул каблуками, но Эмиль как-то понял, что теперь полковник спокоен и, по­жалуй, даже счастлив. — Мой маршал, — торжественно произнес он, — я сде­лаю все, чтобы ваше присутствие как можно дольше остава­лось тайной. Разрешите идти? — Ну нет! — Вальдес соскочил со стола и загородил дверь. — Сперва мы выпьем. Мне слишком не хватает дя­дюшки, чтобы я упустил подобную возможность! Кроме того, мой долг окончательно успокоить этого во всех отно­шениях примечательного человека. — В этом нет нужды, — примечательный человек слегка поклонился. — Я с удовольствием подниму бокал за успех нашего предприятия, однако я совершенно спокоен, по­скольку ни минуты не сомневаюсь, что в нужный момент маршал Лионель Савиньяк примет единственно верное ре­шение. — И прошу заметить, — подхватил Вальдес, — что это не лесть, не выслуживание и не глупость. Ты, Ли, примешь единственное верное решение, господин Стоунволл его осу­ществит, Заль булькнет, а мне останется исполнить семей­ный долг, и это, уверяю вас, куда трудней. — Сперва, — не выдержал Эмиль, — изволь вернуть мне брата и... всех полковников. По счету. Глава 3 ГАЙИФА. СТАРЫЙ КАЛКИС БАКРИЯ. ХАНДАВА 400 год К. С. 21-й день Осенних Волн 1 К тщательно побеленной стене был прислонен мушкет, рядом, опустив шляпу на лицо, дремал караульный. Вряд ли местные слуги имели привычку дрыхнуть средь бела дня, но с оружием под рукой, и Карло заподозрил в соне турагисова конюха. Заслышав въезжающих, детина сорвал с физионо­мии шляпу и вскочил. Коротко поклонился Капрасу, кивнул проводнику — точно, турагисовский! — Господин стратег здесь, — возвестил Ставро. — Вон ихнее окошко, — караульный ткнул пальцем. — К обеду ждут. — Лошадей пристройте, — распорядился Карло. — Йорго, перекусишь в общем зале. На крыльце уже белел передник трактирщика. Хозяин за­ведения, в отличие от уютных здешних болтунов, то ли уро— , дился мрачным, то ли военных не любил, а может — еще что, но, хоть и с угрюмой миной, гостя к постояльцу провел лично. Вживую опального стратега Карло видел издали и дав­но. На плацу и в переходах Коллегии Турагис выглядел рос­лым и осанистым, в комнатке с низким потолком он стал огромным. При виде раскрывшей объятия громадины Ка­прас слегка опешил и тут же оказался прижат к широченной груди. — Явился-таки! — рокотал гигант, — а что в эдакой тряпке? Бежишь кого? Капрас прикрыл мундир плащом, дабы не бросаться в глаза, но под буравящим взглядом ощутил себя едва ли не трусом. — Вы же сами писали, — ответ получился несвязным и каким-то школярским, — что не хотите привлекать вни­мания... — ...столичного засранца, — с удовольствием закончил Турагис. — Не хочу! Привечать не по чину, прибить себе до­роже. Думал, не дождусь, велю подавать, с утра не жрал! Яр­марка так себе, бедноватая, а тут и вовсе тихо. Постояльцев пара мух да таракан, никто к серьезным господам не поле­зет, но людей ты мало взял. Неслух! — Людей хватит, — улыбнулся Карло, — основная часть конвоя осталась на въезде в город. Изображают обычный разъезд. — Пакость! — Турагис с размаху бухнулся на стул, тот скрипнул, но выдержал. — Прячемся, будто разбойники, и ведь без толку! Рано или поздно, а сказать придется все! Сказать и сделать. Про девчушку свою сам спросишь или крутить начнешь? — Уже спрашиваю. — Всем бы хороша, да никак не откормлю! Лопает как бы не больше меня, только не в коня корм... А в осталь­ном — ничего: то скачет и в ладоши хлопает, то ревет, что долго не едешь. В то, что дочку Лиса отхватил, веришь? — Нет, — улыбнулся Карло, — но так удобней. И потом, не я начал. — Еще бы ты! Мы с тобой другое начнем. Позже. — Ту­рагис вдруг поднял седеющие брови и громко, то есть еще громче, проорал: — А казарон твой к месту пришелся — и парням моим весело, и псы ожили! Волков бедняги в глаза не видели, ворье — не добыча, а кобель что наш брат вояка! Бой в радость, а после победы и мясо вкусней, и суки кра­сивей. — Наверное, — удивленно согласился Капрас, и тут хо­зяин с помощниками втащили то, что Турагис полагал обе­дом, а Карло счел тремя. Оголодавший великан заказал сра­зу и мясо, и птицу, и рыбу, причем в количестве, достойном самого Курподая. Трактирщик все с той же угрюмой миной расставлял та­релки, на шпиона он не походил, но Турагис продолжал во все горло расхваливать собачьи бои. Интриган из старика был никакой, и Капрасу стало тревожно и слегка смешно. Может, изгнанник и увлекся кагетской забавой, но собрата— вояку высвистал явно для другого. И это другое зарывалось в собачьи драки, как сами собаки зарывают кости в грядки. За что и бывают биты. — ...кобелю бой необходим, как рекруту тренировка и проверка. Много ты с необстрелянными навоюешь... — Трактирщик что-то буркнув, вышел, и Турагис, немедлен­но позабыв о псах, устремился к двери, резко ее распахнул, потом закрыл и, широко шагая, вернулся к столу. — Давай обедать, маршал. Капрас не возражал — он был голоден, а в пользе наби­того рта убедился еще в Кагете. Турагис, впрочем, ответов не требовал, по крайней мере пока. — Нужно собирать в кулак все силы, — вешал стратег, разламывая горячий хлеб, — так что твой корпус очень важен. На всякий случай Карло кивнул, только собеседник это вряд ли заметил. — Да, — огромная ладонь провела по скатерти, стряхи­вая крошки. — Корпус твой важен, но только в умелых руках и при умном верховном командующем. При умном, сынок, а у нас что?! Положение наше аховое из-за столичной тупой сволочи, как прошлой, так и нынешней. Мориски — молод­цы, кто спорит, только кошки б с две они сюда сунулись, не будь уверены, что раскатают нас, как Леворукий камбалу А повод мы им сами дали, когда полезли за море. Ты ведь знаешь, что там произошло? — В общем... — вильнул как назло оказавшийся с пу­стым ртом Капрас. — Коллегия не рассчитала сил. Мы суди­ли о морисках по корсарам, кто же знал, что у них отличная армия! — Приличная, — поправил Турагис, — не более того. То, что пистолеты не на островах из рыбьей чешуи мастерят, можно было и допереть, но и на язычников управу найдем! Великих полководцев у них не водится, а численность и вы­учка с нашими сопоставимы. Другое дело, что с паонскими ублюдками только кагетов воевать, ну да не мне тебе рас­сказывать. Фельп ты вряд ли забыл. — Там был Алва. — А что Алва? Огнем кэналлиец не дышит, но хорошо, что ты его вспомнил. Чем Ворон берет? Свободой. Что хо­чет, то и творит, да и помощников себе сам подбирает. — Вы с ним дела не имели, — вступился не за Ворона, за себя Капрас. — Ты не злись! — велел Турагис и подвинул Карло блюдо с заливным. — У каждого свой потолок, поймешь какой — цены тебе не будет. Корпуса для тебя мало, армии — много. На авангард или арьергард я тебя хоть сейчас поставлю, бит­ва будет — крыло под командование получишь. Не меньше, но и не больше: морисков тебе самому не побить. Капрас и сам так думал, но от чужих правдивых слов стало обидно, к тому же у Ореста с язычниками вышло, а вот у Турагиса — нет. — Я не задавака, — каламбур получился на грани подло­сти, ведь когда покойный Задавака прикрывал Паону, Кар­ло Капрас продавал, а это было именно продажей, Лисенку Хаммаила. — Верно! — Опальный стратег поднял глаза, смотреть в них было непросто. — Ты — не Трастис, ты — Капрас, и ты таких бы глупостей не натворил. Зря задавакой никого не назовут. — Он защищал Паону. — Он угробил армию! — Турагис хлопнул по столу, из налитой до краев миски испуганно выплеснулась красная подлива. — Неужели так трудно уразуметь: Паона — это еще не Гайифа! Вот без армии нас точно раздерут, и не мориски, а Талиг да Алат с Кагетой. Не столицу спасать нужно, а твой корпус, и грести к нему все, что сгребается. Наберем армию хоть в половину задавакиной, тогда и морисков остановим, и Альберту с Лисенком по лапам дадим, ну а Ворон сам от­ступится, не дурак же он. Карло торопливо впился в спасительную говядину. Кто бы спорил, армия нужна; страна без армии хуже беззубой пси­ны, та хоть удрать может... Значит, спасать корпус? В смысле сидеть в Мирикии, когда язычники вырвутся на Император­скую дорогу и между ними и Полуденным дворцом останутся лишь сосунки вроде Сфагнаса! Верящие в своего императора и готовые драться до конца... Вот она, государственная из­мена, во всей красе, и ладно б только она! После такого ты не только не гайифец, ты не вояка и не мужчина. — Обалдел? — участливо спросил Турагис, макая мясо в перепуганный соус. — Доносить часом не побежишь? — Нет! — отрезал Карло. Доносить было и бессмыслен­но, и противно, он и так доносил на литейщиков. А если... — Армия без артиллерии больше не армия, теперь это даже до катетов доперло. Нужно выкупить у мастеров пушки, но де­нег у меня нет, а писать в Паону, вот где донос будет! — Прийти со своими парнями и просто взять не хо­чешь? — ворчливо осведомился стратег. — Тогда напишешь, никуда не денешься. Денег ни тебе, ни мастерам не видать, но приказ будет: им — отдать, тебе — отобрать, засранцу пат­латому — проследить. Ты его встречал, неужто не стошнило? В Белой Усадьбе стошнить могло от всего, а они даже мясо слопали. Приготовленное мертвой женщиной для спекшихся заживо... Для родной дочери и хозяина с девоч­ками. Тоже почти родных. — Сфагнас дрался с морисками, — зачем-то напомнит Карло, — а что до волос, так он гвардеец, как бы себя ни называл. — Гвардеец! — Стратег скривился, будто раскусил хоро­шо наперченную жабу. — Дрянцо сопливое! Из-за таких мы в посмешищах и ходим. Развели мистерии, а потом с жиз­нью спутали. Глазенки подвел — все, победитель... вшей! Ты хоть с кагеткой своей спи, хоть с Атасом, чучелом не бу­дешь, вот покойником — можешь. Если геройствовать при­мешься! Я одно тебе втолковать хочу: те, кто в Паоне засел, правильно твой корпус использовать не смогут. Орест, хоть Сервиллием назовется, хоть Алвой, все одно болван, так что не спеши губить своих парней из-за его дури. Скоро зима, то есть слякоть, грязь, частые дожди... Мориски сидят на побережье, у них в руках все основные порты, а весной они с новыми силами полезут снова. Зегинцы не дикари и не дураки, дважды в один овраг не свалятся. Теперь недооценки не будет, и орестовым со­плякам — там же опыта ни у кого на медяк нет — придется туго. Скажешь, тем более надо к ним нестись, дескать, у ме­ня опыт, у моих офицеров... Только кто тебя слушать станет? «Прибожественного» видел? Вот такие сучата армией и ко­мандуют, и тобой командовать будут, маршал... — Но не можем же мы... — Не можем! — громыхнул огромный седогривый чело­век. — Империю в самом деле надо спасать, и кому, если не нам?! Пустить кошкам под хвост отличный корпус вместе с опытным командиром, это, знаешь ли, не спасение... Да и у нас тут дела не лучшие творятся. — Я видел. В Белой Усадьбе. — Да уж... Скверно вышло. Хозяин, тварь такая, воду за­мутил и удрал. Они тоже так думали, пока худенький призрак не при­нялся под собачий вой разгребать завал. Внутри было страшно, но всего хуже были спекшиеся в тайнике трупы. Граф успел добить девочек, но стилет отчего-то сломался, так что бедняга умирал долго. Наверняка кричал, не мог не кричать, но бьющимся в другую дверь разбойникам было не до обнаружившей себя добычи. — Кем бы он ни был, — тихо сказал Карло, — так уми­рать никому не пожелаю... Граф с дочерьми прятался в амбаре, в потайной комнате. Видели б вы этот амбар!.. Крепость. Неудивительно, что разбойники там заперлись, ну а легат сжег всех, откуда ему знать было? — Значит, не удрал, — задумчиво произнес Турагис. — Вот так и начинаешь верить в Провидение. Ты что о карди­нальских откровениях думаешь? Ничего? Я бы тоже не ду­мал, зовись я иначе. Меня, знаешь ли, отец хотел Констан­тином наречь, да мать уперлась... А теперь со всех амвонов бубнят «имя его будет Сервиллий». Только Сервиллию за шестьдесят, ноги отекают и все опротивело, одни лошадки остались. Тяжеловато наново в мундир влезать. — Вы возвращаетесь в армию? — Некуда мне пока возвращаться! Делать эту армию на­до... С начала с самого, и кроме нас с тобой некому, пойми ты это, наконец! Превосходительные мало что ничего не могут, так, не успеешь опомниться, продадутся тем же кате­там. Нужен глаз да глаз. Это еще что такое? «Это» оказалось пузатым Ставро. Придерживая дверь, слуга мялся на пороге, всем своим видом изображая сму­щение и при этом упорство. Дескать, нехорошо отвле­кать стратега по сущим пустякам, но без вас, господин, никак... — Не жмись, — господин откинулся на спинку стула. — А то маршал решит, что ты ограбил кого. Под чьим хвостом горит? — От господ Галлисов приехали, срочный ответ им ну­жен. Там с кобылой, что вы летом продали, беда. Разродить­ся не может. — А если б не нашли меня?! Ну точно двух по третьему... Гонец здесь? — У ворот. — Зови... Или ладно, спущусь, а ты пока думай, маршал. Воспользоваться советом Капрас не успел — не прошло и пары минут, как Турагис воздвигся на пороге, загородив собой сразу ставшую узенькой дверь. — Ослы, — изрек он. — Причем брехливые, а я и поверил! Как же, кобыла... Меринок, Сфагнасом кличут. — Легат? Турагис с отвращением махнул рукой, словно грязную воду стряхнул. — Дожил «богоданный Сервиллий» — свои же олухи от своего же брата-вояки защитить норовят. Дескать, ты с лега­том водишься, как бы не донес! Ладно, поеду от греха. Мо­жет, потом шейку недопеску и сверну, если сам не уберется. В Паону пока не пиши: у меня после жены цапки остались, не дочке же отдавать! О том, что девица Турагис, когда отец еще был в силе, сделала блестящую партию, Карло знал. Как и о том, что после багряноземельской неудачи зять немедленно порвал с тестем, каковой громогласно послал к Леворукому и его, и предательницу-дочь. — Господин... — Зови-ка ты меня стратегом. — Турагис усмехнулся, показав достойные его гривастых любимиц зубы. — Или, ес­ли веруешь, «богоданным Сервиллием», только пушки нам в самом деле нужны. Значит, пушки будут! И с ремонтом ло­шадиным помогу, но тут не задаром, разве что тебе под седло парня подарю. Все, до встречи! Ты меня не видел, а я тебя. Карло кивнул и вернулся к столу, комнатка без Турагиса стала не такой низкой, покинутого обеда хватало на четве­рых, но приглашать Атаса Капрас не стал. Был бы трактир­щик подружелюбней, может, и позвал бы, а с этим хотелось расплатиться и больше никогда не видеть. 2 Злиться на Баату из-за разбившегося паонца Матильда не собиралась. Не позволять же бесноватым, хоть бы и кли­рикам, шляться по Кагете! Выставить с позором в Гайифу или честно и открыто убить? Это для волков. Казар охотится иначе и прежде времени сбрасывать белую шкурку не на­мерен. Как и поддерживать старого мерзкого Серапиона, выставленного в Кагету еще понадеявшимся на лисьи зубы Адрианом. То, что выбранная в свидетельницы иноземка осведом­лена о секрете решетки, Баата не догадывался, этого и Этери не знала, только трое талигойцев и собака. Матильда чест­но засвидетельствовала, что покойный оставался в беседке один, а погнался ли он за бабочкой или возжелал полета, ей, сестре великого герцога Алатского, неведомо. Сопрово­ждавший клирика гайифский чиновник опечалился, но не усомнился. На нем тоже висел молниехвостый павлин, но жажда убийства Матильду на сей раз не обуяла, разве что вялое раздражение. — Всяк еретик мерзок, — поднял палец получивший полный отчет Бонифаций, — но не всяк скверен. Сапфи­ры взденешь! И для глаз приятно, и о добром человеке на­помнит. Матильда фыркнула и повернулась к супругу спиной, позволяя застегнуть ожерелье. Сапфиры, настоящие, кэналлийские, преподнес Баата; он много чего преподносил, в том числе и сюрпризов. Последним из таковых оказался настоятель гидеоновой обители, объявившийся в Хандаве накануне отъезда талигойцев. О том, что гость приглашен на прощальный ужин, сообщил лично казар, и Бонифаций смолчал. — Стерплю, — посулил он обалдевшей от подобного смирения супруге, — с кротостью и во искупление былых прегрешений. И ты терпи. Дело наше такое, сбирать пиявиц поненасытнее, да за шиворот супостатам совать, дабы прыть вместе с кровью теряли. В зеркало-то глянь! — Ну его, — отмахнулась женщина, хотя посмотреть на себя в синих искрах и тянуло. — Перекосило, что ли? Ну так поправь! — Да хороша больно, горжусь! Ладно, пошли, благословясь. Когда, опираясь на мужнину руку и сверкая сапфирами, Матильда вплыла в зал Бакры, казар был уже там, но алатка, пораженная тем, во что превратилось сердце Хандавы, едва на него взглянула. Новоявленные родичи Этери зря време­ни не теряли. Чудовищные кагетские птички почти скры­лись под козьими шкурами и коврами из козьей же шерсти, на которых развесили бакранские посохи, кагетские сабли и талигойские шпаги. Вперемешку. Примыкающую к тра­пезной стену украсили обвитые лентами рога, а напротив изрядно располневший Ворон вздымал на дыбы толстого белоснежного жеребца. Всадник вышел так себе, но пейзаж заставил алатку вздрогнуть — неведомый мазила засунул талигойского мар­шала в Черную Алати! Женщина с ходу опознала Балин— тову башню и позеленевший от времени мост через вечно беснующуюся Фекете. Картину стерегли козлиные черепа, а под ней на треножнике возлежала сабля в черных ножнах, с которой свисало нечто странное. Матильда не выдержала, вывернулась и пошла смотреть. Бонифаций вроде как и не заметил, надо думать потому, что из-за колонн выплыл па­мятный по Обросшему Яйцу казарон. Имя напарника Бур— раза алатка не то чтоб забыла, просто наверняка запомнила неправильно, и вообще штуковина на эфесе ее занимала больше. Женщина нагнулась над роскошным, хоть сейчас пластай агаров, клинком и чудом не разоржалась, узнав бу­сы из косточек абехо. — Да, это оно, — с обернутой на бакранский манер во­круг головы косой Этери выглядела просто чудесно. — Пре­мудрая решила посвятить ожерелье тому, кто даровал мне отвращающий зло камень. Брат не стал объяснять, что на картине маршал Алонсо. — Дура! — хмыкнула Матильда. — Не Премудрая, я! Башню с рекой узнала, а всадника — нет... И ведь помню же, что при Балинте всех толстыми малевали! Что твой бра­тец затевает? — Сегодня я Баату не видела, но последний раз он мно­го говорил о Создателе и слугах его. — Может, обратить бакранов собрался, хотя нет... Не дурак! — Брат не из тех, кто пытается выпить Рцук и сгрызть горы, — Этери улыбнулась. — Безумный паонец не вынес близости неба, но кардинал Серапион немолод. Возмож­но, его сердце тоже не вынесло... горечи последнего года, и его высокопреосвященство уже на пути в Рассвет. Вторым клириком Кагеты последние сто лет считается настоятель обители Гидеона Горного, и он здесь. — Вместе с товаром? — поддела Матильда, но Этери шутки не поняла. — Гидеониты могут беспрепятственно посещать Гайифу и возвращаться, — принялась объяснять лисонька. — Могут принимать паломников, могут не платить пошлин, поку­пать товары у иноверцев и очищать их молитвами. Время от времени такое удобно... простите, угодно любому божеству. — И Бакре? — Будет угодно, — пообещала дочь Адгемара. — Не сей­час, но если Бакрия возвеличится, будет. Или не будет уже Бакры. Отчего-то стало грустно, и алатка поправила отвраща­ющее зло ожерелье. Казалось, по следам Премудрой идет отец-эконом, известный своим благочестием, и ведет пар­шивого жеребца горностаевой масти, дабы перепродать его Хогберду. А тот в свою очередь всучит клячу еще кому-ни­будь. С благостным видом. — Вы подумали о чем-то неприятном, — догадалась Этери. — Жаль, если по моей вине. — Не по твоей! — Матильда зачем-то погладила саблю и резко отвернулась. Добытое Балинтом в боях досталось Альберту, а воля Эсперадора утонула в агарисском мусо­ре. Пришли мориски, разметали самую большую кучу, дав шанс кучам и кучкам поменьше не только барышничать, но и сыграть по-крупному. Мерзко, кто спорит, но знай Балинт с Адрианом будущее, они бы все равно не отступили. Вот не отступили бы — и все! — И все-таки виновата я... О смерти и старости нельзя забывать, но зачем о них напоминать? Когда боги становят­ся корыстны, к верующим приходит старость, а бакраны еще дети. Я рассказала вам о тергачах, но не о том, как по­терявший дочерей царь обрел внука. Вот так, желая исправить неловкость, которой, можно сказать, и не было, и наступают на настоящую боль. Ма­тильда как могла улыбнулась. — Я думала, царь женился второй раз. . — Владыка Саймурии был одинок четыре года. В пер­вый день пятой осени он удалился в свою опочивальню и увидел, что его ложе застелено невиданными цветами и на них спит маленький мальчик. Стража поклялась, что в комнату никто не входил, и царь поверил. Подкидыша объявили наследником, и тут же цветы пустили корни. Так появились розы. Это наш цветок, а не гайифский, имперцы его присвоили. — Павлины могут, — согласилась Матильда. — Но спать на розах я бы не взялась. — На первых розах не было шипов, — пальцы кагетки коснулись оправленной в золото тьмы, — а детство уснет даже в царской спальне. Баата был такой соня... — Мой внук тоже! Надеюсь, приемыш саймурского царя вырос дельным человеком. — Да, иначе я не стала бы рассказывать. Я — дочь Лиса и сестра Лисенка, и я понимала, кого вы вспомните. По­терять совсем все невозможно! Казарон Бурраз со мной со­гласится, и ваш друг Робер Эпинэ — тоже. — Я и сама соглашусь, — отмахнулась Матильда. — Бурраз хоть здоров? — Скоро вы сами увидите, брат отправляет его с вами. Бурраз-ло-Ваухсар вновь будет послом казарии в Талиге. Те, кто его помнит, найдут, что потеря руки казарона очень из­менила... О... Открывают казарские двери, скоро за стол, — голос кагетки стал особым, и Матильда поняла, что сейчас услышит про Ворона. — Сейчас я уйду, мне нужно успеть за­кончить письмо. Я долго думала, как сделать, чтобы регент Талига не вспоминал меня, а помнил, и начала записывать слова отца и те его дела, о которых догадалась. Мое письмо регент Талига будет хранить и перечитывать, но оно выходит длинней, чем я могла надеяться. Завтра я отдам его Бурразу, но футляр не будет заперт. Мне хочется, чтобы вы прочли, и чтобы Рокэ Алва показывал это письмо тем, кто для него что-то значит. 3 Прорех в плане, если таковые имелись, Эмиль не на­шел. Обсуждать было нечего, спорить не с чем — все скла­дывалось почти идеально, но пребывать в восторге от будущей охоты мешал Ли, которому приспичило прогу­ляться. — Ну и что мне прикажешь говорить Ариго? — маршал вложил в вопрос всю имевшуюся в его распоряжении свар­ливость, Проэмперадор предпочел не заметить. — У жениха всегда найдется, что обсудить с молодоже­ном, — проникновенно сообщил он. — Если случится не­что, о чем Проэмперадору надлежит знать, гони эстафету в Вассермюле, я там заставу оставлю. — Проэмперадору надлежит сидеть, где положено, и проэмперадорствовать, а не бегать за зайцами. Шутка была глупейшей, да и та далась с трудом. Еще не­много, и он примется орать и топать ногами. Ли не должен шляться по всяким озерам, вот не должен, и все! Брат неспешно отложил грифель. — Все же, — с чувством произнес он, — некоторые жен­щины поразительно умны. Девица Арамона через Райнштайнера навязывает мне твоего адъютанта, однако мысль сунуть мою особу в сундук и посыпать лавандой ее не по­сетила. В отличие от тебя. — Некоторые мужчины поразительно безответствен­ны, — парировал Эмиль, уведомленный бергером о визите умницы. — Хорошо, забирай Герарда. — Зачем? Те, кто пойдет со мной, проверены не по разу, а кадельцев проверять без надобности. Через месяц с Залем останутся либо мародеры, либо дураки, и говорить с ними в любом случае будут мушкеты. Твои, между прочим, наше с Ротгером дело собачье, загнать, куда надо. — Ты не Валмон. — Хорошо, наше дело оленье. Получишь весточку и жи­вой ногой к нашему милому озеру. Вряд ли оно успеет за­мерзнуть, но водичка для купаний будет не слишком под­ходящей. Хочешь принести пользу? — Талигу? — Опосредованно. В моем лице. Хочешь — пошли. Эмиль не ответил, просто поднялся. Ситуация была сразу и безнадежной и дурацкой, потому что удержать Ли получалось или дав ему по голове, или доказав, что Проэмперадору вот именно сейчас нужно сидеть в Аконе, а это, мягко говоря, было не так. Свихнувшихся кадельцев требовалось уничтожить, и чем быстрее, тем лучше. Переиграть Заля могли чуть ли не все торчащие на севере генералы, только обычная военная победа не годилась, зато недалеко от Дриды имелась готовая ловушка для армий — встанешь вечерком на бережке, утром уже никуда не денешься. Дело было за малым — заманить уродов куда требуется. В драку с заведомо сильнейшим про­тивником заяц не полезет, на слабого бросит несколько пол­ков, а сам может и вовсе не пойти. Лионель, дрянь эдакая, нужную приманку нашел. Обычно забитый военными особняк был почти пуст. Пара дежурных адъютантов, и все. Брат молчал, только деревянные половицы поскрипывали, будто уговаривали остаться. — Разрубленный Змей, — не выдержал Эмиль, — на­сколько же проще с дриксами! — Разрубленный Заяц, насколько же проще с матерью! — Ее тут нет. — Жаль! Отучить тебя бояться алатского сундука ей как-то удалось... Ну послушаю я тебя, засяду в Аконе, а меня за­стрелит Понси. — Я придурку руку сломал. Забыл? — Хорошо, я поскользнусь на обмылке. — На обмылке?! — Подошла бы и оса, но зимой осы не летают. — Лио­нель кивнул караулившему вход сержанту, и тот отодвинул засов. Во дворе ждали «фульгаты» с лошадьми. Собственно­го мориска Эмиль не обнаружил; рядом с месившим серый от сажи снег Грато смирно стоял гнедой длинногривый по­лукровка. На первый взгляд очень недурной. — Постой, это еще что за зверь? — Барон. Ариго потерял его на Мельниковой. — А кто нашел? — Выкупили ремонтеры, опознали «спруты», — безмя­тежно объяснил братец, ставя ногу в стремя. — Ты не пере­думал ехать? — Не дождешься! — Барон так Барон! — Взял бы ты с собой хоть Валентина, что ли. — И не подумаю. Мало того, еще я не возьму Райнштайнера, уцелевших Катершванцев и тебя — Грато привык к утренним прогулкам. — А я по утрам привык спать, а потом завтракать, — Эмиль как мог спокойно разобрал поводья, — булочками. — В Гёрле их пекут лучше, — не преминул укусить Ли. — Что скажешь о Лагаши? — В Бордоне он сильней прочих переживал гибель Мо­ро и меньше всех — Фердинанда, в остальном алат как алат. Зачем ты отослал Уилера? — За тюрегвизе. Мишель с Мухой рубят бесноватых не­многим хуже... Попробуй прекратить дергаться, вдруг да получится. — Отправь Ариго, прекращу. — Место Жермона подле Ирэны, ибо любовь, к тому же красивая. Мы едем к бергерам, я под утро уйду, ты — вер­нешься в город. Около полудня и на Грато. — Где твоя хваленая верность? — выть и рычать нель­зя, ну так смейся, валяй дурака, шути! — И что мне скажет Грато? — Что в красном и верхом ты Проэмперадор Проэмперадором. Неужели ты не соблазнишь лошадь, брат? Ты, Савиньяк? — Я — граф Лэкдеми, и намерен оставаться таковым как можно дольше! Итак, ты спер у Ариго коня... — Странный вывод. — Ну не на Стоунволле же ты поедешь! — Да, это было бы неудобно. Барона барон вернет гра­фу; скромному кэналлийскому охраннику пристала лошадь попроще. Рединг приглядел варастийскую кобылу, но разо­шелся во мнениях с Райнштайнером, так что твой совет лишним не будет. — Еще как будет! — огрызнулся Эмиль. — Но я все рав­но посоветую, а завтра в полдень отправлюсь домой. С за­катным эскортом и на сером в яблоках мориске. — Людными улицами, и не забудь красный плащ. Баата поднялся, когда Матильде захотелось отпихнуть тарелку и разогнать слуг с очередными горами снеди, гро­зящей вновь скрыть проступившую было скатерть. Про­светленное и исполненное решимости лицо казара сулило речь, и алатка облегченно вздохнула — избавление от власти кагетского, как его ни называй, обжорства пришло вовремя. — Отец мой, — Лисенок вперил полный сыновней люб­ви взор в Бакну, — прошу дозволения пригласить ваших го­стей в Зал Бакры. — Приглашай, — дозволил король Бакрии, — и я пойду. Остальные пусть продолжают пир. В Зале Бакры успели расставить кресла, однако низких столиков с фруктами и вином не было: то ли жевать среди развешанных по стенам святынь полагалось неправильным, то ли Баате требовалась торжественность. Казар самолично подвел супругу его высокопреосвященства к креслу; справа от Матильды оказался он сам, а слева — казарон с Оброс­шего Яйца, за которым устроили гидеонитов. Бонифаций восседал между Баатой и свекром Этери, сама лисонька, как и собиралась, сбежала, зато из-за тощего Бакны виднелись плечо и кусок шеи Бурраза, которого Матильда предпочла бы видеть целиком. — Я плохо спал последние месяцы, — негромко начал Баата. — Мне было очень трудно, ведь я потерял опору. Не как казар, моя Кагета, к счастью, не одинока — Талиг и Бакрия помогут нам спасти себя, хотя главное лежит на наших плечах. Счастлив я и как человек. Да, я потерял почти всех родных, а мой покойный родитель не устоял перед угроза­ми Паоны и Агариса... Казария заплатила за эту слабость страшную цену, однако судьба сберегла моих последних се­стер и послала мне второго отца и великих друзей. И еще долг. Я должен искупить отцовские грехи и уберечь свой на­род не только от врагов, но и от идущей из Паоны скверны, а сделать это можно, лишь веруя, а я усомнился... Усомнил­ся в том, что Создатель благ и любит своих детей!..Шмыгни Баата хотя бы разок носом, Матильда бы пове­рила, но казар не додумался, а может, был слишком хорошо воспитан. — Я не спал ночами, — изливался Лисенок, — я твер­дил молитвы, но чужие слова, сколько их ни повторяй, не тронут душу и не взлетят к небесам. Я метался, а зло пыта­лось перейти Рцук. Я не находил себе места, но мой второй отец, моя сестра Этери, мои талигойские союзники были спокойны. Не умом и не сердцем, нельзя быть спокойным, видя встающий над Золотыми Землями ужас, нет, они были спокойны душой. Я спросил Этери, как она, родившаяся эсператисткой, приняла веру мужа, и сестра сказала, что Бакра справедлив. Он требует от человека лишь одного — быть человеком, а не мерзкой, двуличной, неблагодарной тварью. Я спросил регента Талига, что нас ждет, он ответил, что если Созда­тель не хранит Талиг или Кагету, остается делать это самим. Я просил совета у кардинала Талига, но его высокопреос­вященство не пожелал советовать иноверцу, лишь казару и другу, однако казар уже понял свой долг и свою ошибку... Бакна сочувственно вздохнул, он верил каждому слову. Бонифаций еле заметно двинул рукой: ему явно хотелось почесать нос, но это испортило бы полезную речь. — Мои сомнения, — голос Бааты стал почти гнев­ным, — породила эсператистская церковь, забывшая Соз­дателя ради власти и выгоды. Меня учили, что эсператизм ниспослан свыше, и лишь то, что исходит из Агариса, есть истина. Я начал судить о Создателе по слугам Его и усом­нился в Нем, но вчера мои глаза раскрылись и я понял умом то, что чувствовал сердцем! Ее высочество Матильда слышала, как паонский ере­тик требовал склониться перед узурпатором и отцеубийцей, воздав ему небывалые почести, и еретик этот действовал по наущению кардинала Гайифского, самочинно объявившего себя Эсперадором. Лжеэсперадор в угодливости пред мирским владыкой растоптал самую суть нашей веры, впав в чудовищную ересь, и это конец... Конец эсператистской церкви. Те, кто чтит и ожидает, не могут и дальше идти за обезумевшими пастырями к пропасти. — Истину глаголешь! — согласно пророкотал муженек, а гидеониты умело потупили глаза. Им было ужасно стыдно за собратьев во Ожидании, а Баата рубил наотмашь! — Я понял свой долг, — возвестил он, сверкнув оча­ми, — и высший промысел подтвердил мою правоту, при­ведя в Хандаву настоятеля обители Гидеона Горного. Каюсь, я, решив, что святой отец в сговоре с паонским безумцем, встретил гостя упреками, но я ошибся. Преосвященный Методий был обуреваем теми же сомнениями, что и я. Гидеониты не подчинились еретикам из Паоны, но их обитель расположена слишком близко к границе, и святые братья решились искать защиты в моем доме. Я не слишком силен в богословии, однако преосвященный объяснил, что уже первый конклав разделил мирское и духовное, отдав первое императору Эрнани. Святому Эрнани. Ваше высо­копреосвященство, я правильно понял? — Да, — проявил немыслимую краткость супруг, созер­цая гидеонитов, которые в самом деле были прекрасны. Не­многим хуже Лисенка, а тот, получив ответ, быстро прижал руку к сердцу и тут же, словно устыдившись, опустил. На Бонифация он больше не смотрел, потому что смотрел на толстого Алонсо. — Меня учили, — покаянно объяснял портрету Баата, — что в Талиге царствует ересь, однако Франциск Оллар и свя­той, да, именно святой, Эгидий вернули Ожидание к его истокам, приняв на себя ту ношу, что сейчас принял Рокэ Алва. Создатель любит нас всех, Государь хранит державу и слуг Создателя, слуги Создателя хранят и спасают души... Только так мы можем исполнить свой долг! Завтра об этом услышит вся казария, сегодня я откроюсь вам. Я порываю с эсператистской церковью и принимаю учение святого Эгидия. И я по примеру Франциска Оллара объявляю себя главой новой церкви Кагеты, кардиналом же становится благочестивый Методий. Что до Серапиона, то он стар и вскоре предстанет пред иным судом. Я прощаю ему зло, причиненное моей семье, но не могу позволить сеять смуту — эсператист либо покинет пределы казарии, либо останется в том монастыре, куда бежал, бросив пре­жде столь любимого им Хаммаила. Если Серапион изберет Катету, мои воины проследят, чтобы он служил лишь Соз­дателю. Я принял решение, и я его не изменю, но моя ноша ста­нет легче, если вы одобрите мой выбор. Если же нет... Что ж, я исполню свой долг, как исполняет его регент Талига. — Ты правильно решал, — первым, само собой, попался старый Вакна. — Регент знает, куда идти, а мы должны быть достойны. Мы стараемся, мы много успели. Самым труд­ным было сделать первый шаг и выйти из Полвары, а ты решил выйти из дурной веры. Ты веришь тому, кто обещает стать для тебя Премудрым? — Да! — воскликнул Баата и знакомо потупился. — Но я... Я не успел узнать жизнь... К счастью, здесь вы! Мой вто­рой отец, ваше высокопреосвященство, ваше высочество, дайте мне совет! Могу я вручить душу Кагеты братьям-гидеонитам? — Премудрая спросит, — пообещал Вакна. Он в самом деле думал о душах или во что там верят бакраны, но у Ма­тильды перед глазами взбрыкивал «горностаевый» линарец, а в ушах бренчали полновесные валы. Громко бренчали, на­стырно, так что алатка в Методии не сомневалась, как не усомнилась бы в братце, унюхай тот выгоду, причем един­ственную и нежданную. Паонский богоданец платить гидеонитам явно не собирался, мориски тем паче, а Серапион загораживал дорогу к казарскому корыту и при этом имел глупость поставить на Хаммаила. Своевременное бегство спасло клирику шкуру, но Баате такой кардинал на дух не ну­жен, так как же промахнувшегося соперника не отпихнуть? Казар моргал и ждал, супруг хмуро сопел — от новояв­ленного союзничка его мутило, но выбирать не приходи­лось. Святого Адриана или хотя бы Левия для Лисенка ни­кто не припас, а горный шкурник станет делать что велено, и торговать, чем сможет. — Я верю, — нарушила тишину Матильда и, припомнив агарисское словоблудие, уточнила: — Верю, что будущий кардинал Методий будет молить Создателя не оставить в час испытаний Катету и ее казара. — Молить неустанно, — немедленно подхватил дождав­шийся своего часа шкурник. — Создатель любит Катету и ее властителя, он хочет даровать им прошение и помощь, но годы, века греха не могут пройти бесследно. Создатель от­ветит, но лишь услышав угодные Ему молитвы из достойных уст. Это мы, грешные, виновны в ниспосланных нам бедах, но будем прощены и помилованы, если только... Дальше Матильда не слушала, вернее, старалась не слы­шать, потому что после бесноватого паонца не выходила без пистолетов, а Методий с тергачиным упорством твердил, что без нужной молитвы милосердный Создатель не помо­жет. Без нужной молитвы будут гибнуть дети, бестолково топтаться на развалинах своих домишек старики, плакать в подушку не дождавшиеся ушедших мужчин женщины... Сами виноваты: не тогда родились, не тем тащили деньжон­ки, мало благодарили... Иноходец так вовсе не благодарил, а рычал, и Бурраз, когда ему руку рубили, тоже. — Так возблагодарим Создателя за милосердие, — тергал уже почти кардинал Кагетский, — за доброту, за любовь, кои питает он к достойным чадам своим. О да... Столько добра и любви сейчас вокруг, так и тянет поблагодарить! Рука женщины вцепилась в подлокотник, но это был арьергардный бой, Матильда уже понимала, что не выдержит. Она еще не знала, что сделает — заорет, вце­пится в холеную рожу, выстрелит... Сдавленно рыкнуло, проскрипели по каменным плит­кам ножки тяжелого кресла — Бонифаций! Тоже бесится, но молчит... Еще бы, Кагета от сквернавцев паонских отпадает, как не потерпеть, за благое-то дело! — Не дождутся помощи молчащие, а те, кто не творит должных молитв, в глазах Создателя немы... Не дождутся, говоришь? Ну а ты дождешься... Уже до­ждался! — Ты что же это на Создателя хулу возводишь! — рык Бонифация слился с грохотом опрокинутого кресла. — Мерзок твой бог, святоша, и корыстен, аки чинуша средней руки или лавочник, что черствую корку старухе пожале­ет... Только не мой это бог! И не Адриана с Эрнани. Не его в Двадцатилетнюю, перевалы заступая, звали! Чем твоего мздоимца молить, уж лучше самим... Только не таков Соз­датель, как ты, богохульник, несешь! Не откупишься от него и не купишь, вот искупить грехи право нам дадено. Сове­стью и делами путными. Ясно или подумаешь? — Ваше высокопреосвященство... Размышления угодны Создателю, праведные размышления... Сбитый с толку поганец соображал. Лихорадочно, как схваченный за шиворот воришка. Методий не понимал, не мог понять, чем так разозлил олларианца. Он же совсем не хотел, напротив... — Ваше высокопреосвященство! — лицо гидеонита про­светлело. — Я был слишком взволнован и упустил, навер­ное, самое важное. Даже не упустил, я бы обязательно ска­зал, если б вы не сочли... не сочли оскорбленной вашу Цер­ковь, но это ошибка, недоразумение... Мы с олларианцами как братья родные, а ведь брат всегда поделится с братом... Хапуга раскинул умишком и решил, что все просто — талигойский кардинал совершенно справедливо счел, что его обделяют. Неловко вышло, надо срочно исправлять, и Методий исправил: — Эгидиане Кагеты будут счастливы помочь Церк­ви Оллара, — с чувством заверил он, — пострадавшие от эсператистов талигойские храмы и пастыри нуждаются во многом, а гидеонитская обитель за годы великого труда скопила... — Кощунник! — Бонифаций взревел уже во всю мощь! Сядет? Какое там! Вороным конским хвостом плеснул рукав облачения, и... Хрясь! — звук смачнейшей оплеухи разнесся по залу Бакры. Гидеонита мотнуло в сторону, к украшенной рогами колонне, каковая и удержала клирика от падения. А лучше б и не удерживала, ибо одной затрещиной его высокопреос­вященство ограничиваться не пожелал. • — Богохульник! — и вновь — хряссь! Теперь уже с левой руки, которая у благоверного оказалась ничуть не легче. Окончательно оглушенного проныру унесло в обратную сторону, к стене, где дурак и осел на враз ослабевших ногах. Остановившийся, бессмысленный взгляд выдавал крайнее потрясение столь неожиданным завершением блестящей речи. — Водой отлейте, — Бонифаций усердно оттирал руки о полы одеяния. — А как оклемается, втолкуйте, что его де­ло на побегушках быть, а не добрых людей во искушение вводить. Уразумеет, и жив останется, и богатствами, что твоя свинья салом, обрастет. Ну а что сидеть хапуге после смерти и до Суда Последнего в куче навозной, так плевать ему на то, ибо не верует, а токмо веру марает. Идем, супруга моя, дорога нас ждет не близкая, собраться надо. — Доблестный Бурраз, — подал голос Лисенок, — ты проводишь наших мудрых друзей до их порога, ведь я вско­ре вынужден вернуться к пирующим во славу Бакры. Они шли через пестрые от птиц комнаты. Бурраз мол­чал, а Баата говорил, только Матильда мало что понимала, потому что смотрела на мужа, которого в этот миг любила так, как не любила еще никого. Даже Адриана, хотя схвати Эсперадор при ней за горло какую-нибудь дрянь... Толь­ко Эсперадор так и не решился ни на любовь, ни на драку, и Матильде было его нестерпимо жаль, потому что в эти минуты Адриан умирал снова. Даже не умирал — отпускал и благословлял в настоящую жизнь, пусть недолгую, беды-то! Алатка шла и улыбалась, а рядом ничего не подозреваю­щий Бонифаций прощался с казаром и болтал с одноруким казароном о Создателе, и это тоже было прекрасно. Не хуже огромных звезд в темном небе. — Ну не может такого быть, — настаивал Бонифаций, — чтобы Создатель непростимое за мзду спускал, а за ерунду врата Рассветные запирал! Дескать, не к тому клирику бега­ли и неусердно одежки на себе рвали... — Они на Него клевещут, — согласился Бурраз. — Я все чаще думаю, что у дурных священников какой-то другой Создатель, и они будут очень удивлены, если с ним встре­тятся. Жаль, вы уже пришли. — Мы же вместе едем, — напомнила Матильда, — пря­мо завтра. — Каждый прерванный разговор невосполним, — казарон улыбнулся, что-то пролаял и тут же перевел. — Пусть ваша последняя ночь в Хандаве будет полна звезд и роз. — Дельно сказано, — одобрил Бонифаций, провожая взглядом уходящего кагета, — и посол дельный, ну да каков казар... А те пусть торгуют, но токмо нам не в ущерб. Что молчишь, радость моя зубастая? Думаешь о чем? — Устала, — отмахнулась женщина, позволяя взять себя под руку — спать хочу! Спать Матильда хотела не больше Бонифация, но не могла же она, не сходя с места, брякнуть, что ей больше не нужны красивые, грустные, молодые и с больными голова­ми. Ведь сперва бы пришлось признать, что они были нуж­ны, а делать это ее высокопреосвященства никоим образом не собиралась. Глава 4 ГАЙИФА. КСАНТИ. ТАПИГ. АЛЬТ-ВЕЛЬДЕР 400 год К. С. 1-2-й день Осенних Молний 1 Сказать, что Турагис сдержал слово, значило ничего не сказать. Старик, похоже, выгреб все подчистую, не пожалев даже старенького обручального браслета, но пушки у кор­пуса, считай, были, причем больше, чем Капрас надеялся. «Не жалей эту дребедень, — наставлял стратег. — Не люблю святош, но с золотишком они правы, суета оно и тщета. Все тщета, кроме славы, да и ее в Закат не уволочешь, но мори— сков мы выставим, так что не жмись, мастерам тоже есть— пить надо, а хороший мастер дорого стоит. Быстро такого не вырастишь, не тыква. • Про мою помощь пока молчи, а то как бы щенок столич­ный не вообразил, что я и его кормить нанялся. Хватит того, что паршивец доносы в Паону строчит, благо ни на что другое не годен. Мог бы — съел, да зубы мелки, а вот тебе нагадить может, ты ведь у нас на императорской службе числишься, если только не поумнел. Написал бы я, куда этого Ореста по­слать, да бумага покраснеет, а ты по чистоте душевной рас— трепыхаешься, ну да время у тебя на поумнеть есть. Побрякушки разломай, а то решат, не ровен час, что ты меня ограбил, да и камушки без оправы сбыть проще, а золо­тишко не ахти какой пробы. Собирался я оправу поменять, было дело, но теперь доченька разве что свинца от меня до­ждется, зато твоей девчушке я сережки подарил. Прикупил по случаю, уж больно к ее глазенкам подходят. Славная она, а если после родов отъестся, и вовсе красоткой станет. Хотел бы я, чтоб обо мне так ревели, да не выгорело, так что реветь сперва паонскому гаденышу, а потом морискам. Да, жеребчик тебя ждет, но коня за глаза не выбирают, смотреть надо, так что жду. Сам себе данный Сервиллий» — Мой маршал, — весело доложил Атас, получивший приказ либо самому выломать камни, либо найти умель­ца. — Стратег трогателен и прекрасен, но столичных про­щелыг он недооценивает. На изрядную сумму. Рубиновый гарнитур ценен не камнями, а возрастом и работой. В хоро­шие времена в Паоне за него отвалили бы больше, чем за все остальное скопом. Тысячи на четыре. — Спасибо, что сказал, — Карло поднес к глазам одну из подвесок. Красоту он оценить мог, мог даже представить в этой красоте... Гирени, но чтоб так сразу назвать цену?! — Боюсь, назад старик не возьмет или возьмет, но раскурочит сам. — Во время поисков кружев для... ее высочества Гире­ни я встретил негоцианта из Кипары, — пришел на помощь «столичный прощелыга». — В свое время я у него кое-что закладывал. Господин Анфобис — честный человек и знает толк в драгоценностях. — А здесь-то он как оказался? — Испугался бакранов. Сейчас понял, что тут не лучше, и собирается в Алат. Думаю, Анфобис купит все, а драгоцен­ностей Турагиса он прежде не видел. Да и кто в здравом уме сейчас будет о таком болтать? — Никто. Если купит, выделишь ему охрану до алат— ской границы, мало ли... — Карло вытащил так и не ото­сланный в Паону донос на литейщиков и с наслаждением разорвал. — Все, одной головной болью меньше, осталось отблагодарить старика, только как? Кагетские сабли ему по душе вряд ли придутся. — Лошадь, — с ходу решил бывший гвардеец. — Турагис скупает всех подходящих, но с приездом Лидаса это стало труднее, а хорошие кони случаются. Особенно у тех, кто сюда удрал. — Так поищи! — Тогда мне нужен Пагос, он лошадиной премудро­сти от покойного хозяина набрался. Под седло и я выберу, а нужно — на племя. — За неделю управитесь? — Мысленно Карло уже вру­чал стратегу племенную кобылу. — Как повезет. Господин маршал, вас хочет видеть Фурис, и еще отец Ипполит привел какого-то монаха. — Сперва клириков, с Фурисом я и пообедать могу. Не знаешь, что у него? — Всякая мелочь, но без вашей подписи он умрет. — Подпись будет на десерт, давай святого отца. Отец Ипполит упорно постился, но румянца на его щеках не убавлялось, зато непонятный монах, каза­лось, спрыгнул с благочестивой фрески. Среднего ро­ста, худенький, белокурый, он скромно перебирал четки, а взгляд, очень неглупый, поднял, лишь когда его назвали по имени. — Это брат Пьетро, послушник ордена Милосердия, — отец Ипполит представлял спутника с явным удовольстви­ем. — Очень надеюсь, что он останется с нами. Брат — опыт­ный путешественник и обладает приличными познаниями в медицине. — Последнее уж точно не помешает, — Карло с некото­рым сомнением взглянул на скромника, — только корпус собирается воевать. — Я знаю об этом, — подал голос белокурый смирен­ник. — Мне приходилось обрабатывать раны. В последний раз совсем недавно. — Где? — полюбопытствовал почти согласившийся мар­шал. — После схватки со странного вида разбойниками, на­павшими на влиятельных особ, что следовали к святому Ги­деону. — Что-что?! — подался вперед Капрас. — Так вы были с губернаторами? Оказалось, нет. Благочестивый брат возвращался из Талига, куда его занесло вместе с эсператистским кардиналом, впоследствии погибшим от рук мятежников. Брат Пьетро, уже зная о судьбе Агариса, пристал к казарскому послу, рас­считывая через Кагету добраться до Паоны, но, услышав, что там творится, передумал. — Господин маршал, — негромко объяснил он, — я ви­дел достаточно, чтобы понять: пришла беда, и беда эта не знает границ. Олларийские мародеры неотличимы от гайифских, а жестокость, которой они упиваются, вопиет о кознях Врага. Я слишком слаб духом, чтобы идти на пир нечестивых и обличить их, но я хочу быть полезен. — Брат Пьетро лично известен епископу Мирикийскому, — быстро сказал отец Ипполит, — преосвященный со­жалеет о судьбе Левия Талигойского, но рад, что в это тяже­лое время благочестивый брат Пьетро будет с нами. — И отлично, — поддержал епископа Капрас, которому послушник-путешественник решительно нравился. — Од­ного священника нам в самом деле маловато, а уж лекарь и вовсе на вес золота... Разрубленный зм... То есть выходит, в Олларии был мятеж?! Его подавили? — Насколько мне известно, пока нет. Власти предоста­вили бунтовщиков их грехам и зиме. Мы проезжали мимо двух талигойских армий. Господин посол знает воинское дело, я могу лишь повторить его слова. — Так повторите. — Ближайшая к Кольцу Эрнани армия вряд ли двинется к Олларии, — начал брат Пьетро, — однако маршал Дьегаррон, если я правильно запомнил это необычное имя, гото­вится к выступлению. Господин Бурраз-ло-Ваухсар полага­ет, что если талигойцы захотят обойти укрепления Левкры и выберут путь через Кагету, их пропустят, ведь казар Баата состоит в тесной дружбе с герцогом Алва. 2 К обеду Луиза оделась очень тщательно и очень скром­но: олларианский траур и собственные косы. Покойный Эйвон пришел бы в восторг, а покойная же Мирабелла смогла бы придраться разве что к цвету, и то лишь по-эсператистски. В Надоре все было так просто — и люди, и чувства, и цели... Госпожа Арамона накинула алатскую шаль, заручившись тем самым незримой поддержкой дома Савиньяк, и проследовала хорошо протопленной анфила­дой в изящную столовую. Стол уже накрыли, однако хозяй­ка вышивала у окна в полном одиночестве. Это сошло бы за удачу, будь новоявленная графиня Ариго нужна Луизе хоть для чего-нибудь. Увы... Госпоже Арамона в Альт-Вельдере нравилось, но в присутствии Ирэны женщина чувствовала себя будто трактирная кошка в церкви — ни крысу поймать, ни рыбку спереть, ни об ноги потереться. — Баронесса Вейзель еще не спускалась, — хозяйка от­ложила пяльцы. — Брат упоминал, что вы любите выши­вать? — Терпеть не могу. — А если зайти с откровенности? — Но дуэнья должна вышивать безвкусные розы, а я была дуэньей. Неужели герцог Придд обратил внимание на мои занятия? — Брата тревожило окружение ее величества. — Мне казалось... — Луиза, вспомнив уроки Катарины, потупила глаза, — казалось... что он влюблен. Хризантемы, визиты... — Хризантемы любила наша мать, ее величество эта помнила. Как и то, что она может рассчитывать на ново­го герцога Придда, но вашу верность я объяснить не могу. Как и ваше появление в Альт-Вельдере. Здесь больше нет ни тайн, ни беды. Или граф Савиньяк полагает иначе? — Графиня. Она очень дружна с сыном, и не только с ним. — Дочь супрема умела спрашивать, но о Фриде и ее маменьке Приддам знать незачем. — Граф Ариго написал о своей женитьбе... За иголку, в которую немедленно нужно вдеть нитку, Лу­иза бы дала дорого, а так пришлось хлопать глазами, якобы подбирая слова, и ожидать нового вопроса. Хозяйка дома не может не поддержать разговор, тем более такой. — Мой супруг многим обязан семейству Савиньяк, — оправдала ожидания прекрасно воспитанная красавица. Валентин собой тоже хорош, а ведь мать была выдра вы­дрой! — Графиня не одобряет выбор генерала Ариго? — Конечно, все удивлены, но военные, особенно кава­леристы, любят быстроту, — вильнула капитанша, ловя звук приближающихся шагов. Быстрых, явно мужских. Слуга, и похоже, с важным делом, а потом и баронесса подоспе­ет, но чтоб она еще раз куда-нибудь сунулась без корзинки с рукоделием! — Маршал Лионель и его мать стремитель­ность генерала Ариго полностью одобряют, и... — Ирэна! Высокий мужчина с солнечным взглядом напоминал Эпинэ, который сразу и заматерел, и помолодел. Разумеет­ся, это был «граф и супруг». Разумеется, Ирэна встала, сде­лала реверанс, представила госпожу Арамона и заговорила о чудесной неожиданности. Луиза на месте хозяйки первым бы делом спровадила неуместную гостью, а вторым — за­перла за ней дверь, но Ирэна была из другого теста, вер­нее из хрусталя. Госпожа Арамона слабо охнула и схвати­лась за грудь, имея в виду сердце. Вышло ближе к желудку, но лекарей в изысканной столовой, к счастью, не оказа­лось. — Прошу меня простить, — громко, иначе пара истука­нов продолжит нести чушь и докатится до погоды. — У ме­ня... стеснение в груди. Я должна вас оставить. — Подождите, я вызову камеристку, — рука графини по­тянулась к звонку, но Луиза успела рявкнуть: — Нет! Не надо беспокоиться, я просто... поднимусь к себе. Капитанша выскочила из столовой, не дождавшись от­вета, вне всякого сомнения, вежливого. Дверь закрылась са­ма, коридор и лестница порадовали пустотой, а в замочной скважине не торчало ключа. Луиза на всякий случай уро­нила шпильку и приникла к отверстию. Внутри было тихо, потом зашелестело. — Я не ждала вас, — негромко сказала женщина. — Вы — командующий авангардом, а перемирие еще не мир. — Меня в Альт-Вельдер, можно сказать, выставили. У нас намечается поход, ничего особенного, но Ойген ме­ня убедил... сделать некоторые распоряжения... на крайний случай. Мы пошли к Проэмперадору. Я сам не понял, как такое вышло... Савиньяк отказался утвердить мое решение, мы выпили на брудершафт и он отправил меня к вам. У ме­ня есть три дня... Даже три с половиной. — Так вы не просили об отпуске? — Нет, я не думал, что такое возможно. Ирэна, мне не обязательно выступать вместе с корпусом, я его догоню на марше. После вашего письма... — «Вашего»... Вам в самом деле удалось перейти с Савиньяком на «ты»? — Да. — Тогда нам нужно выпить на брудершафт, он действует хотя бы на вас... Кажется, Проэмперадор в самом деле одо­бряет наш брак. Я не ожидала. — И он, и мать, то есть его мать. — Мне об этом сказали минуту назад... Не знаю, сколь­ко еще я буду обжигаться о счастье. Самое странное в нашей семье — то, как мы тщательно скрываем взаимную привя­занность. — В моей скрывали ненависть. Это если у меня была се­мья... Так вы рады? — Жермон... Какой же вы... Дальше можно было не слушать. Совесть и вовсе требо­вала удалиться, только капитаншу всю жизнь тянуло к люб­ви, пусть и чужой, а попадалась все больше дрянь. Вроде мнущего служанку мужа... Двое за дверью дарили надежду пусть не самой Луизе, но хотя бы Сэль. Дочка тоже встретит, тоже назовет кого-то по имени, прошепчет: «Какой же ты...» Госпожа Арамона умилялась и мечтала, пока наверху не затопотало, знаменуя выход баронессы Вейзель из своих по­коев. Луиза быстро подняла не понадобившуюся шпильку и бросилась наперерез. Она подслушала достаточно, чтобы понять: вдова артиллериста в столовой сейчас неуместней забредшей в цветники лошади, пусть и самой лучшей. 3 Очередная попытка Фуриса утопить начальство в бу­мажном море едва не увенчалась успехом, но Капрас как— то выплыл. Подписав очередную штуковину, до омерзения напоминающую циркуляры покойной Коллегии, но от­носящуюся к фуражировке корпуса, маршал откинулся на спинку почтенного скрипучего стула и решил, что заслужил стаканчик, а то и парочку. Не вышло — Агас доложил о при­бытии очередного казарского посланца. Тепло одетый кагет — тот самый, что дал повод Агасу вломиться к Хаммаилу, — с достоинством поклонился, и на­чалось... Любящий брат вновь тревожился об обретенной сестре, для которой ему было не жаль пары конных батарей. Или эскадрона. Или провизии на четыре полноценных пол­ка — привезенного золота хватало на многое. Не будь драгоценностей Турагиса, Карло бы захлопал в ладоши не хуже Гирени. Полновесные, не стертые вэлы радовали и сейчас, однако у маршала достало ума удивить­ся — Лисенок уже получил, что хотел. Резона во взятках командующему убравшегося восвояси корпуса не было ни малейшего, разве что Баата в самом деле считал Гирени се­строй, но тогда казар искал бы ей кагетского мужа, а не пла­тил гайифскому любовнику. — Гирени будет рада, — сдержанно сообщил маршал, вглядываясь в лицо гостя. Казарон приложил руку к сердцу. — Казар делает то, что велят его долг и совесть. Я прошу его именем разговора. — Хорошо, — кивнул Капрас, — конечно. — Сперва слово казара, и оно не о сестре. На стол легла уже знакомая шкатулка с лисой. Следо­вало выказать доверие, и Капрас его выказал, без страха от­крыв футляр. Письмо было подробным — Баата не мог не передать покровителю Гирени мнения тех, кто, годами живя в Гайифе, служил Адгемару. Расспрашивал казар и поддан­ных империи, обретших в Кагете убежище как от морисков и мародеров, так и от излишне рьяных сторонников ново­го императора. Беженцы, называть их иначе Баата при всем уважении к былому величию Паоны не мог, в один голос утверждали, что мориски явились всерьез и надолго. Памятуя, что Создатель заповедовал детям своим Мило­сердие, казар соглашался дать кров всем, таковой потеряв­шим, но отнюдь не был уверен, что гайифцы обретут на новом месте счастье. «Мы веруем в Создателя, — волновался Баата, — однако этого мало, чтоб ощутить себя кагетом, ведь мы так своеобычны. Наш язык идет от древних саймуров, и мы этим гордимся, но он далек от гайи, в чьей основе лежит гальтарский. Наши обычаи чужды империи. Мы бесцеремонны, излишне радуш­ны и не терпим бумаг, наша кухня и та отлична от гайифской...» Казар перечислял долго и старательно, так долго, что Капрас понял — чужаки Баату не радуют. Об истинной при­чине «братец» Гирени молчал, но маршал и сам догадался: дело в Хаммаиле, вернее в том, что большинство дунувших в казарию сановных дезертиров загодя спелось с местными сторонниками Каракисов. Удачно поставившему на Талиг Лисенку подобное наследство без надобности, однако ре­зать переходящих Рцук гайифцев ему тоже не хочется. — Его величество велел передать что-то на словах? — О да, — казарон красноречиво оглянулся, и Капрас заверил, что их никто не слышит. Тем не менее посланец, заинтересовавшись видом на пыльную улочку, перебрался к окну. Маршал понял и присоединился. — Саймур, — кагет кивнул на спящего у ворот пса. — Откуда? — Саймур? — не понял настроившийся на политиче­скую дрянь Карло. — Где? — Собака. Чужие зовут их кагетскими овчарками, но это старая порода. Очень старая и очень злая. — Калган не злой, может, потому, что родился у нас. — Создатель, а ведь в Кагете сейчас спокойней, чем в импе­рии! — К нам прибился его хозяин... Мои адъютанты реши­ли, что от пса будет польза. — Если вас захотят убить, несомненно, только не оби­жайте его и особенно — его господина. Саймуры очень долго помнят зло. Они могут притвориться, что забыли, но лишь для того, чтобы избавиться от цепи. Людям такое тоже свойственно, нам меньше, вам — больше. — Да, — подтвердил Капрас, не слишком понимая, к че­му идет. — Я помню зло очень хорошо. — Ваша память о замыслах Хаммаила на ваш счет сбе­регла много жизней. — Но не жизнь казара и его семьи. — Ваше сердце плачет? — Неважно. Если вас занимают Каракисы, в смыс­ле родня Антиссы, то они, как я понимаю, направляются в Алат. Хотите взглянуть на собаку вблизи? — Не прежде, чем исполню порученное. Мой казар не нуждается в новых подданных, но он полон сострадания к ближним. Беженцы уязвимей тех, кто сохраняет кров над головой, однако мясо, вино и защита нужны всем. И тем, кого уже сорвало с места, и тем, кто продолжает цепляться за родной порог, пусть даже он тлеет. Мы живем в тяжелые времена, но Кагета с помощью Создателя и союзников преодолела свой перевал. Нам трудно, маршал. Нам очень трудно, но казар готов делиться с голодными пищей, а с беззащитными — оружием. Пока Кипара и Мирикия под защитой Карло Капраса, Кагета окажет им помощь. — Я... то есть корпус передислоцируется ближе к Паоне. Не сейчас, к весне, сперва нужно очистить Кипару и Мирикию от разбойников и обучить ополчение. Его величество... — Нэ надо... — голос казарона стал более гортанным. — Нэ надо о том, кто отринул свае имя! Паонская ересь глубо­ко противна душе казара, столь противна, что Кагета нэ мо­жет более оставаться в лоне эсператизма. Казар Баата чтит и ожидает, он нэ желает слышать о святотатце, осквернив­шем веру и поставившем себя рядом с Создателем, однако зачэм говорить о змеином яйце?! Это может омрачить нашу дружбу, ухудшив тэм самым положение малых сих. Если Гайифскую империю ждет судьба империи Золо­той, казар Баата поручится перед регентом Талига за Мирикию и Кипару. Но лишь зная, что за их миролюбием про­следит испытанный друг. — Я не могу... не готов говорить о таких вещах, — от­резал или по крайней мере попытался отрезать Карло, при­помнив слова послушника Пьетро о дружбе казара с Алвой. — С посланцем чужого государя, нэсомненно, — улыб­нулся кагет, — но нэ с женщиной. Женщина может казать­ся глупой, но она думает сэрдцем, и в этом сэрдце больше мудрости, чем в сотне древних книг. Казар надеется, что его вновь обретенная сестра столь же разумна, сколь и прин­цесса Бакрии Этери, чье поручительство даровало свободу губернатору Кипары. — Превосходительный вернулся?! — Возвращается. Он обременен грузом лет и просто грузом. Бакраны сочли возможным вернуть Кипаре часть имущества субгубернатора, кое до вмешательства Этери по­лагали платой за освобождение ваших соотечественников от разбойников. Если у меня будет поручительство марша­ла Капраса, я встречусь с превосходительным, дабы обго­ворить наше участие в беженцах, но прежде всего я должен привезти казару письмо сестры. — Я поеду к Гирени, — радостно и от души пообещал Карло. — А вам пока придется воспользоваться моим го­степриимством. Стратег Турагис, у которого гостит... сестра казара, не испытывает... приязни к иноземцам. 4 Жермону не довелось как следует узнать генерала Вейзеля, но у великого артиллериста могла быть лишь такая вдова. — Ваш приезд удивляет, — объявила она. — В военное время место генерала в армии. Курт был прекрасным му­жем, но ему и в голову не приходило испрашивать отпуск, чтобы опекать меня. Даже в мою первую беременность, ког­да от Курта — он тогда носил капитанскую перевязь — за­висело куда меньше, чем от вас теперь. — Я не испрашивал, — запротестовал Ариго, — это ре­шение Проэмперадора, он... — Надеюсь, он утвердил вашу волю? Маркграф всегда заверял распоряжения Курта. — Савиньяк не любит завещаний. — И он четырежды прав! — Проэмперадор считает, что о семьях погибших по­заботятся выжившие. — Мальчишка! — фыркнула баронесса, и Жермону внезапно послышалось «пфе!». — Мой муж не сомневался в своих соотечественниках и очень долго уважал маршала фок Варзов, но свои дела устраивал сам. Савиньяк — южа­нин и слишком рано потерял отца, он многого не понима­ет. Бросивший трофейный парк безответственно отнесется и к семейным делам, но вам с Райнштайнером следовало настоять. Вместо этого вы покидаете авангард и мчитесь сюда, хотя помочь жене сейчас вы не можете! О «Графине», похоже, можно не спрашивать. — Напротив, сударыня. Вопрос решен, пушка... — Мортира! — Мортира будет использована там и так, как хотел ге­нерал Вейзель, но граф Савиньяк решил, что этого недо­статочно. Он намерен добиться, чтобы будущие генералы от артиллерии получали перевязь, положив руку на «Гра­финю». — Отлично! — Женщина вскочила, глаза ее блеснули. — Просто отлично! Курт был бы доволен... Я сегодня же на­пишу Савиньяку и поздравлю его с чудесной мыслью. Он в самом деле удачный Проэмперадор и Командор Горной марки. Куда более удачный, чем пустивший «гусей» в Марагону фок Варзов, только холостяк есть холостяк. Ему не понять, что значит отвечать за жену и детей! — Граф Савиньяк понимает, — подала голос Ирэна, — что значит отвечать за Талиг и армию. Это важнее, и мне тоже не по душе преждевременные завещания. Мой отец держал свои дела в безупречном порядке, как и виконт Альт-Вельдер... Вдова покачала увенчанной светлыми косами головой и, разумеется, перебила. — Девочка моя, все приметы, которые стоят доверия, знали уже наши прабабки. Не придумывай новые и не пугай себя. Мы должны быть готовы к потерям, но это не значит, что беда неизбежна. Курт отсылал свои распоряжения сем­надцать раз... Госпожа Арамона появилась удивительно вовремя. Ху­дощавая белокурая дама не слишком напоминала своего жизнерадостного сына, но Жермону она понравилась сразу. Разве может не понравиться человек, которому стало пло­хо именно тогда, когда им с Ирэной нужно было остаться вдвоем? — Прошу прощения, — вторая вдова с улыбкой водру­зила на стол накрытый салфеткой поднос. Упоительно за­пахло. — Юлиана, Мелхен через графа Ариго просила за­печь для вас рыбу со смесью из пятнадцати и одной травы и тремя перцами. Я очень старалась не напутать. Как жаль, что графиня Ариго перестала переносить рыбный запах! — Это пройдет, — пообещала баронесса, — это обяза­тельно пройдет месяца через два. Со мной ничего похожего не случалось, но мою сестру начинало тошнить от ветчины. Зато она принималась есть моченые яблоки... — Госпожа баронесса, — Ирэна поднялась и прикрыла губы платком, — мне в самом деле... не очень хорошо... Из­вините. — В этом нет ничего постыдного. Сейчас нужен свежий воздух, а потом — отдых. Луиза, надо было подождать... — Мелхен очень настаивала. Это блюдо полагается есть сразу. . — Конечно, — прошептала сквозь платок Ирэна, — я поднимусь на стену. — Я вам помогу, — госпожа Арамона подхватила Ирэну под руку, — дорогая Юлиана, я вернусь, как только смогу доверить графиню мужу. — После прогулки лучше лечь, — кивнула баронесса. Жермон напоследок вдохнул предназначенный не ему аро­мат, поклонился и, ничего не понимая, выскочил за дамами. Ирэна и мать Герарда быстро шли к памятной по прошлому разу лестнице, но на площадке остановились. — Прошу меня простить еще раз, — улыбнулась госпожа Арамона. — Боюсь, я на два месяца отлучила вас от рыбы, но того, что граф Ариго перед отъездом забыл зайти к Мел— хен, я боюсь еще больше. — Разрубленный... То есть да, забыл. — Скорее не подумал, — поправила Ирэна, — а я не по­думала, что баронессе нужна весть от приемной дочери. Но как догадались вы? — Моя дочка дружит с Мелхен. Селина в самом деле прислала мне рецепт запеченной рыбы, как ее готовит под­руга, а здесь я успела провести достаточно времени с баро­нессой Вейзель. — Больше, чем со мной, но я должна это исправить, и я исправлю. После отъезда моего мужа. — Конечно, сударыня. Граф, кстати, вы привезли не только рецепт и просьбу, но и белую алатскую шаль. — Алатскую? — не понял Ариго. — Графиня Савиньяк просила передать ее баронессе Вейзель, когда возникнет необходимость. На мой взгляд, она возникла. Простите, я должна вас покинуть. — Госпожа Арамона по отцу Креденьи, — негромко ска­зала Ирэна, когда они остались одни. — Я не понимаю, за­чем она здесь, но, кажется, это хорошо. И как я не подумала о привете от Мелхен?! Наверное, это от счастья. Я счастли­ва... Удивительное чувство, но я не хочу лгать даже в мело­чах, давайте в самом деле поднимемся на стены. — А... вам не будет трудно? — Пока нет, но мне хочется, чтобы меня поддерживали. Вы. Лестница была крутой и узкой, лестница вела в небо, в рассвет, в весну с сиренью и соловьями, о которых генерал Ариго не думал и не вспоминал. Над Альт-Вельдером кру­жило предзакатное воронье, но это все равно были соловьи, и это была весна, лучшая весна в его жизни! Глава 5 ТАЛИГ. ЗАПАДНАЯ ПРИДДА. ОКРЕСТНОСТИ ВАЛЬБУРА ГАЙИФА. КСАНТИ. 400 год К. С. 4-й день Осенних Молний 1 Давенпорт сам не понимал, почему так часто меняет лошадей, это выходило само собой. Чалый вместо гнедого, потом — рыжий и снова гнедой... Кони исчезали из жиз­ни, не успев стать родными, и началась эта карусель с бес­смысленного рывка за Алвой. Тогда многое началось и еще больше — кончилось. Беспокойный, этого гнедого звали Беспокойный, и за дело, в который раз недовольно фыркнул и мотнул круп­ной, украшенной белой звездочкой головой, — ему совсем не нравилось топтаться по липнущей к копытам грязюке. Грязюка от лошадиных копыт тоже вряд ли была в восторге, но перед броском на облюбованный Вальдесом городишко корпус собирался в единый кулак, так не ввиду же застав гарцевать! Спасибо, хоть с укрытием повезло — дорога на протяжении последней полухорны извивалась среди густых, не знавших топора рощ, которые, даже облетев, неплохо прятали подходящую конницу. Полк Хейла двигался первым, сразу за рыскавшими по окрестностям «фульгатами», а рота Чарльза и вовсе была го­ловной — на марше удобно, но ждать, когда Бэзил пинками подгонит хвост... Ждали, куда денешься. Проверяя сто двадцать раз проверенные пистолеты и ежась от сырого осенне­го холода. Погода откровенно не радовала, но она хотя бы была в своем праве, осень свое золото уже промотала, а зима донесла серебро разве что до Аконы. Самое скверное вре­мя года, которое приличные армии пережидают на зимних квартирах, ну так то приличные... Сзади зачавкало, Беспокойный, оправдывая свое имя, дернулся, и Давенпорт натянул повод, но оборачиваться не стал. Врагов в кишащем драгунами перелеске не ожидалось, на пустопорожнюю болтовню не тянуло, а если капитан Да­венпорт кому-то нужен, подъедут сами. Подъехали и, хуже того, заговорили. — Опять? — жизнерадостно поинтересовался Бертольд, чья рота шла второй. — Не надоело? — Что? — не понял Давенпорт. — Небо мариновать. Его положено коптить, а ты — ма­ринуешь одним своим видом, причем без приправ. Мелхен такого издевательства не потерпит. — Заткнись, а! — Небо жалко... Другие люди как люди, и только ты — укор совести. — Я тебе мешаю? — огрызнулся капитан. — Угу. Совесть и больные зубы всем мешают. Видал, как адмиралушка со свитой обочиной чесанули? Нам бы так по мачтам скакать, как они верхом! — Вот уж чего никогда не хотел! — Ты и жениться не хотел. Переболтать навязчивую скотину смог бы разве что Уи­лер, но отравитель сперва намертво прилип к Савиньяку, а потом исчез. Чарльз поморщился и, предвосхищая очеред­ной дурашливый вопрос, признался, что ему надоело ждать. — Так и мне надоело, — обрадовался Бертольд. — Мо­жет, воззовем? К высшим силам? Да ниспошлют нам что-нибудь веселенькое или хотя бы смачное. — Воззывай, кто тебе мешает? — Никто. — Обормот торжественно отдал честь, после чего сложил молитвенно руки, закатил глаза и, хвала Лево­рукому, заткнулся. В блаженной тишине прошелестел ветер, к земле устремились редкие бурые листья, на мокрый куст с лету плюхнулась длиннохвостая пичуга. Беспокойный хрюкнул и для разнообразия топнул по раскисшей в жел­тую сметану глине, Давенпорт вполголоса ругнулся, Бер­тольд прервал воззывание и укоризненно поцокал языком, однако новой порции чуши не последовало — из головного дозора прискакал капрал с докладом. Оказалось, каких-то непосед понесло в неурочный час прочь из города. По виду мелкие торговцы, до рощи дотащатся минут через десять, и что с ними надлежит делать? Придержать или пропустить? Неожиданностями в полусонной провинции даже не пахло, но почему бы не расспросить о тех же заставах? Все дело... Чарльз молча тронулся с места, словно бы раздвоив­шееся хлюпанье немедленно донесло, что от Бертольда так просто не отвязаться. — Надеюсь, ты не думаешь, что я роптал? — Приятель ловко пристроился сбоку. — Я всего лишь попросил немно­го развлечения и какое-нибудь знамение для укрепления твоего духа. Меня услышали, что не может не радовать, но вот поняли ли? 2 Агас нашел-таки своего негоцианта, и тот в самом де­ле предпочел монетам драгоценности. Вырученной суммы, к вящей радости самого маршала и восторгу неутомимого Ламброса, с избытком хватало на вожделенные орудия. Ка­прас пришел в отличное настроение, усугубленное тем, что для поездки к Турагису нашлось просто изумительное объяс­нение. Какой казар? Какая любовница? Командующий ухо­дящего на защиту Паоны корпуса будет последней свиньей, если не поблагодарит отставного стратега за пушки лично! — Агас, — окликнул задержавшегося адъютанта мар­шал. — Что там с кобылами? — Пагос поехал забирать. Мой маршал, случилось одно недоразумение. Вы, то есть Турагис, был прав, когда гово­рил о фамильных драгоценностях, там в самом деле самое ценное — камни. — Надо же, — удивился Капрас, — а мне эти подвески показались настоящим чудом. Даже жаль было отдавать! — В том-то и дело! Рубины стратег купил или обменял по случаю, и как бы не у мерзавца. Анфобис однажды уже оценивал этот гарнитур и присутствовал при сделке, как уважаемый свидетель. Это было в Кипаре пять лет назад, но некоторые вещи забыть невозможно. — Твой приятель часом имени не назвал? — Нет. По его словам, дворянин, купивший рубины, достоин глубокого уважения, однако судьба наградила его на редкость беспутным сыном. Похоже, шалопай обокрал отца и сестру, чьим приданым должны были стать драгоцен­ности. — Так ты привез гарнитур назад? — с деланым равно­душием спросил Капрас, осознавая, как подвески пойдут Гирени. Не сейчас, само собой... — Нет, Анфобис его выкупил. Он напишет бывшему владельцу и уладит все формальности. — И прекрасно, — буркнул Карло, почувствовав совер­шенно неподобающую досаду. — Йорго, ну что там еще? — Прочь, балбес! — потребовали за дверью, которая не­медленно распахнулась, пропуская очень важную особу — самого прибожественного легата. Сервиллионик был явно доволен жизнью и собой, а при виде Агаса так и вовсе про­сиял. — Все в капитанах прыгаешь? — пропел он, раскрывая знаменитые гвардейские объятия. — Ах ты, пакость столичная! — Дрянь ты, Лидас! — тем же тоном откликнулся Агас. — Хоть и прибожественная! — Четырежды! — уточнила дрянь, колотя бывшего со­служивца по спине, сослуживец, впрочем, не отставал. Вот так и понимаешь, что такое молодость! Глядя на бушующих от избытка сил гвардейцев, потому что из гвардии уходят только в Закат. Или в тоску и старость, которые из вежливо­сти величают здравым смыслом. Карло Капрас ушел имен­но туда и вроде бы до сегодняшнего дня не жалел, хотя что это он раздосадовался? Осыпать Гирени рубинами все равно не на что, а пристойным маршалом в гвардии не стать, толь­ко мужем выгодной дуры или любимчиком сановника. Но сановники, бывает, ломают шеи. — Агас, — прикрикнул маршал, — выйдите! Если вы по­требуетесь прибожественному, он вас вызовет отдельно. — Вызову, — заверил и не подумавший разозлиться Ли дас. — Я вообще тебя заберу, а то от моих занудищ одуреть можно! Маршал, подарите мне вашего капитана или об­меняйте, а я вам что-нибудь хорошее сделаю. Я умею! Вот только что сделал, даже пистолет перезарядить не успел... — Капитан Левентис, — повторил малость оторопевший Карло, — выйдите. — Слушаюсь, — Агас ревностно щелкнул каблуками. Если он захочет к Сервиллионику, пусть катится, а не за­хочет — тем более! Мозги у парня на месте, случись что, повиснет у приятеля на загорбке или хотя бы предупредит, какая шлея тому под хвост попала. — Так отдадите? — жизнерадостно осведомился легат, вытаскивая помянутый пистолет и пороховницу. — Наде­юсь, вы не сочтете это за намек, просто с незаряженным пи­столетом чувствуешь себя каким-то беззубым. Как-то у вас тошновато! — Я родился в другой провинции, — отмежевался от Мирикии Карло. — Могу угостить обедом, хотите? — Еще как, — кивнул нечесаной головой легат. — Знае­те, что я сейчас сделал? — Откуда? — Вам понравится, вы же любите законы! Я пристрелил своего собственного мерзавца, вздумавшего вешать какого— то дядьку, заступившегося за дочек. Пристрелил, вспомнил о вас и велел дохлятину для вящей законности вздернуть на площади. — А девушки? — Похоронят за счет империи. Кстати, у вас же священ­ник был!.. Надо бы его туда послать, а то ближайшая цер­ковь заперта, сбежали, трусы Создателевы... Ничего, и до них руки дойдут. Не терплю дезертиров! — У меня теперь двое клириков, — быстро сказал Ка­прас, благословляя судьбу за то, что можно обойтись без от-* ца Ипполита, а послушника от монаха легату не отличить. И не легату тоже. — Брат Пьетро к вашим услугам. — Вот и славно, — откликнулся, не поднимая головы, Лидас. — Можете мне поверить, я не дам всяким подонкам оскорблять императора. — Простите, но... Разве были случаи оскорбления вели­чества? — Если урод в кокарде насилует и грабит, решив, что ему за его кокарду все сойдет с рук, он оскорбляет божественно­го Сервиллия. Уродам придется это понять, причем быстро. 3 Мохнатый конек, заурядный, но крепкий, спокойно тя­нул столь же заурядную повозку с тремя седоками и горкой поклажи. Обычная картина, разве что... — С рынка возвращаются, — предположил Бертольд. — Ску-у-учно! — Как-то не вовремя, — поделился своим удивлением Чарльз. — «Фульгаты» говорят, местная ярмарка только день как началась. Приезжать поздно, разъезжаться рано. — И то, — Бертольд подался вперед и вдруг присвист­нул. — Ну и видик! Ты только глянь! Угрюмый возница щеголял кровоподтеком в пол-лица и напрочь заплывшим левым глазом, отчего и не сразу за­метил драгун. Невнятный возглас сидевшего рядом тощего усача развернул побитого зрячим оком к неожиданности, а расположившаяся среди узлов круглолицая тетка в желтом придвинулась к немалых размеров мешку, то ли загоражи­вая, то ли готовясь защищать. — Тю, а второй-то тоже... — И весьма изрядно. — Может, и не зря убираются? Сержант, заверни-ка этих расписных! «Одноглазый», беспрекословно повинуясь драгунскому окрику, съехал с дороги, тетка торопливо пересела и распра­вила плащ — она таки заслоняла поклажу, а вот усатый даже не шевельнулся. Отделали его знатно — глаза, хоть и не за­плыли, но подбиты оба, губы расплющены, ссадины по всей физиономии, рука перевязана... — Кто будете? — сержант приступил к допросу, не до­жидаясь команды. — Что везете? Куда, того, следуете? — Товгуем, — прошепелявил усач, — по мелочи... Хо­тели мммм... кое-чего к зиме пвикупить да васпводать по севам, да вот... мммм... Разбираться в шепелявом мэканье было и муторно, и скучно. Компания ехала в этот самый Вальбур на ярмар­ку. Но по дороге приключилась беда — в Дегаре, на который Вальдес нацелился после Вальбура, одноглазый, оказав­шийся мужем тетки и родичем усатого, не поладил с тор­говцем мануфактурой и пострадал, хотя был кругом прав. Подлый обманщик дерюгу гнилую пытался под видом манриковского сукна всучить, не дался в обман родич, так по­били от злости... Навязчивое нытье утомляло своей бессмысленностью. Кривой с шепелявым могли быть как невинными жертва­ми, так и пройдохами, не желавшими платить полную цену, их похождения не имели никакого отношения ни к затеям Вальдеса, ни к настоящей войне, ни к осенней беспричин­ной тоске. Дурацкий рейд, от которого ничего не зависит, мог нравиться разве что застоявшимся алатам и бузотерам вроде Бертольда. Адмирал рассылал манифесты и поил офицеров хексбергской ведьмовкой, однако нанести серьез­ный урон Залю, если тот и вправду предал, корпус, да еще под командованием моряка, не мог. Три с лишним тысячи человек и лошадей маялись дурью, а Мелхен тем временем слушала болтовню подружки, в свою очередь наслушавшей­ся Уилера... — Капитан Давенпорт! — голос Бертольда был гнусно нежен. — Вы имеете что-то спросить? Нить разговора Чарльз успешно потерял, однако давать повод для очередных шуточек не хотелось, и капитан хмуро бросил: — Вам следовало обратиться с жалобой. — Хотели! — подалась вперед тетка, разбивая прон-. зительным базарным воплем унылое мужское гуденье. — И пристав знакомый там есть, куда ж теперь без знакомых?! Жулья-то немерено развелось! Каждый облапошить норо­вит, а Поли вечно... — Поли правильно хотел... — А ты бы помолчал! Я ведь говорила... — Ты гававила? Ты? — Линда! — тявкнул одноглазый. — Господин капитан, жаловались мы... То есть пришли, а никого и нет, то есть который наш, нет. Другой сидит, военный, теньент вроде... Бедный Поли и понять-то не успел, чего это те, кто на по­стое, не в свои дела лезут, как получил от солдат... — Пвиквадом, — прошепелявил бедный Поли. — По лицу. — Едва назад добрался, — Линда аж позабыла о драго­ценной поклаже. — К «Двум Жукам», на постоялый двор то есть, да как грохнется в дверях! А пока он валялся, нам такое порассказали! Клотильда, она из нашей... — Ну и вот гешили — встрял побитый, — газ такие дела пвиключились, чего дальфе-то вдать? Тем ве вечевом и уе­хали, сюда вот, в Вальбув... Только на явмавке с такими мовдами девать нечево, повядочные люди шавахаются. Только свинку и пвихватили... — Вот-вот! А все из-за этих, дегарских! Ни стыда ни со­вести, и комендант туда же, а еще от разбойников защищает! — То есть? — резко перебил Чарльз. Люди Заля в здеш­них рощах не вчера появились и вели себя не лучшим об­разом, но о мародерских бандах к западу от Кольца «фуль­гаты» еще не доносили. — От каких разбойников? И кто защищает? — От ардорских вроде, — промямлил кривой. — И от са­мозванцев еще, потому как губернатор вручил эти... полно­мочия... этому... — Мавшалу Жалю. — Вот! А в Дегаре теперь комендантом полковник... полковник... — ХренЗнаетКто! — припечатала тетка. — Порядок, вишь, наводит, обормот! Да за такой порядок его бы... — Помолчи! — На сей раз окриком не обошлось. Резко повернувшись, муж слепо взмахнул рукой. Жена умело от­странилась, удар пришелся по заветному мешку, раздался вопль... Не женский... не человеческий. Откуда это вывалилось, Чарльз не разобрал. Черно-бе­лое, живое, шустрое, оно перевалилось через борт повозки, встряхнулось, хрипло завопило и оказалось крупным пегим поросенком. — Фред! Свинья!! Фред!!! Истошный крик подействовал немедленно: и так оду­ревший беглец порскнул прямиком под копыта Беспокой­ному. Жеребец с коротким ржаньем выдал здоровенную лансаду, полетели брызги; в седле Чарльз усидел и даже не сбил ринувшегося в погоню мужа, зато невольно отрезал его от добычи, что под лихой драгунский свист устремилась в кусты. Непролазные. — Тьфу, ротозеи! Не могли мешок завязать! — Сама ж девнула! — Ну и дернула! Было б по-людски затянуто... Поли, ты чего ждешь?! — Вокоть же! — Поли для вящей убедительности махнул повязкой. — А ты сама-то? — Так я все и оставила! На этих... К Фреду гони, к Фреду! Треск стремительно удалялся. Муж бросился в обход ку­стов, его обогнали ржущие драгуны, а Линда воздвиглась на повозке, напомнив Чарльзу статую у входа в тессорию. Ка­жется, Прозорливость. Бедняга Поли вздохнул, сполз с телеги и, припадая еще и на ногу, честно поковылял к зарослям, у ко­торых и затоптался. Визжало уже довольно далеко, и отнюдь не там, куда устремилась погоня. Линда досадливо сжала вож­жи, но дошлый меринок и ухом не повел. Воспользовавшись моментом, он потянулся к не до конца увядшей траве. — Ну и шустрые же звери эти свиньи, — посочувство­вал «Прозорливости» Бертольд, — особенно в юности. А уж лопают... — Так на смотрины ж брали! — живо откликнулась ста­туя. — Третья невеста в доме, скоро по миру пойдем... Фред, куда?! Справа, справа он! . — Дезертира кто-нибудь да задержит, — пообещал под прерывистые визги приятель и не соврал. Поросенок по кустам неминуемо срежет путь и выскочит под ноги следу­ющей колонне, то есть бергерам. Но как же все глупо, вот, вообще все! — Иии-и-и-и, — взвизгнуло за чащей и оборвалось. — О! — заметил Бертольд, — Захватили, похоже. — Наш он! — Линда подняла пустой мешок, как зна­мя. — Наш! Ой... Вы ж... Поли! Его ж опять... Он же вечно... Господин капитан, что ж вы тут торчите?! Из-за вас ведь все! И эти, ваши... — Господин капитан остается с вами, — Бертольд кос­нулся шляпы, — расскажите ему что-нибудь. Про заставу там, как поехали, сколько народу было, а я тем временем кого-нибудь спасу. Кто вам дороже, Поли, поросенок или супруг? — Мешок, мешок возьмите! — Значит, поросенок. Разумный выбор, — одобрил при­ятель, и вороной полукровка, сменивший сгинувшего на Мельниковом рыжего, исчез из глаз. — Рассказывай, — велел так и стоящей с мешком тетке Чарльз, поворачиваясь спиной к зарослям, свинье, Бертольду и бешенству. Эту жрущую душу дурь нужно задавить, как угодно, но задавить! — На заставе капрал, вроде, был... — мысли Линды яв­но витали в кустах. — Двоих, нет, троих солдат я видела, а сколько еще внутри, не скажу. Кобыла у коновязи только одна топталась, вот это точно. — Пропустили вас спокойно? — Ну да. Капралу, конечно, на пиво... немножко дали, для порядка, но они и так незлые были. Видать, еще до нас поправляться начали... Да и вообще тихо тут, и ярмарка хо­рошая, не то что в Дегаре, да не сложилось... Ох! Господин капитан... Создатель, это... Кто?! В выехавшем из-за деревьев Бэзиле ничего особенного не было, полковник и полковник, только Линда таращилась отнюдь не на него. Ей с телеги было видно, Чарльзу — по­ка нет. — Иии-и-и-и-и-и! — Вы совершенно правы, — согласился появившийся вслед за Хейлом Вальдес, держа за ногу трепыхающегося беглеца. С конем моряк и впрямь управлялся здорово. Бэзил с усмешкой придержал своего Щеголя, пропуская началь­ство, которое уверенно направилось к Чарльзу. — Вы выглядите расстроенным, капитан. — Вальдес ослепительно улыбнулся. — Не печальтесь, я поймал вашу свинью. Это было совсем нетрудно. — Мою? — оторопел Чарльз. — Господин адмирал... — Это наше, — пришла на помощь Линда, — наше!!! — Он напоминает моего дорогого Бе-Ме, — доверитель­но сообщил Вальдес, — правда, того я ловил дважды. Вто­рой раз вышло очень печально. Давенпорт, примите у дамы саван, то есть, конечно же, мешок. — Не надо его! Этого... Я сама! — Это ужасно. Ужасно, когда женщина говорит мужчи­не и офицеру «не надо его». — Адмирал развернул не пере­стававшего вопить поросенка мордой к себе. — Прощайте, юноша. Позабудьте краткий миг свободы и будьте сыты, а следовательно, счастливы. Чарльзу с хихикающим Бэзилом оставалось лишь смо­треть, как пегая тушка исчезает в холщовой пасти. Мешок дергался и визжал, Линда на что-то торопливо жаловалась, Вальдес слушал, кусты одного за другим выпускали незадач­ливых охотников. Поли с Фредом, драгуны, парочка кэналлийцев, Бертольд... — Вот нам и знамение, — оставшийся с пустыми рука­ми балабол унывать не собирался. — Поймал адмиралушка свинью, а зайца и подавно схватит. Ибо уши. — Адмивал? — Поли пихнул локтем родича. — Это ж тот самый... котовый манифест. Котовый Ягостный. — Не «яростный»! — Вальдес стремительно обернулся, в черных глазах плеснуло что-то дикое. — «Бешеный». За­помни — «Бешеный». А порядок у вас будет! Мошенников с гнильем на каторгу, их покровителей — в петлю, самозванцев туда же, а «маршала» Заля — первого. Можешь так всем и рассказывать. Все, альбатросы, полетели. Глава 6 ГАЙИФА. КАЛАБАКИЯ. РЕЧНАЯ УСАДЬБА ТАЛИГ. АЛЬТ-ВЕЛЬДЕР 400 год К. С. 5-й день Осенних Молний 1 Турагис додумался на развилке дорог, одна из которых вела к купленному им несколько лет назад по дешевке по­местью, возвести чуть ли не форт, очень трогательный. Дю­жие парни в почти мундирах умело раздвинули переносные решетки, после чего, выпятив грудь, встали по обе стороны открывшегося прохода. Не поощрить подобную красоту было невозможно. Мгновение поколебавшись между воин­ским салютом и парой монет, Капрас избрал серебро и рас­стался с более или менее наезженным трактом. Дорога к зимней резиденции «небожественного Сервиллия» оставляла желать лучшего. Своих молодцов исто­сковавшийся без дела полководец школил с душой, только выучить деревенщину управляться с алебардами — одно, а привести в порядок немалое, разоренное промотавшейся бестолочью хозяйство — совсем другое. Пусти старик в обо­рот фамильные камни раньше, ползущий сквозь заросли придорожника проселок превратился бы в нечто пристой­ное, но Турагис вытряхнул фамильные шкатулки лишь сей­час, и то на нужды чужого корпуса. Задним числом стало неловко, и маршал окликнул еще не отправленного в рас­поряжение легата — пусть попросит еще раз! — Агаса: — Как там? В самом поместье? — Ну... — бывший гвардеец замялся, соображая, что нужно начальству. — Разбойникам в Речной Усадьбе делать нечего во всех смыслах! Живет господин стратег скромно, но, случись что, отпор даст. В слугах у него или ветераны, или натасканные силачи из местных. Усадьба очень удач­но примыкает к речному обрыву. Мы подъезжаем с другой стороны, но и отсюда, сами видите, незаметно не подой­дешь. Буераками вскачь не погнать — кони ноги перело­мают, а проселок узкий. Жилья рядом нет, ближайшее жи­лье — три-четыре часа хорошей рыси, так что случайно сюда не забраться, а не случайно... Потрошить обозы и вкусней, и безопасней. — У стратега, — напомнил Капрас, — хорошие лоша­ди. В Белую Усадьбу, похоже, вломились, чтоб очистить ко­нюшни. — Белую Усадьбу толком не охраняли, сторожевых псов и тех не было. Мой маршал, поверьте, госпоже Гирени ни­чего не грозит. Врасплох Турагиса не застать, будь иначе, Лидас бы злился куда меньше. — Твой приятель понял, что здесь его выдерут? — Именно, а ведь разбойников он успокоить смог. — Да уж... — перед глазами в который раз встал нава­лившийся на неподъемную железяку худенький призрак. — Только мародерам никто не указ — ни мы, ни легат, а про местные власти и вспоминать неприлично. — Мой маршал, река достаточно глубока, чтобы в край­нем случае уплыть, но здесь крайнего случая не будет. Улыбается. Ему, видите ли, смешно! Ничего, получит на пятом десятке в подарок шестнадцатилетнюю кагетку, вот пусть тогда и ржет. Или рычит на хихикающих сопляков. Сам Капрас старался хотя бы не быть смешным и поэтому ехал приличествующим маршалу аллюром. Кавалькада тор­жественно ползла средь высохших сорняков, что прятали камни, норы, коряги и прочие гадости, препятствующие ка­валерийским атакам. Только в Белую Усадьбу зверье кто-то впустил, ну да Турагис — человек бдительный, одна застава у перекрестка чего стоит! Дорога вильнула, и Карло не утерпел, привстал в стре­менах. Как раз вовремя, чтобы увидеть возглавляемую тол­стым Ставро встречную процессию. Доверенное лицо стра­тега не могло похвастаться ни личной выправкой, ни статью своего мерина, однако сопровождение было роскошным, даже коней подобрали в масть. Рыжие с белыми отметина— ми жеребцы до гвардии не дотягивали, но драгуны таким бы обрадовались. — Господин маршал, — отрапортовал толстяк, — госпо­дин стратег пребывают на зимней квартире и ждут. Следуйте за мной. 2 — Госпожа графиня почувствовала себя дурно и реши­ла лечь, а господин граф не может оставить супругу. — Бе­зупречный слуга отвесил безупречный поклон. — Я упол­номочен передать вам должные извинения. Госпожа баро­несса, ваше пожелание выполнено, хоть и не полностью. В обед будут поданы марагонские пирожки пяти видов. К несчастью, в Альт-Вельдере не оказалось протертой чер­ники. — Я бы удивилась, если б она нашлась, — Юлиана отло­жила шаль. — Чернику по достоинству ценят только мараги и бергеры. Надеюсь, Ирэна не начнет завтракать в постели, это только усилит тошноту. До обеда лучше вообще не есть. У меня в начальные месяцы всегда отличный аппетит, но так мало кому везет, а первый раз носят особенно тяжело. Помогите мне встать, эти кресла слишком глубокие, хотя спину поддерживают просто отлично. — Конечно, сударыня, — слуга шагнул к баронессе, и Луиза, освобождая дорогу, подобрала ноги. Как оказалось, зря — Юлиана не собиралась уходить, ей просто понадо­билось поправить подушки, что госпожа Арамона с готов­ностью взяла на себя. Занимать вдову было нетрудно — ей хотелось вспоминать своего Курта и рассуждать о пушках и детях. Пушки и чужое потомство Луизу не вдохновляли, но покойный артиллерист знал юного Алву и прочил Герар­ду блестящее будущее. Капитанша раз за разом наводила разговор то на сына, то на синеглазого герцога, а генераль­ша радостно глотала наживку. Слуга еще шествовал к двери, а госпожа Арамона уже хвалила торскую чернику, надеялась на бергеров и жалела марагов. — Я где-то слышала, — сочиняла на ходу Луиза, — что герцог Алва решил вернуть Северную Марагону, когда еще был в Лаике. — Похоже на него, — улыбнулась Юлиана. — Рокэ до­ставлял уйму хлопот, но у него несомненный артиллерий­ский дар, а это большая редкость. Курт надеялся, что Алва со временем станет маршалом от артиллерии, только Ру­дольф Ноймаринен отказался от перевязи в пользу своего любимца. Сперва Курт считал это преждевременным, но молодой человек справлялся, хотя ему постоянно приходи­лось спрашивать совета у Курта... — Теперь Первому маршалу Талига, — печально про­ворковала госпожа Арамона, — придется все делать самому. — Он сможет, — с ходу решила баронесса. — Курт мне так и сказал, когда вернулся из Сагранны. Рокэ пришло в голову взорвать какое-то озеро, сперва Курту это очень не понравилось, а все из-за «гусей», которые затопили... Слушать про дриксов Луиза не собиралась. Исконных врагов Талига капитанша, само собой, не жаловала, но пере­числение варитских преступлений за три последних Круга успело набить оскомину. Впрочем, госпожа Арамона выжа­ла кое-что любопытное и оттуда — оказывается, дриксы со­лили творог! Баронессу это бесило, а не переносящая слад­кого Луиза решила попробовать. Когда-нибудь. — Юлиана, — капитанша успела-таки вклиниться между украденной у марагов короной и подлым запретом на сыр­ные гонки, — я, кажется, еще не говорила: мой сын в вос­торге от того, как генерал Вейзель взорвал в Фельпе скалы. — Курт тоже считал это удачей, — подхватила вдова. — Разумеется, сперва он произвел нужные вычисления, но дело в том, что в камне могут оказаться трещины. Поджига­ющий запалы идет на риск, и Курт, как всегда в таких случа­ях, написал мне письмо. Он попытался отдать его Рокэ как Первому маршалу, а тот все сделал сам. Из-за меня — он так и сказал. В благодарность Курт решил назвать следующего сына Рокэ. Безобразие, что Алва до сих пор не женат, я это ему уже говорила... — Создатель! Неужели он выслушал? — Меня Рокэ всегда выслушает, как и мой племянник, к слову сказать... Пора бы ему и появиться, зимой в Хексберге делать нечего. — Граф Ариго говорил, что адмирал Вальдес сейчас в Аконе. — Я не слышала, — встрепенулась не имеющая обык­новения шпионить баронесса, и Луиза мысленно отвесила себе хороший подзатыльник. — Наверное, я плохо поняла, — уж лучше признаться в бестолковости. — Ты говорила, что Курт... генерал Вейзель велел назвать сына Рокэ. Я думала, это его последняя воля, а выходит, он так решил еще в Фельпе? — Он хотел, чтобы я сама это предложила, и я бы до­гадалась, если б варитов не пустили аж в Марагону! Курт ценил опыт, но Алва с Савиньяком при всей их молодости лучше фок Варзов, они бы до нынешнего безобразия не довели. Вариты во Франциск-Вельде на празднике... По­зорище! Я встретила Курта в Марагоне и там же его поте­ряла. — Ужасно, — совершенно искренне вздохнула Луиза, — ну почему только он не остался в Тарме?! Баронесса всхлипнула и замотала головой. — Тогда бы «гуси» вырезали весь Франциск-Вельде! Го­род спас выстрел Курта. Савиньяк это понял, и теперь ге­нералы от артиллерии будут надевать перевязь, положив руку на «Графиню». Жаль, Проэмперадор не чувствует ар­тиллерии, во всем остальном он редкий умница... Кажется, стучат? — Я тоже слышала. — Войдите! — Юлиана досадливо поморщилась. — Я сто раз говорила Ирэне, что не терплю стука. Если я не хочу, чтоб ко мне входили, я запираюсь, а если сплю, стук меня разбудит, а это вредно. Ну что такое? — Сударыня, — пожилая камеристка присела в краси­вейшем реверансе, — граф Ариго желает побеседовать с го­спожой Арамона о своей покойной сестре. Он ждет в каби­нете госпожи графини. — Идемте, — Луиза как могла спокойно поднялась. Причина выглядела крайне светски, но капитанша в нее не верила. Да и кто бы поверил, видя, какими глазами генерал смотрит на жену? Дюжина живых и настырных сестер еще могла бы оттащить его от Ирэны, но никак не мертвая коро­лева, о которой он в своей Торке и думать-то забыл. Спутница, как и положено камеристке урожденной герцогини Придд, сверяла шаг с шагом благородной дамы, и Луиза ползла, как находящаяся в деликатном положении улитка, лихорадочно соображая, что делать, если ее попро­сят убраться из Альт-Вельдера к кошкам. То есть, конечно же, воспользоваться оказией и вместе с графом Ариго от­правиться в Акону проведать деток. Госпожа Арамона была бы счастлива повидать Герарда с Селиной, а заодно — оценить дочкину подружку и рас­ставить силки на Савиньяка, но быть вышвырнутой не хотелось ужасно. Ирэне же вряд ли улыбалось терпеть под боком шпионку, ибо кем еще может быть свалившаяся на голову вдова лаикского Свина? Привезла письмо и подарок от графини Савиньяк? Ну и что? Маменька Проэмперадора изящно избавилась от внебрачной дочки графа Креденьи, которую еще Манрик держал за свою ищейку. С рыжего ста­лось бы об этом брякнуть при молодом Придде — все равно убивать, только Валентин выжил и поделился с сестрой, а Ирэна попросила мужа избавить ее от неприятной гостьи. Только что попросила — еще за ужином генерал благодарно и чуть смущенно улыбался. 3 Всадники картинно развернулись, у одного оказалась сигнальная труба, требовательно и знакомо взвывшая ввиду ворот. Словно дождавшийся сигнала ветер развернул флаг империи — старый, с еще не обросшим молниями павли­ном. За воротами было вытоптано, выметено и безлико — ни прудов с лебедями, ни статуй, ни цветников, зато глаз радовали новенькие дощатые башенки для стрельбы поверх стены и раздвижные решетки. Подъездная аллея была не слишком длинной, но перекрыть ее готовились аж в пяти местах. — Слава Создателю, — буркнул Карло и в ответ на встревоженный взгляд Атаса пояснил. — Хорошо, что не похоже на Белую Усадьбу. — Стратег не одобряет излишеств и расхлябанности, — вклинился Ставро, напомнив рыбоподобного Анастаса. — В Белой Усадьбе жили грешно. Карло счел за благо промолчать, впрочем, разговора бы не вышло в любом случае — дорогу с лязгом заступили двое здоровяков в уже знакомых мундировидных одежках. Пара явно собиралась по всем правилам взять на караул. Не успе­ла... Раздавшийся вопль сделал бы честь тысяче котов, но это была всего лишь Гирени. Одна! Раскинув руки и смешно подпрыгивая, «сестра казара» мчалась вперед, явно намере­ваясь обнять попятившегося полумориска. Обнимать коня Карло не дал. Спрыгнув наземь, мар­шал успел ухватить разогнавшееся создание и торопливо поцеловал. — Ты приехатый! — выпалила сияющая кагетка, — приехатый! Хлопать в ладоши и прыгать у нее не получалось — Кар­ло держал крепко — но подобного счастья маршал не видел еще ни на чьей физиономии. Собственно говоря, он вообще такого не видел. — Я привез подарки, — умиленно пробормотал он. — Много подарков! — Нам с патомком? — восхитилась Гирени и все же слег­ка подпрыгнула. — То, что ты даришь мнэ, идет патомку. Пэрвому... Надо много! Я молодая, я успэваю. — Цыц! — радость никуда не делась, но он был в гостях, и на них пялились. — Мы еще... поговорим! Агас, где брат Пьетро? Смиренный брат оказался тут как тут, и Капрас, не вы­пуская девчонку, развернул ее лицом к Пьетро. — Гирени, это врач. Он должен тебя осмотреть. — Зачэм?! — Я должен знать, как у тебя с деткой. — Нэ хачу! Нэ хачу, чтоб сматрэл чужой. У нас все как надо! — А я хочу! — рыкнул маршал, косясь на турагисовских гвардейцев и внезапно заинтересовавшегося горбатыми об­лаками Агаса. — Подарков не получишь, пока не узнаю, что ты здорова... А будешь упираться — отправлю в Ка­тету. — Нэт! Я с табой на вэка. — Тогда бегом с братом Пьетро и во всем его слушайся. — Я... — Брысь! — шикнул маршал, выпуская тонюсенькие за­пястья и торопливо отворачиваясь. Сзади неуверенно хлюп­нуло носом, и тут из-за ближайшей решетки вывалился, на ходу раскрывая объятия, Турагис — как и положено стратегу, он дожидался нужного момента. Капрас с благодарностью устремился навстречу. — Отлично, — гаркнул хозяин, грабастая гостя. — И что с лекарем — молодчина! При мне только коновал да капрал, что повязки делать насобачился. Себя-то я ему доверю, но мне не рожать. Судя по достойному косячного жеребца ржанью, это была шутка, и Карло постарался рассмеяться, хотя внезапно стало страшно. Родами умирают не так уж и редко, и ничего с этим сделать нельзя. — Только, — Турагис понизил голос, — держать монахов не дело! Они суслики подневольные, а кардинал, чтоб его шады в свой мешок сунули, променял Создателя на пар­шивца Ореста. — Пьетро потому в Паону и не поехал, — начал Капрас и понял, что о таком лучше не болтать. Не из-за спевшего­ся с отцом Ипполитом послушника, из-за свято верующего в императорскую избранность легата, которому кто-нибудь непременно донесет. — Ого! — не преминул вцепиться в скользкий хвост Турагис. — Молодец парень! Правильно ты его подобрал, путный клирик, как за дело возьмемся, нам пригодится. Прошлый раз мы не дообедали, но сегодня ты из-за стола не встанешь, а выползешь. Пошли, нагуляем аппетит и гри­вастых моих глянем. Гвардейских капризников не держу, уж извини, но бегать будет исправно. — Так мне не глядеть, — засмеялся Капрас, — мне ез­дить, и я уже двадцать лет как из гвардии отпросился. — Сам, значит, ушел! — расплылся в улыбке стратег. — А я-то думал, чего это ты мне с ходу понравился? Тебе дело нужно, а не цацки и подведенные зенки, ну так будет у тебя дело, но сперва — кони. Заслужил. Карло не упирался: корпус в самом деле получился сносный, особенно если вспомнить, из какого сора он вы­рос, однако Паона с благодарностью не спешила. Маршал понимал, что занятому морисками Оресту не до того, и все равно в глубине души ждал. Дождался, пусть и не от импера­тора. Зато Турагис понимает, сколько сил было вколочено. — Господин стратег, ваше одобрение стоит ордена. — Еще бы! — огромная ручища опустилась на плечо, но Карло был к этому готов. — Я не тряпки и не бумажки вижу, а самую суть. Ничего, маршал, главное у нас впереди! Ставро, все готово? — Да, господин стратег! — Вперед! Один конь — не конь, два коня — полконя. Возьмешь пару, будет с твоим без одного четыре. И не смей отнекиваться! Это мои ребятишки, — господин стратег топ­нул ногой в почтенном сапоге, — кому хочу, тому и дарю! Щенки шелудивые, те от меня разве что пинков дождутся. 4 В то, что Ирэне в самом деле плохо, Луизе не верилось, просто Ариго победил приддовскую безупречность и гра­финя принялась врать. Выйди Ирэна замуж от безнадежно­сти, она бы продолжала чтить этикет, так что это — любовь. Похожий на выспавшегося Эпинэ генерал сумел отогреть статую, и та потихоньку училась жить, а сотворивший чу­до Ариго был откровенно счастлив. Капитанше это ужасно нравилось — счастливые люди ей встречались нечасто, а уж в последний, чтоб его, год! Луиза попыталась припомнить: перед глазами встали принесший весть о фельпской победе Фердинанд и бедняга Эйвон. Оба покойные, но Ларака хотя бы не стаскивали с любовного облачка. «Умереть в уверенности, что ты любим, есть величай­шее счастье», — наставляла одна из книжек Катарины, однако дуэнья с ходу решила, что брякнувший подобную чушь умник на самом деле дурак. Счастье со смертью со­четается не лучше, чем ветчина с несвареньем, разве что влюбиться в выходца, но если ты счастлив и влюблен, какая же это смерть?! Ну тень куда-то делась, беды-то! Зое и без нее хорошо, только живая любовь всяко лучше. Можно ме­нять платья, не бояться кошачьих когтей и не лезть к быв­шим супругам, требуя учудить нечто святое, а ведь чудить так или иначе придется... Госпожа Арамона воссоединяться с покойным мужем не собиралась, оставались святость или замужество. — Прошу вас, сударыня, — дверь была открыта, и слу­жанка услужливо раздвинула лиловые с серебром портьеры. Ариго стоял у камина, Ирэна устроилась в кресле. — Госпожа Арамона, — пригласила графиня, — садитесь рядом со мной, нас ждет странный разговор. Я до сих пор не знаю, зачем вы здесь, но для нас это большая удача. — Благодарю вас, — вежливый допрос перед изгнанием или что-то другое? — Я не думала, что сегодня понадоблюсь кому-то, кроме баронессы Вейзель. — Баронесса Вейзель нуждается в обществе... — Мне ее очень жаль, — перебил жену генерал, — но у меня остался только этот день. Вы нас спасаете, это оче­видно! — Ну что вы, — начала Луиза и тут ее, наконец, осени­ло. — Мое появление в Альт-Вельдере выглядит странно, я это понимаю, но дело в том, что графиня Савиньяк хотела поздравить вас лично. Получив ваше письмо, сударь, она очень обрадовалась, и тут стало известно о приезде герцо­гини Ноймаринен. Если бы графиня Арлетта уехала, ее бы неправильно поняли, но ей так хотелось убедиться, что... ее сын... Проэмперадор не ошибся, когда... — Когда разрешил наш брак, — улыбнулась Ирэна, — он не ошибся. И вы это поняли. . — Да, — иногда стоит быть краткой. — Но сейчас я не понимаю, зачем вы тратите на меня время. — Я обещал Ойгену... генералу Райнштайнеру расспро­сить вас о сестре. Только не бойтесь меня расстроить... Мне почти все равно, что было раньше, ведь я нашел Ирэну. — Это я нашла, — не согласилась женщина. — Госпожа Арамона, мой муж хочет сказать, что потерю семьи он уже пережил. Обещаю, наша беседа не затянется. И беседа не затянулась, можно сказать, она даже не на­чалась: баронесса Вейзель не выносила одиночества, а лест­ницы ее не пугали. — Генерал, — из всех кресел вдова выбрала то, что по­ближе к печи, — я только сейчас вспомнила, что вы упомя­нули о моем племяннике. Я не думала, что вы встречались, иначе бы спросила сразу. Где вы видели Ротгера и как он вам показался? — Ротгера? — Адмирала Вальдеса, Жермон. — Вице-адмирала, — уточнила вдова. — Курт считал его производство преждевременным, и это так и есть. — С вице-адмиралом Вальдесом, — послушно повторил Ариго, — я столкнулся в ставке Проэмперадора. Я собирал­ся уезжать, а ваш племянник как раз прибыл. Вроде бы по семейным делам. — Вот именно! Курт избрал в опекуны Ротгера. Я с этим не соглашалась, но это ничего не меняет. Радует, что мой племянник не уклоняется от семейного долга, но почему он не здесь? Все бумаги отосланы в Хексберг, и насколько я понимаю, он их получил. — Наверное, — промямлил Ариго. Юлиане генерал не­сомненно сочувствовал, а Вейзеля жалел, и все же... Все же ему явно хотелось, чтобы баронесса ненадолго провалилась, разумеется, не повредив ни себе, ни ребенку. — Насколько я понимаю, — выручила супруга Ирэна, — вашего племянника задержал граф Савиньяк. Жермон полу­чил приказ немедленно выехать в Альт-Вельдер и дальней­шего разговора не слышал. — Савиньяк будет хорошим мужем, — сделала внезап­ный вывод баронесса, — и неудивительно. Курт говорил, граф и графиня Савиньяк были прекрасной парой. — Безусловно, — подтвердил Ариго. — Госпожа баро­несса, вице-адмирала в самом деле задержал Савиньяк. — И я скажу вам, почему! — Юлиана завозилась в крес­ле, устраиваясь поудобней. — Сын боевого маршала не может не понимать, что после разлуки супругам хочется быть только вдвоем. В это время раздражают даже самые милые люди, а Ротгер на редкость бесцеремонен и навяз­чив, он бы испортил вам отпуск, и Савиньяк вмешался. Я только что говорила Луизе, что Проэмперадор — редкий умница, когда не идет речь о сохранении артиллерии. Мо­его племянника он придержал, но мы Ротгера очень скоро увидим, и мне придется просить прощения за его выход­ки. И вот что еще... В утреннюю запеканку забыли по­ложить нужные специи, хотя Мелхен оставила списки на кухне. — Нужно спасать обед! — Луиза вскочила и всплеснула руками, будто в Кошоне. — Нам же сказали, что будут марагонские пирожки. Если б я только знала, что и сколько кладут в начинку! Это знала Юлиана, и она была не из тех, кто уклоня­ется от дела, особенно если никто, кроме нее, не способен выполнить его должным образом. Луиза пропустила зато­ропившуюся баронессу и тщательно затворила дверь, успев услышать что-то, весьма напоминающее звук поцелуя. 5 При виде гостей игреневый красавец выпучил глаза и шарахнулся к стенке денника. Турагис сочувственно по­качал головой. — Боюсь, теперь только на племя, спасибо хоть язва за­живает... Но хорош! — Хорош, — согласился Карло, разглядывая взмокшего коня, чей круп уродовала бурая нашлепка. — Расчесал? — Если бы! Краденый он, а может, и того хуже. Ставро на ярмарке путных кобыл выискивал... Спасибо тебе, кста­ти, за чалую, и как только нашел! — Агас сторговал где-то. — Спроси, где. Так вот, Ставро приглядел кое-что, а барышник ну юлить; дескать, не своих продает, хозяин приболел, лежит в трактире неподалеку, надумали брать — к нему езжайте. Только у всех моих приказ — в одиночку не шляться. Поехали, как положено, полуэскадроном, и то едва хватило. Одинокий гость из этой дыры живым бы не вылез, а так Леворукому мясца подбросили, будет чем котов кормить. — Власти уведомили? — Обойдутся! — Стратег хрюкал и фыркал не хуже своих питомцев. — Хватит с придурков, что на тракте чище ста­ло. Будь власти властями, мародеров в Мирикии и духу бы не было. Щенка бы паонского следом турнуть, да рановато пока. — Жеребца Ставро у разбойников нашел? — увильнул от обсуждения прибожественного Капрас. О том, чего именно бывший стратег желает нынешнему легату, слушать не хоте­лось не только потому, что было чревато неприятностями — оба упрямца, старый и молодой, Карло нравились. — У разбойников, и не только этого. Двадцать шесть голов! Клейма посрезали, ублюдки, а залечить толком не сумели. Хозяев не отыскать теперь, да и живы ли они? Тря­пьем и побрякушками уроды тоже не брезговали, а покой­ников обирать удобней... Покаяться перед тобой, что ли? Сережки одни, грешен, я девочке твоей отдал. Найденное, говорят, при родах помогает — если, как начнется, снять и в речку кинуть. Да и свое я под завязку выгреб, а побало­вать хочется. — Я вам очень благодарен, только зачем вы... — Затем! — рычать Турагис любил, но выходило не страшно, хотя слуги, похоже, боялись. Даже самые здоро­венные. — В присяге не зря сказано, что отдавать империи надлежит все, а каменюшки даже не кровь. Так, баловство. О, твой лекарь... Маршал предпочел бы обойтись без свидетелей, но Ту­рагис явно произвел себя во что-то вроде деда. — Докладывай, — громыхнул он, — и чтоб понятно, а то знаю я вас... Чирей, и тот обзовете так, что молиться впору. — В ближайшем будущем молодой госпоже ничего не угрожает, — начал брат Пьетро, — однако сами роды могут оказаться трудными и опасными. — Девчурка больна?! — Здорова и переносит свое нынешнее положение без осложнений. Дело в другом: госпожа Гирени еще не до конца сформировалась, у нее слишком узкие бедра, а плод обещает стать крупным. Слишком крупным для рожающей впервые. Один из лучших медиков ордена Милосердия, которому мне посчастливилось помогать, в подобных слу­чаях полагает правильным вызвать преждевременные ро­ды. В мирикийской резиденции ордена есть врач, который сможет это сделать. — А ты? — рявкнул Турагис, хотя это было делом Кар­ло. — Ты возьмешься? — Я не имею должного опыта, — Пьетро явно уходил от ответа, но стратег не унимался: — Сколько у нас времени? — желал знать он. — Преждевременные роды вызывают не раньше чем за семьдесят и не позже чем за пятьдесят дней до естествен­ных. Госпожа Гирени не запомнила некоторых вещей, одна­ко я полагаю, что ее срок наступит в конце Зимних Молний. Но чем быстрее она окажется в опытных руках, тем лучше. — Спасибо, что сказал. Постишься? — Сейчас поста нет, — улыбнулся благочестивый брат, — к тому же я в странствиях. — Некоторым задрыгам любой день постный. Гей, де­журный!!! — Да, господин стратег! — выскочивший из ниоткуда верткий парнишка лихо щелкнул грубоватыми, но крепки­ми сапогами. — Отведи-ка братца отобедать, и чтоб доволен остался... Ну, что делать будем? Врачишка вроде дельный. — Очень. Станет Пьетро полноценным монахом или нет, его дело, а лекарь он хороший и не дурак. Врать не врет, но считать себя клириком позволяет. С полного благословения отца Ипполита. — Таскать туда-сюда малышку не дам! — Турагис думал не о Пьетро, а о Гирени. — Напишу-ка епископу, пусть сво­его «опытного» одолжит, тут и дела от силы на пару дней. — Но, — слегка растерялся Карло. — Епископ все-таки не... полковник и даже не легат. Как мы можем? — А вот так! — рык был веселым, но несчастный конь все равно прижал уши. — Гостит у меня сестра казара, и в положении она — деликатней не придумаешь! Ладно, пошли. Своим найденышем я похвастался, жеребцов тебе подобрали, пора и перекусить. Что хмуришься? — Не люблю врать, да еще епископу... Хотя письмо от Бааты я в самом деле привез. Казар не хочет видеть в Кагете Каракисов... Словом, он готов платить за то, что беженцы останутся в Кипаре и Мирикии, но платить лично мне! — Бери! Выслать разъезды не штука, а до весны тебе так или иначе торчать здесь, это даже недоносок патлатый по­нимает. И потом не оставишь же ты девочку, пока она не управится? — До Весеннего Излома мы не уйдем, — в первый раз вслух пообещал Карло. — С разбойниками пора кончать. — Да ну их! — отмахнулся Турагис. — Ты бы еще за блох трактирных взялся... Нам с тобой империю поднимать, а мародеров пусть щенок орестов грызет. Обломает зубеш— ки — туда и дорога, нам же проще будет. Капрас смолчал: стратег был заслужен, стар и приютил Гирени, а Лидас зубы не обломает. Особенно на пару с Ата­сом. — Сахарку возьми, — внезапно велел хозяин. — Твои ребятишки в леваде как раз. Мимо пойдем — угостишь, пу­скай привыкают. Кони внимание не меньше красоток це­нят, только служат лучше, а повезет — так и дольше. 6 От инея и снега Ариго в восторг прежде не приходил, но ставшая его счастьем женщина увела генерала в свои парки, и он понял, что белые поляны и серебряные деревья — это красиво. Потрясающе красиво, хотя, бреди они рука об ру­ку по огороду, Жермон открыл бы для себя величие пугал и изысканность капустных кочанов. Ирэна превращала в сказку даже разбившуюся тарелку, и она была его женой! — Жермон, — заговорила Ирэна, и правильно, ведь он молчит, как пень, — мне кажется, я поняла, почему госпожа Арамона приехала в Альт-Вельдер, вернее, почему ей при­шлось уехать из Старой Придды. Если бы я знала о приезде герцогини Ноймаринен, то догадалась бы раньше... Я знаю, вы очень привязаны к графине Савиньяк, маршалу фок Варзов и герцогу Ноймаринену, а к герцогине? — Она жена Рудольфа. — Это не ответ. — Ирэна, я пытаюсь ответить, — заверил Ариго, кото­рому в данный миг были безразличны все герцогини ми­ра. — Только я не мастак объясняться. Савиньяки, в смысле маршал Арно и Арлетта, сразу решили, что отец ошибся. Рудольф ко мне приглядывался долго, но он иначе и не мог. Кто я такой, чтобы Первый маршал Талига все бросил и за­нялся мальчишкой? Да и отца все считали справедливым человеком. — Савиньяк верил вам, Ноймаринен — графу Ариго, — Ирэна пошла чуть быстрее. Мерзнет? Тогда прогулку надо заканчивать, и да прикроет их от вдовы и мортиры светло­косая капитанша! — Если б хоть кто-то догадался поверить обоим сразу... — Вы замерзли? — Еще нет. Я начну мерзнуть, когда вас не станет вид­но даже с башни. Жермон, у нас мало времени, даже если забыть «роскошную» Юлиану. Огарок дня, вечер и ночь — это меньше мгновенья. Вы хотели знать, какой была ваша сестра... — Я? — растерялся Ариго. — Мы же просто выманивали госпожу Арамона, чтобы расспросить для Ойгена. — Не сейчас, когда узнали о гибели Катарины, мне об этом рассказал Валентин... Вам повезло вовремя расстаться со столицей. Повезло?! — В Олларии я бы встретил вас раньше. — Мы могли друг друга не узнать, то есть не понять, что ничего важнее с нами не случалось, и потом... Я принад­лежала семье, мной, как и всеми нами, распоряжался отец. Его бы вы не поняли, Приддов вообще трудно понять. По­чему вы взяли к себе Валентина? Соблазн показаться лучше, чем на самом деле, был си­лен, однако Ариго удержался. Он не собирался лгать ей. — Я подумал о себе, — признался генерал. — Каким я был, когда меня выкинули из гвардии. Арно, то есть младший Савиньяк, наскочил на Валентина, а получи­лось, что на меня. Я давно таскал генеральскую перевязь, у меня были титул и герб — мои, выслуженные, а я... все еще и сидел у Драконьего источника, не понимая, за что со мной так! — Валентин отдавал себе отчет, что ему придется отве­чать за нас всех. — Говорю же, я думал о себе! Когда армия приняла Ва­лентина, я почувствовал... Будто с меня тоже что-то смыли. Невидимое, но какое-то мерзкое. — Я тоже билась в невидимом и мерзком... Помните? — Пальцы Ирэны сжались чуть сильнее. — Тут я подобрала ветку, которую вы у меня отняли. Я чувствовала, что вы на­всегда, но боялась себе в этом признаться. — Себе я признался сразу! Улыбка в ответ, даже не улыбка — чуть дрогнули уголки губ, еще светлее стал взгляд. Какой солнечный день, а ведь с каких-нибудь дурней станется доказывать, что небо в ту­чах. Тучи, конечно, есть и бегут на юго-восток, к Аконе и дальше, к Олларии, только солнцу они не помеха. — В небе что-то случилось? — Ничего... Просто тучи уже выступили. — Я помню, что скоро останусь со спящими цветниками и госпожой Арамона. Я ведь хотела о ней поговорить. — Да? — Да, потому что я по семейной привычке принялась искать змею. Придды не любят... не любили отпирать двери и не верили гостям, особенно нежданным. Госпожа Арамо­на явилась нежданной, значит, ее подослали. — Ее и подослали, — засмеялся Ариго. — Арлетта хочет убедиться, что у нас все хорошо. Ну так пусть убеждается! Жаль, ты не с ней остаешься, мне было бы спокойней. — Зато так спокойней мне — Савиньяки не любят бес­смысленных потерь, и они на нашей стороне. Во всех смыс­лах, а вот госпожа Арамона многого не знает. О да, сюда ее отослала графиня Арлетта, но дело не во мне и не в вас, а в герцогине Ноймаринен. Наша гостья, вне всякого со­мнения, очень неглупа, смела и порядочна. — Ее сын тоже. — Неудивительно, но госпожа Арамона при всех своих достоинствах вряд ли успела понять, что такое Двор. Она доверяет герцогу и наверняка будет доверять герцогине, но Георгии Оллар о некоторых вещах лучше не знать. — О каких? — Не представляю, я не бывала в Олларии несколько лет, к тому же тогда все было проще и очевидней. Дуэнье Айрис Окделл достались смерть Сильвестра, правление Манрика, его бегство и водворение пресловутого Альдо, но дело не в них, а в тех, кто так или иначе остался... Жермон, вы не думали, что будет потом? — Придется брать Олларию. — Ее возьмут, и повторится то, что было после проигры­ша Алисы. Имена будут другими, но не фамилии и не игры. — Нам бояться нечего. — Я знаю. Боятся другие, а кто-то не боится, но хочет подняться к вершинам. Вы не знаете этих игр, а нас они почти погубили, я опять не о том... Я должна сказать о го­споже Арамона и о Катарине. Я почти год называла ее Катари, а наша мать вела юную графиню Ариго к алтарю. Это большая честь, но, сложись иначе, к алтарю могли бы вести меня. После мятежа Борна Дорак решил, что королева из дома Приддов не может не быть опасна. Второй раз я про­играла Леоне Салина, причем дважды. С Эпинэ и Ноймариненами. — И прекрасно, — не выдержал Ариго. Ирэна кивнула, и ее стало просто невозможно не обнять. — Ты — моя жена, остальное забудь. — Не могу. — Она не пыталась высвободиться, наобо­рот. — Я среди этого росла, правда, тогда я не знала вас. — Хуже, что вас не знал я! — Нет, Жермон, мы встретились вовремя. Граф Гирке, вы ведь узнали его уже под этим именем, был достаточно хорошим человеком, чтобы, умерев, сделать наш союз не­возможным. Вы бы не позволили себе воспользоваться смертью соратника по Мельникову лугу. — А... Разве я не воспользовался? — Вы успели пожалеть о нем, как о товарище по ору­жию. Одном из многих. Когда вы поняли, что я вам нужна, между нами стояли лишь приличия. — Они опять стоят. Почему мы говорим друг другу «ты» только ночью? — И почему утром я прошу вас выйти? Когда-нибудь я научусь одеваться при вас. — Если я перестреляю камеристок. — Вы не сможете, я вышла замуж за очень доброго че­ловека. Странно доброго, если знать, что с вами сделали. Почему вы не мстили? — Кому, Ирэна? Я ничего не понимал, пока мне не на­писала Арлетта. Мать к этому времени была мертва. И Ги с Иорамом, и Катарина... Белая поляна, черные стволы... Тропинка разделяется надвое. Можно вернуться, обогнуть поседевшие тростники или шагнуть в лабиринт. Он бы шагнул, но решать Ирэне. — Кому мстить? — Рука Ирэны чуть напрягается, под­талкивая к лабиринту. — Был Штанцлер и есть этот мэтр, но мстят не только виновным. Тот же Савиньяк за отца спра­шивает отнюдь не с Борнов, и это далеко не самое страш­ное. Проэмперадор смертельно опасен, но он логичен: маршала Арно убил мятежник, что ж, за это ответят враги Талига, сколько бы их ни было! Другие за свои беды казнят тех, кто рядом. Как Габриэла... — Рядом со мной не было никого. — А Людвиг Ноймаринен? Вам никогда не хотелось, чтобы сын Первого маршала оказался в той же шкуре, что и вы? — Закатные... Ирэна, зачем?! Людвиг — мой друг. — Ойген и Валентин теперь ближе, но это теперь. Когда опозо­ренный теньент вырывался из отцовского проклятия, их рядом не было. — Вы умеете даже не забывать зло, отбрасывать. Мы с братом больше похожи на Проэмперадора... У Савиньяка есть близнец, они очень преданы друг другу? — Как-то не думал, но Эмиль сейчас сам не свой — бо­ится, что с Лионелем что-то случится. По самому Лионелю ни кошки не поймешь, разве что... — Что? — Как-то так выходит, что мы — я, Валентин, Райнштайнер, Савиньяки, не можем нормально фехтовать друг с другом. Мы все время угадываем, что сейчас сделает про­тивник. Савиньяк, то есть Лионель, решил понять, что к че­му, и резанул себе руку. Мы пили вино, рассуждали о всякой скучище, а он сидел на сундуке у красной портьеры и ис­текал кровью. Неуютно стало всем, но первым не выдержал Валентин. — Не Эмиль? — В том-то и дело! — А вот сейчас он признается, пото­му что иногда ужасно хочется признаться в глупости и стра­хах, ведь они в прошлом. — Ирэна, а ведь я вас ревновал к Савиньяку. Почти два часа. Вы гуляли с ним над озером, а я сочинил какую-то сказку и притащил Ойгена к вам. Они с Валентином говорили о ерунде, вернее, это было ерундой для меня, потому что я думал только о вас и о том, что сей­час вы с другим. — К Савиньяку ревновать либо бесполезно, либо бес­смысленно. — Ирэна покачала головой и, словно в ответ, по тростникам прошелся ветер. — Вам — бессмысленно. У ме­ня с Проэмперадором Севера и Северо-Запада ничего быть не могло. Равно как и у него — со мной. — Габриэла? — Нет, что вы, я Габриэлу ненавидела больше, чем Ли­онель. Понимаете, Жермон, нас — таких, как я, мой брат, Савиньяк, мало. Мы слишком странные и слишком замерз­ли, чтобы тянуться друг к другу. Нам нужно тепло и возмож­ность оставаться собой. — Всего лишь? — Это очень много, Жермон. Как же мне приятно по­вторять ваше имя еще и вслух... Нам нужно очень много тепла и очень много доверия, тогда мы никуда не уйдем и никого другого не заметим. Мы просто не станем смотреть и ревновать тоже не будем. Никогда. — Конечно, ведь для меня есть только вы. — Дело не в этом, — тростники укрывают, отделяют от замка с Юлианой, от дороги, от войны. Тростники шелестят о счастье, которое здесь, сейчас, рядом. — Если вам нужна именно я, вы останетесь со мной, ведь другой такой про­сто нет. Если вы ошиблись, вы уйдете, потому что со мной трудно... — Никогда!.. Это твое озеро пока не замерзло? — Оно не замерзает. — Отлично, идем к нему. Дорога была короткой. Или длинной. Или они всег­да шли среди шепчущих стен, а все остальное было сном, игрой теней, призраком, вроде исчезающего в закате всад­ника и башни в степи. Где-то горели маяки, пробивалась сквозь окровавленный снег кошка, земля тянулась к не­бу, а небо к земле, порождая поющие смерчи. Где-то бы­ли ненависть и смерть, а здесь только Ирэна и серебря­ная, как ее глаза, вода. Озеро ждало дара, но Жермон не носил драгоценностей, только браслет, который не отдашь, разве что... Странный камешек вобрал в себя закат, рассвет, ночь и две крови. Он обещал встречу среди торосов неведомого Агмарена, он с тихим плеском канул в зимнюю воду, и в ней полыхнуло разорвавшее тучи солнце. Словно подтвердило что-то очень важное. — Все будет хорошо. — Ариго взял жену за руку, — у нас все будет очень хорошо, но на рассвете я сбегу, не проща­ясь с твоими гостьями. Я хочу, чтобы мне в спину смотрела только ты. — На башне не будет никого, кроме меня, — пообе­щала Ирэна, — курьер с письмами баронессы выедет поз­же. У тебя на руке кровь, но мне больше не страшно. По­чему? — Потому что все будет хорошо. Я сказал, а ты слышала. Глава 7 ТАЛИГ. ЗАПАДНАЯ ПРИДДА. ДЕГАР ГАЙИФА. НАУСА 400 год К. С. 6-й день Осенних Молний 1 Лишних людей и лишних вещей в жизни хватает, вот чего не бывает, так это лишних умений. Кэналлийской по­садке еще даже не унара Лионеля обучил гостивший в Савиньяке Росио Алвасете, теперь пригодилось. Вне всякого сомнения, одолженная у «фульгатов» рыжая кобыла, спря­танные под косынкой волосы, подтянутые повыше стреме­на, и готово — кэналлиец из свиты Вальдеса, на которую никто не смотрит, потому что все смотрят на Бешеного. Ну кроме полудюжины Мишеля, но эти все равно в за­говоре, чем и счастливы. Алаты сейчас тоже счастливы. Дракой и добычей — как-никак заячьего полковника пой­мали. — Не повезло поганцу, — весело доложил адмиралу Лагаши. — Улица узкая, лошадь споткнулась, упала, всадник стукнулся о стену, мы его и взяли. — Шмякнулся, — хмыкнул явно не додравшийся Валь­дес. — Мне очень нравится это слово, и оно так подходит поганцам. Шмякнувшийся уныло молчал и бросаться на победи­телей не торопился. Росио по долгу службы знал чуть ли не всех полковников Талига, Ли, само собой, нет, но именно этого вспомнил. Средний капитан сделал среднюю карьеру и был сплавлен к посредственному Залю, а тот возьми да и пустись во все тяжкие. — Итак, — сощурился на добычу адмирал, — вы и есть ХренЗнаетКто? Я вас представлял в точности таким. Что скажете? — У меня есть приказ командующего. — Средний пол­ковник с кротостью принял новое имя. — Взять под охрану город во избежание беззакония. — Но вы предпочли взять город под беззаконие во избе­жание охраны, — Вальдес подкинул пистолет. — Стоунволл, это ратуша или здесь оно называется иначе? — Ратуша, — со своим всегдашним достоинством под­твердил лысый драгун. — Если это ратуша, — адмирал спрыгнул наземь точнехонько между двух трупов, — гоните сюда и остальных «зай­цев». Можете не прибираться, но горожан соберите, а я, ес­ли загорится, внутри. Да, Стоунволл, расспросите-ка этого красавца, я наверняка что-нибудь забуду. Понимавший свой маневр эскорт дружно спешился вслед за начальством — «фульгаты» и кэналлиец сопро­вождают командующего, дело обычное. Городишко тоже самый заурядный, но Излом свое наломать успел. Трупы в мундирах, перевернутая телега, брошенное оружие... Чер­но-белый плащ на ограде молчащего фонтана изображает из себя сорванный флаг, дверь ратуши висит на одной петле, ее подпирает мертвец, похоже, из чиновников. Высунулся, поймал пулю и конец циркулярам, ябедам, взяткам... — Не терплю смерть, — Вальдес, морщась, перешаги­вает покойника. — А на берегу она везде, да еще, пакость такая, жизнью прикидывается! В ратушной прихожей на полу красноречивые пятна, но дальше крови не видно. В коротком коридоре пахнет пылью, гербовый зальчик словно бы караулит бледный оса­нистый господин, похожий на вдруг постаревшего Сабве, за ним толчется пяток всяческих советников и ревизоров. Любопытно, куда делись остальные, в городишке восьмого разряда начальства должно быть человек пятнадцать. Боль­ше — возможно, но чтоб внесенные в коронный реестр кор­мушки пустовали? Да скорей амбарные мыши уйдут в зим­ние поля! — Вы из этих? — осведомился Вальдес, пока «фульгаты» обнюхивали ближайшие углы, — из дядьев города? — Я... Вы... — подобный Сабве затоптался на месте и стал подобен Карлиону, когда его уличали в родстве с Эг­монтом. — Господин командующий, меня ввели в заблуж­дение! Письмо губернатора... Согласно ему я оказывал по­сильную помощь... уполномоченному регентом лицу... — У зайца не может быть лица, — рявкнул Вальдес, — только морда! Дайте главному манифест и отправьте к Стоунволлу. Остальных — взашей! — Господин командующий, я буду счастлив прочесть! Безотлагательно! — Про манифест, коль скоро о нем зна­ют мелкие торговцы, чинуша не слышать не мог, но обу­явшей его невинности хватало на дюжину невест. — Я был бы счастлив принять вас в своем доме. Моя супруга будет счастлива... — А я не буду. Мишель... «Фульгат» был убедителен — несостоявшийся счастли­вец убрался чуть ли не вприпрыжку, остальные с готовно­стью потрусили следом. — Вроде бы Талиг, а сколько Бе-Ме! — посетовал Валь­дес, отходя к окну, в каковое и уставился. «Кэналлиец» Са­виньяк проследовал за адмиралом, не забыв оглядеть заль­чик. Все было как положено, особенно подзабытый Фер­динанд в золоченой раме. Портрет заслуженно считался удачным, нравился королю и при этом почти не врал, вот его и повторяли до бесконечности. — У тебя есть виды на полковника? — Вальдес стянул окровавленную перчатку и взялся за свой изумруд. — Или как решили? — Как решили, — Ли невольно поморщился. — Твое де­ло потрясти обывателей и вынудить Заля прыгнуть. — Угу, — зеленая искра знакомо взлетела к потол­ку. — Никакого удовольствия! Дрался, как пиво пил. Вроде и хмельное, только ни в одном глазу, вкус мерзкий, а запах того гаже. — Мне тоже не понравилось. — Любопытно, что за об­разы бродят сейчас в головах у бергеров? Явно не пивные. — К Рамону я не вернусь, — Ротгер сжал кулак, — пока не приберемся. Такое за спиной оставлять нельзя, и не за спиной — тоже. Тетушка, само собой, решит, что я увили­ваю... Закатные твари, ну почему так тошно? Ты, чего до­брого, вообразишь, что я никогда мрази не видел. — Ты ее видел в море. — А то я в Олларии не бывал! Сколько там сволочи, и ведь ничем до недавнего времени не пахло! — Не только в Олларии. — Эйнрехт нюхали не мы. — Адмирал огляделся, судя по всему — в поисках жертвы, каковую и нашел в виде до­бротного стула с высокой резной спинкой. Невинные часто отвечают за виновных, стул и ответил. Первый и последний раз вспорхнув, он ударился о стену и с грохотом развалил­ся. Этого не вынес уже Фердинанд, державшийся на сво­ем гвозде не крепче, чем на троне. Портрет ткнулся лицом в пол, по изнанке величия заметался растерянный паук. Он верил в незыблемость Талига, он разом лишился всего. — Скверна скверной, — укорил Ли, — но стулья-то за­чем ломать? — Затем... Постой! — Вальдес был уже на середине ком­наты. — Слышишь? — За шкафом. Неясный то ли вскрик, то ли стон из дальнего, полу­скрытого здоровенным резным гробом угла, грохот, ку­да там погибшему стулу, выхватившие клинки «закатные кошки», топот... Из-за шкафа вылетает некто в офицер­ском мундире, приостанавливается, окидывает помещение взглядом. Злым, но разумным. Миг — и офицер, не пыта­ясь ни напасть на адмирала, ни прорваться к двери мимо «фульгатов», порскает к боковой стене, верней, к небольшо­му — раму выбить, пролезешь — окошку. Мишель тянет из— за пояса пистолет, и Ли с невольным смешком вскидывает руку: — Не стоит. Ротгеру пистолет не нужен ни свой, ни чужой. Бук­вально пролетев весь зал, адмирал хватает гостя за шиворот и дергает в сторону. Не сильно, как раз, чтобы вместо во­жделенного окна с разбегу врезаться в стену плечом, а за­тем и головой. Бесчувственное тело валится под ноги под­скочившим «фульгатам». Они имели шагов десять форы, но Вальдес это Вальдес. — Жаль, у поросят не бывает воротников. — Какое про­светленное лицо, хоть святого Адриана пиши! — Насколько с ними было бы проще. — Лучше порадуйся, что воротники есть у «зайцев», иначе тебе бы пришлось хватать его за ногу. На алатский манер. Теньент... В Кадельской армии таких сотни полторы. — Мне нравится думать, что круг замкнулся и путь от свиньи до свиньи не случаен. Мишель, глянь, из какой но­ры выскочило это счастье и чего ему там не сиделось. 2 Первым, кого увидел Капрас на въезде в очередной трактир-резиденцию, был Калган. При виде маршала пес сдержанно шевельнул хвостом — то, что человек с пере­вязью чем-то важен, умник уразумел, однако навязчивой шумной любви это не породило. Кагетские овчарки, в от­личие от самих катетов, чрезмерной дружелюбностью не страдали, видать, и впрямь являлись наследством непонят­ных саймуров. Как и растущие на крови розы. С мысли о собаках и цветах маршала сбил рыбоглазый Анастас. Носитель первой молнии северной гвардии стол­бом торчал под украшавшим просторный двор старым оре­хом, тут же на скамьях расселись истуканы из конвоя при— божественного. Еще двое украшали лестницу на террасу, где выпячивал грудь уже капрасовский часовой. Маршал пода­вил вздох и как мог незаметно пересчитал молниеносцев. Без носителя выходило полтора десятка — значит, Лидас внутрь никого не потащил. Будь на месте Анастаса кто другой, Карло попытался бы узнать, с чем легат пожаловал, но одержимая рыба вызыва­ла оторопь, и при этом ее хотелось пристрелить. Сдержав­шись, Капрас послал белоногого Солнышка к подножию лестницы. Против самого Лидаса маршал ничего не имел, но неожиданный визит имел все шансы обернуться ссорой прибожественного с загодя не отосланным отцом Ипполи­том. И таки обернулся — выскочивший навстречу началь­ству Йорго шепотом доложил, что легат решил дождаться маршала, хозяин оккупированного Капрасом заведения водворил гостя в обеденный зальчик для проезжих господ, и тут Леворукий, то есть, конечно же, Создатель, принес священника. Отец Ипполит потребовал приватного разговора с лега­том, прибожественный скорчил рожу, однако согласился. Оба велели беседу не прерывать, расписная дверь красно­речиво захлопнулась, и оставшимся снаружи осталось лишь ждать. И слушать, потому что разговор выходил, мягко го­воря, громким. На второй этаж Капрас почти взлетел, чудом не сбив машущего руками трактирщика, и уперся в крайне недо­вольного Фуриса. Этот, числясь по военному ведомству, имел формальное право приказы легата не исполнять. Увы, зануда из добродетельной Кирки был не только отважным, но и глубоко верующим, а отца Ипполита он еще и уважал. Прямое указание священника ни в коем случае не мешать Фурис исполнил, хоть и скрепя сердце. — Внутри помещения столовой на протяжении получа­са раздавались звуки усугубляющейся ссоры, — заговорить буквоеда по-человечески не заставил бы и сам Создатель. — ' Около полутора минут назад имел место непонятной приро­ды грохот, после которого наступила тишина, вызывающая множественные вопросы и... — К Леворукому! Маршал вломился в запретную комнату, как рогоносец в спальню, и с облегчением перевел дух. Худшего не слу- чилось, не случилось и просто плохого. Прибожественный Сервиллионик с побагровевшей щекой держал за обе руки отца Ипполита. Слегка помятого. Оба шумно дышали, но крови не было. — Что здесь происходит? — как мог по-маршальски во­просил Карло. — Видимо, миссионерство, — Лидас выпустил добычу и уселся. — Ваш эсператист не знает даже основ рукопаш­ной, хотя некоторые способности у него имеются. Рука тя­желая. — В приемной слышали грохот. — Я сбросил цветок, — легат кивком указал на опроки­нутую кадку с краснолистным деревцем. — Святоша слы­шит только себя, мне было что возразить, но привлечь к се­бе его внимание словесно я не мог. — Хорошо. — Капрас зачем-то поднял почти не постра­давшее растение. — Отец Ипполит, я правильно понимаю, что вы набросились с кулаками на... — Еретика, — припечатал священник, и Капрас не сдер­жал дурацкого смешка — в гвардейские годы на него точно так же налетел тучный отец хорошенькой дочки. Убивать разбушевавшегося родителя Карло не собирался, а тот не собирался слушать. История вышла дурацкой, и над ней ржали всем эскадроном. Капрас тоже ржал: смешней разъ­яренного отца в те поры мог быть только разъяренный муж; муж, впрочем, тоже случился... Где-то через полгода, и вот у него основания были. — Отец Ипполит, — поморщился маршал, — оставь­те нас! Не раньше, чем этот... уверовавший в избранность мерзости человек узнает о судьбе хозяев Белой Усадьбы и той, что пыталась их спасти. — Я матушку Тагари увидел прежде вас, — Карло позво­лил себе слегка повысить голос, — и я сам расскажу. Идите. Священник расправил одеяния и удалился. Карло хмуро глянул на легата. — Отец Ипполит не военный. Не знаю, что он пытался вам втолковать, но ваши люди в Белой Усадьбе ошиблись... Капрас не умел и не любил объяснять и объясняться, тем более по делам внеслужебным, но, похоже, так и не спасшая ни дочку, ни хозяина покойница все это время была с ним и теперь заговорила. Карло чувствовал, что лучше не орать, и не орал, но о выражениях не задумывался. Он вообще не задумывался, втаскивая легата в давно рассеявшийся туман. К заваленным дверям выгоревшего амбара. К стене, за кото­рой умерли две девочки, девушка и мужчина. — Граф успел убить дочерей, но потом кинжал сломал­ся. Скорее всего... Скорее всего, ваши орлы прикончили мать, когда те, в тайнике, еще жили. «Пособница... — чуть ли не прорычал Карло, — надо было пихнуть к любовни­ку...» А ведь она на гайи кричала, только умники не слуша­ли. Они радовались! Радовались, бацуты кошачьи! И когда жгли, и когда любовались на телеги с кольями — тоже. Раз­бойники получили по заслугам! За то, что ублюдки творят, петли или пули мало, но облизываться... — Хватит! — легат вскочил, не забыв мотнуть патлатой головой. — Эта матушка появляется, хотя по ней отслу­жили? И царапает стену? Но ведь в тайнике никого боль­ше нет? — Нет, — каркнул маршал и понял, что охрип. — Я в призраках не разбираюсь... Вроде бы они чаще не по­нимают, что с ними, чем понимают. Эта женщина рвалась к тем, кто пекся заживо, своей смерти она просто не запом­нила... — Я сказал, хватит! — Лидас с силой рванул оконную раму и, высунувшись чуть ли не по пояс, заорал: — Анастас! Чтоб через три минуты верхом у ворот! — Господин... Сфагнас, — когда Капрас выговорился, его отпустило. Настолько, что маршал снова понимал: его ссора с легатом не нужна даже Турагису. И уж тем более она не нужна корпусу и Мирикии. — Видимо, я погорячился, а у вас ко мне дело. — Оно терпит, — легат что-то искал глазами. Оказав­шийся на полу плащ... — Мы едем в Белую Усадьбу и там ночуем. Пусть уроды посмотрят, что натворили. Изловленный Вальдесом теньент оказался новояв­ленным партнером местного торгового ревизора. Тот его и спрятал под лестницей у черного хода, не ко времени за­валенного всякой рухлядью. Дескать, уляжется, выпущу, только о наших делах молчи. И все бы хорошо, но местный писаренок, решив под шумок откусить кусочек от началь­ственного пирога, сунулся под лестницу прятать уже свою добычу. Нежданная встреча для воришки кончилась ударом по голове, и тут Ротгер принялся крушить мебель. Бывший и без того на взводе теньент счел, что выдал себя, и пошел на прорыв, не озаботившись добить свидетеля. Отлитый водой воришка клялся в любви к Вальдесу и доносил на всех, особо выделяя обокраденное начальство. Пришедший в себя теньент не доносил, а ругался. В потоке брани мелькали полезные рыбешки, но куда занятней бы­ло, что рывок альмиранте за добычей не стал для Ли сюр­призом, а ведь они на сей раз не фехтовали. Правда, Ротгер только что огнем не плевался... — Господин командующий, — доложил адъютант Стоунволла, — людей собрали. Человек двести. — Я счастлив, — Бешеный зыркнул на уцелевшие сту­лья, но этим и ограничился. — Поднимите короля. Поддан­ные... Труп на пороге больше не валялся, но кровавые лужи, обрывки, обломки, а кое-где и обрубки на брусчатке оста­лись. Эдакой рамкой для будущей речи. Картину дополнял двойной ряд кавалеристов, городские чины на ступеньках и горожане внизу. Вальдес поморщился. — Низковато. Впрочем... Очередной адмиральский прыжок Ли не почуял, а ско­рей угадал. Став Вальдесом, которому скучно вешать хоть с крыльца, хоть с телеги. То ли дело фонтан! Утвердиться на каменной чаше, попробовать сапогом камень, подбоченив­шись, окинуть взглядом паршивую площадь, темноватые глотки улочек, негустую растерянную толпу, подмигнуть кому-то в первом ряду. Обязательно подмигнуть!— Эномбрэдастрапэ! — Вальдес подбросил и поймал пистолет. — Позавчера на дороге я встретил торговцев, ко­торых сперва попытались обмануть, а потом избили. Здесь, у вас. Бил пришлый, но обманывал местный. Оба пойманы и собираются на виселицу. Вместе с господином бывшим полковником и рядом иных господ. Сейчас не время про­щать всякую сволочь, и я ее прощать не стану. За грабежи, насилия и прочие непотребства, причиненные «добрым горожанам», буду отправлять в Закат, причем немедленно. Заодно с дезертирами и лживыми доносчиками. Спрятаться за приказы Заля и письма губернатора не выйдет. Заль никогда не был маршалом, а генералом пере­стал быть, удрав с границы, которую должен был стеречь. Он — заяц, а зайцы не приказывают даже в супе. Ваш гу­бернатор — дурак, трус и взяточник, раньше за это не суди­ли, но раньше у нас были добрые времена и добрый король, а теперь — Излом и регент. Герцог Алва. Он спросит с меня, а я спрошу с дураков, трусов и взяточников. И начну с Заля с его мародерами, вернее, уже начал. Господа, не желающие присутствовать при казни, у вас пять минут, чтобы покинуть площадь и заткнуть уши. Эномбрэдасоберано! 4 Говоря по чести, Капрасу хватило прибожественного. С избытком. Объясняться еще и с бушующим клириком маршал, мягко говоря, не рвался, но его никто не спросил. Отец Ипполит явился, когда Карло корпел над бума­гами. Фурис был столь безупречен, что составленные или утвержденные им счета и распоряжения можно было под­махивать, не читая, однако Капрасу захотелось прочистить мозги. Он как раз вникал в круговорот фуража, и тут Йор— го доложил о визитере. Маршал поморщился, но отца Ип­полита следовало убедить хотя бы не обличать императора и легата при посторонних. Адъютант понял начальственную гримасу по-своему. — Мой маршал, — доложил он, — у отца Ипполита важ­ное дело. — Угу... — не сдержался Карло, — искоренить ересь. Давай. Священник выглядел смущенным, и это удивляло — обычно клирик глаз не опускал, хотя драка украшает гвар­дейцев, но не слуг Создателевых. Давая гостю успокоиться, Капрас утвердил отчет о фуражировке, просмотрел дого­вор с управляющим усадьбы, с завтрашнего дня становя­щейся штаб-квартирой корпуса, и вытянул следующий лист. Фурис наконец-то исполнил свою мечту и поставил на довольствие весь, с позволения сказать, штаб. Вплоть до Пагоса с его псом и оказавшегося непревзойденным чистильщиком сапог балбеса Микиса, канцелярской во­лей превращенного в «вольнонаемного служителя высше­го разряда Микиса Зевана». Прежде должному учету «лиц, имеющих непосредственное отношение к осуществлению надлежащего обеспечения плодотворной работы командо­вания Малого Северорожденного экспедиционного корпуса» мешали Гирени и Пургат, вернее, отсутствие в циркуля­рах таких должностей, как «любовница командующего» и «докучливый придурок». Фурис, не жалея сил, бился над примирением действительности с инструкциями, но зано­за выпала сама, и бумажная душа с облегчением припала к чернильнице. Не были забыты и «сопровождающие озна­ченный корпус с благословения его преосвященства епископа Мирикийского» отец Ипполит и Пьетро, что позволяло на­чать разговор не с потасовки. Маршал поставил подпись под удачно подвернувшейся бумажкой и доброжелательно сообщил: — Теперь вы с братом Пьетро почти офицеры. — Это облегчает мой выбор. — Священник сцепил и тут же расцепил руки. — Господин Капрас, я решился нарушить тайну исповеди. Брат Пьетро умен, смел и по-своему ис­ключительно наблюдателен, но слишком отрешен от мир­ских дел. Поймите, я далек от того... От того, чтобы вынуж­дать слугу Создателя... — Отец Ипполит, — пришел на помощь Капрас,— брат Пьетро на исповеди сообщил вам то, о чем мне следует знать? — Да, — теперь клирик смотрел прямо. — Брат Пьетро покаялся в умолчании, которое, как известно, есть частный случай лжи. Как врач он исполнил свой долг полностью и сообщил о состоянии... дорогого вам существа истинную правду, но есть еще кое-что. Выбор блаженного Оноре был отнюдь не случаен — брату Пьетро дано чувствовать зло, и он встревожен. По его словам, в Олларии накануне бунта ощущалось нечто труд­ноуловимое, но отвратительное. Затем это чувство исчезло и вернулось лишь во время боя у переправы, когда разбой­ники перешли Рцук. Конечно, это может быть совпадением, однако в имении господина Турагиса брат Пьетро испытал то же отвращение и желание покинуть оскверненное место. Совет передать будущую мать на попечение ордена Мило­сердия был бы им дан в любом случае, и все же... — Отец Ипполит, — перебил Капрас, дергая звонок, — вы, конечно, на меня обидитесь, но брата Пьетро я должен расспросить сам. — Это необходимо, — твердо сказал священник. — В Речной Усадьбе та, за кого вы в ответе перед Создателем, а господин Турагис, как я слышал, чист душой и чрезмерно уверен в своей проницательности. Старик упрям, как шестнадцать ослов, значит, если Пье­тро не ошибается, придется врать и юлить. — Йорго, — велел маршал вбежавшему адъютанту. — Ра­зыщите брата Пьетро. Немедленно. Молодой лекарь не так прост, иначе б он не выбрался из охваченного бунтом города, но у церковников свои прави­ла и увертки. Исповедаться — разделить ответственность. Пьетро в корпусе недавно, откуда ему знать, что за птица командующий и как с ним говорить? Отец Ипполит решил, брат Пьетро подчинится. — Отец Ипполит, раз уж вы здесь, я хочу вас попросить... Не трогайте Лидаса, то есть прибожественного. Он не так плох, как вам кажется, в смысле он не еретик, а гвардеец. Поймите, мориски рвались к Паоне, а новый император су­мел их остановить. За ним идут — идут бить врага, который почти дошел до столицы. О Создателе никто не думает... — Это и плохо, — не преминул ввернуть клирик, — но я вас понял. — После разговора с вами, — развил наступление Ка­прас, — легат отправился в Ьелую усадьбу. Он хочет показать своим людям призрака, чтобы до них дошло — некоторые вещи не исправить. — Я не верю, что спутники легата способны сожалеть. Я видел их глаза, так смотрят змеи и ящерицы, а их Созда­тель лишил тепла. — Лидас не змея. — Он — щенок. Борзой щенок, толь­ко откровенничать хоть бы и с пастырем нынче непозволи­тельная роскошь. — Прибожественный способен на добрые порывы, и ему даже не тридцать. — У господина Сфагнаса живой взгляд, — согласился священник, — и он меня не убил, хотя я оскорбил его дей­ствием, а еретика Ореста — словом. Блаженный Оноре учил, что есть слышащие слуг Создателевых и слово Его, и те, кого ведет собственная со­весть. Последние могут быть злоязыки и на первый взгляд просто злы, но в Рассветные Врата они пройдут вперед тех, кто лишь повторял святые слова, лишая их смысла. Конклав не одобрял подобных мыслей, однако блажен­ный погиб во враждебном эсператизму Талиге, и его сочли уместным причислить к лику святых. А речи святых суть откровения. — Да, — пробормотал стремительно тупевший от подоб­ных рассуждений маршал, — конечно. Само собой. — Я не могу знать, что ждет юного легата, — отец Ип­полит что-то почувствовал и выбрался из церковных де­брей, — вернее, что он сделает из своей жизни, но вас бы в ваших трудах святой благословил. Вас, не обуянного гор­дыней паонского еретика. — Даже если он спасет империю? — Он не спасет, — нахмурился клирик. — С братом Пье­тро вам лучше говорить наедине. Скажите ему правду обо мне, и он скажет правду вам. Совет был странен, но Карло послушался. Белоголовый скромник выслушал спокойно и даже улыбнулся. Он был молод, но не юн и явно повидал больше Лидаса при всей его прибожественности. — Я исповедовался брату Ипполиту, зная, что он, ес­ли примет мои слова всерьез, так их не оставит. В Речной усадьбе в самом деле очень неприятно, и я связываю это с ее обитателями. Разговаривая с госпожой Гирени, я ощу­щал разве что неявную тревогу, по дороге к конюшням это чувство усилилось, хоть и не слишком. Окружавшие меня люди казались дружелюбными и уверенными в себе, не бо­лее того, но, когда меня по приказу хозяина угощали обе­дом, я заметил на руке одного из слуг дурно наложенную повязку. Долг врача, как и долг служителя Милосердия, требует помогать ближним. Обрабатывая рану, я узнал о собачьих боях, что проводят на бывшем гумне за рекой, и выразил желание увидеть это зрелище. Слуги нашли подобную просьбу со стороны монаха забавной и немедля ее исполни­ли. Не знаю, как относится к этому развлечению господин Турагис... — Ему нравится, когда его люди развлекаются. — Само зрелище вызывает отвращение, но я смотрел на тех, кто им наслаждался. У меня нет сомнений, что часть этих людей одержима жестокостью. Сейчас они подначи­вают псов, но рано или поздно осмелеют и примутся бес­чинствовать так же, как им подобные бесчинствуют на до­рогах. Я расспросил слуг и узнал, что прежде хозяин был очень разборчив и принимал в Речной Усадьбе лишь вете­ранов зегинского похода и тех, за кого ручались доверенные слуги, однако в последние месяцы положение изменилось. Прямых вопросов я не задавал, но понять, что стратег соби­рает большой личный отряд, а то и полк, нетрудно. Только не всякий годный в солдаты стремится воевать с морисками. Они выучатся владеть оружием и ездить верхом, а что потом? — Вы сможете указать... одержимых? — Прежде чем они схватятся за оружие или бросятся оскорблять? Нет, господин маршал. Я чувствую их присут­ствие, особенно, когда они возбуждены, но и только. В Реч­ной Усадьбе есть люди, которых от убийств и мучительства удерживает только страх, и отнюдь не перед Создателем. — Брат Пьетро, — быстро, иначе бы он не решился, спросил Капрас, — вы помогали легату и его людям. Там, в смысле — среди его людей, чисто? — Нет, — клирик отнюдь не казался удивленным, — но в этом я отцу Ипполиту не исповедовался. Глава 8 ГАЙИФА. МИРИКИЯ. РАДОСТНАЯ УСАДЬБА ТАПИГ. ЗАПАДНАЯ ПРИДДА. ВИЛЬБАХ 400 год К. С. 9-й день Осенних Молний 1 Гвардейцы загодя предупреждают о визите лишь об­ремененных мужьями дам. Лидас при всей своей прибожественности оставался гвардейцем, а Капрас отнюдь не являлся скучающей красоткой. Тем не менее нагрянувший гость маршала удивил своим почти щеголеватым видом и необычно хмурой физиономией. — Мне нужен парень из Белой Усадьбы, — объявил, ед­ва слезши с коня, легат. — Немедленно. А потом — клири­ки. Оба. — Сейчас пошлю, а вам предлагаю поужинать, — по­пытался отсрочить несомненную гадость Карло. — Как раз подают. — Позже, — мотнул башкой Сфагнас. — Я заночую. — Прекрасно. — Отец Ипполит мог что-нибудь бряк­нуть про Ореста, тогда Пьетро оказывается свидетелем, но Пагос? Этот-то каким боком? Как убивали его мать, парень не видел, хотя догадаться мог, особенно если драгуны распустили языки. Ну, догадал­ся, а дальше что? Не за нож же схватился, и вообще Фурис бы знал, он обо всем знает... Легат молчал, от его щенячьего дружелюбия не осталось и следа. Йорго, выскочив на по­иски истребованных прибожественным персон, плохо при­крыл дверь, и маршал слышал, как звякают расставляемые приборы — удравший от разбойников слуга был докой не только по части сапог. — Они ищут или прячут? — По-вашему, отца Ипполита можно спрятать? — Йорго не слишком догадлив, вот Атас, тот и впрямь мог бы Пагоса где-нибудь запереть. — Лично я не возьмусь. — Вы с Атасом мне тоже понадобитесь, а вашего писаря гоните. — Фурис — доверенный куратор походной канцелярии. — Писарь и помрет писарем, а вы умрете воякой. — А вы? — Я вообще не умру. Ну, наконец-то! Все четверо явились одновременно — Йорго оказался догадливей, чем думалось. Пагос явно ничего не понимал, отец Ипполит готовился к драке, Атас — к переговорам, а Пьетро было разве что любопытно. Если было. — День добрый, — взгляд легата задержался на незнако­мом лице. — Это ты из Белой Усадьбы? — Да, сударь. — Идем со мной. — Я не оставлю своего... — начал клирик, но речь не со­стоялась. Хмыкнув «дело ваше», прибожественный ухватил Пагоса за локоть и поволок за собой, священник устремился следом, не остался в стороне и Карло. Образовавшаяся про­цессия вывалилась в полуприемную-полустоловую, обогну­ла почти накрытый стол, проскрипела по лестнице и оказа­лась во дворе у коновязи, где среди верховых лошадей смир­но стояла неоседланная крапчатая кобыла, явно жеребая. — Горта, — прошептал Пагос, — Горта... — Уверен? — Да, это Горта... Лунная Гортензия от Гороскопа и Лун­ной Фрезии, любимица госпожи... Покойной графини. — Она оставалась в усадьбе или граф ее продал? — Только не ее! — Когда ты видел кобылу в последний раз? — Не могу сказать, господин, я не занимался лошадьми, но, случись что с Гортой, я бы знал. Все бы знали. — А как умерла твоя мать, знаешь? Господа, вам лучше отойти. — Приказ прибожественного? — Атас вроде бы и улыб­нулся, но Карло понял: Белую Усадьбу бывший гвардеец помнит. Лидас опять тряхнул головой, но не ответил, даже не взглянул. Отец Ипполит шагнул к растерявшемуся Пагосу, Пьетро остался стоять, где стоял, а вот самому Карло удрать хотелось. — Знаешь или нет? — теперь Лидас походил на злую лошадь, только кони не носят пистолетов и не командуют верноподданными рыбами. — Маму убили разбойники, а сестра... вместе с господи­ном графом... В старом амбаре... — Твою мать убили мои люди, — раздельно произнес Лидас. — По ошибке, приняв за пособницу разбойников. Если б ее удосужились выслушать, те, в тайнике, остались бы живы. Я приношу тебе свои извинения, ты их прини­маешь? — Простите, господин... Не разбойники? Как же... — Они не поняли. Тогда. Сейчас до них, надо думать, доперло. Что будешь делать? — Я... Я вступил в корпус и попробую воевать... С языч­никами. — Сыне, — отец Ипполит взял парня за руку, — ты дол­жен требовать суда земного или молить о небесном. — Я хочу, чтоб она успокоилась, — священника Пагос если и слышал, то не понимал. — Солдаты не думали... Они видели, что творили разбойники... Если бы я сам решил, что передо мной пособник... Господин, я хочу уйти, только уй­ти! Позвольте... — Дело твое. И кобыла тоже. — Не надо. Господин маршал, прошу... разрешения... — Иди и выпей чего-нибудь. Покрепче. Агас!.. Понял и увел, хотя это дело клирика, только отец Иппо­лит рвется не утешать, а судить. — Господин легат, — священник шагнул вперед. — В сердце Пагоса нет зла, однако мы еще не в Рассвете и бу­дем там не все. Нам нужна справедливость, и я требую ее именем Создателя. Убийцы госпожи Тагари виновны не в ошибке, они упиваются властью и потому опасны. Вы не истребляете разбойников, вы заменяете их... — Вы уже несли эту чушь... То есть слово Создателя, как вы его понимаете. Что, по-вашему, я должен сделать? — Непосредственных виновников передать властям Мирикии, — твердо сказал клирик, — а тех, кто не вмешал­ся, изгнать, лишив власти над себе подобными. Солдаты должны быть страшны лишь злодеям и внешним врагам, а ваши люди опасны всем. — Эту чушь вы тоже несли. От местных властей толку не добьешься, убийцу я расстрелял, а его приятели оста­лись без кокард. Надеюсь, поможет, а теперь, господа, имею честь пригласить вас на день рождения. Как Сервиллионик, я родился в один день с императором, но мне хочется вы­пить, а вы меня не выдадите, да и стол у вас накрыт. Ну а вы­дадите — что ж, так мне, балбесу, и надо! 2 Письмо Эмилю было готово, оставалось приписать пару строчек для Арно. Мать, получив от пропажи послание аж на шести страницах, не могла скрыть удивленного счастья, да Ли и сам видел, что братец начинает думать, сие же бла­гое дело следовало поощрять. Впрочем, Придд это и так де­лает, он много чего делает... Ли засмеялся и с удовольствием взялся за следующее послание: «Господин полковник! Посылаю Вам заполненный патент на производство известного Вам теньента Сэ в капитаны, да­бы в случае необходимости не случилось задержки с признанием заслуг оного теньента перед отечеством. Кроме того, я просил бы Вас вспомнить, не хранится ли в Васспарде список трагедий Лахузы, не обработанных Иссерциалом. Меня интересует... Когда спустя полчаса в дверь постучали, Савиньяк ре­шил, что из поиска вернулись «фульгаты», и они в самом деле вернулись. — Монсеньор, — доложил гордый своим участием в маршальском заговоре Мишель, — к вам тут один. Имя запамятовал, но он с «гусями» был на переговорах. Монах который; только одет, как человек. — Брат Орест? — Вот! Наши его от Вассермюле согласно приказу со­провождают, а больше и доложить-то нечего. Всю дорогу молчал, как щука. — Именно щука? — Ну не уклейка же, — слегка растерялся «фульгат», но подметил он верно. Что-то щучье в адрианианце было, хо­тя не раз лазивший по марикьярским скалам Ли скорее бы вспомнил горного варана. — Пусть заходит. Бедный Иссерциал! Бедные Иссерциал, Лахуза и даже Дидерих, как же им приходилось изворачиваться, чтобы анаксы и прочие императоры получали важные известия не за письменным столом! Ли уже привычно стянул с волос кэналлийскую косынку и встал, приветствуя вымотанного военного в наспех обтертых сапогах. Алвасетскую рубашку и отнюдь не маршальский шарф на талии хозяина гость не заметить не мог, но с удивлений разговор бы начал разве что варвар. Или просвещенный дурак. — Добрый вечер, сударь. — Добрый вечер, господин Проэмперадор. Эсператист в самом деле напоминал щуку, с боем вы­рвавшуюся из заливного, в котором увязли другие. Бруно увяз, только в чем? В китовниках, в собственной армии или и там и там? — Я привез два письма, — суховато уведомил брат Орест, — от принца Бруно и молодого Фельсенбурга. Кро­ме того, у меня имеется устное поручение от моего епископа и нечто, некогда принадлежавшее вам. — Что, на ваш взгляд, важнее? — Новости, и они не слишком приятны. В письмах все должно быть изложено подробно. И никаких тебе «сын мой», «брат мой». Представить бы ему бывшего епископа Аконы и оставить бы Создателевых слуг наедине. Могло бы выйти... поучительно. — Я хочу услышать главное от вас. Садитесь. Сел, положил руки на колени. Если потребуется, через мгновение будет на ногах с обнаженным клинком. — Видимо, я должен начать с того, что командующий хорошо известной Талигу Горной армии генерал фок Гетц, на лояльность которого надеялся принц Бруно, принял сто­рону Марге. В результате их совместных действий Южная армия возле Эзелхарда попала в ловушку, но смогла вы­браться. Во многом благодаря отвлекающему маневру, осу­ществленному отрядом под командованием Фельсенбурга, которому удалось выдать себя за арьергард Бруно и зама­нить противника на Фельсенбургский тракт. Сейчас Южная армия спешно отходит к границе, ее преследуют эйнрехтская армия фок Ило и части горников. — Я правильно понимаю, что там отнюдь не вся Горная армия? — Когда я покидал ставку принца, точное местонахож­дение основных сил Горной армии, которыми, по всей ви­димости, командует фок Гетц-младший, было неизвестно, но их намерения загадки не представляют. Согласно впол­не достоверным сведениям, горники нацелились на Гельбе, рассчитывая прибрать к рукам все, чем принц Бруно овла­дел за время летней кампании. — Фельсенбург вернулся к Бруно или направился к родне? — Ему удалось сбить погоню со следа и соединиться с главными силами. Господин Проэмперадор, появление в Гельбе фок Гетца превращает договор о перемирии в кло­чок бумаги. Дверь открылась: приятель Мишеля втащил горячее вино. «Фульгаты» хороши еще и тем, что способны не до­жидаться приказов, а выпить дриксу просто необходимо. Впрочем, адрианианец вполне может оказаться не дриксом. — Спасибо, — поблагодарил «лев». — О том, что слу­чилось с Южной армией после моего отъезда, я могу лишь предполагать, но у маршала Савиньяка подобное выходит лучше. — Давайте письма. Теперь адрианианец мог с чистой совестью пить, а Ли — читать. Бруно не доверил бумаге ничего нового и ничего лишнего, тем не менее это был полноценный вопль о помо­щи. Очень достойный, очень дриксенский, даже варитский, но вопль. Фельсенбург был откровенней, безоглядней и при этом... спокойней. Теперь уже капитан рейтар, он собирал­ся драться с китовниками до последнего и не был намерен проигрывать. — Я выпил ровно столько, сколько могу себе позво­лить, — гость отодвинул кружку. — Вижу, вы прочли. — Да. Первое письмо, сложись обстоятельства иначе, мог бы написать маршал фок Варзов, второе — я сам лет пятнадцать назад. Вы упомянули поручение от вашего епи­скопа. — Преосвященный Луциан просил передать, что молил­ся бы за вас, не будь это излишним. На вас благословение святого Адриана, следовательно, вы не нуждаетесь в посред­никах между вами и высшей волей сейчас и не будете нуж­даться в заступничестве, когда покинете сей мир. — Могу я узнать, как преосвященный пришел к столь устраивающему меня выводу? — Слушая дравшихся у Ор-Гаролис и в Гаунау и расспра­шивая тех, кому довелось с вами беседовать. — Фельсенбурга? — И его тоже. В руки его преосвященства попало пись­мо, побывавшее в плену вместе с вашим братом. Епископ Луциан был и останется последним, кто его прочел без раз­решения. Возьмите. Лионель взял. Верхние строки расплылись, но это не удивляло, вот то, что письмо не потерялось и не размокло полностью, и впрямь могло сойти за чудо. «... огда победить собственную армию труднее, чем чужую, но чужую без побе­ды над своей не одолеть, у Ор-Гаролис я убедился в этом на собственной шкуре. Отвечая на вопрос, который ты не пре­минул бы задать, скажу, что не знаю, смог бы Лионель Савиньяк, окажись он сейчас во главе Западной армии, справиться с Бруно или же нет...» — Спасибо, — поблагодарил Ли, складывая прошлое пополам. — Хочется думать, что главе дома Зильбершванфлоссе свою армию победить все же удалось. — На какое-то время. — Возвращаться к святому Адри­ану эсператист не стал. — Проиграть сражение для Бруно равносильно концу, но он его не выиграет. Один. Рудольф, обдумывая положение, принялся бы бродить по комнате. Савиньяк имел другие привычки, да и встав­ший перед ним выбор по большому счету был надорским — уходить в голодную метель или ждать в готовом провалиться замке. — Западная армия выступит на следующий день после получения приказа, который вручит командующему сопро­вождающий вас «фульгат», — буднично объявил Ли. — Не мне вам объяснять, что успех во многом зависит от точности сведений о китовниках. — Мне остается лишь узнать имя своего спутника. — Приказа еще нет, — усмехнулся Савиньяк. — Выедете под утро, вас разбудят, а сейчас идите и ложитесь. Все уже сказано. И все уже решено. Дождавшись, когда хлопнет дверь, Лионель напоследок пробежал глазами блудное письмо, су­нул в печку и встал у окна, по собственной и материнской привычке глядя в сине-белый вечер... Бывает, но матери лучше ничего не знать; она и не узнает, вот братца с его ар­мией не обойти. — Нашел время забивать голову всякой дрянью, а еще жених! — вслух укорил отсутствующего маршала Проэмперадор и открыл чернильницу. Приказ был предельно прост, Ли управился за полчаса, после чего вернулся к письму, которое теперь нуждалось в дополнении. «Господин полковник, — приписал Савиньяк под высо­хшими пожеланиями, которые надлежало передать новояв­ленной графине Ариго, — в связи с неожиданными обстоя­тельствами вынужден Вам напомнить о просьбе герцога Эпинэ, доверившего Вашим заботам некую алатскую баронессу, однако это еще не все. Буду весьма обязан, если Вы также возьмете под свое покровительство девицу Арамона и принад­лежащего ей кота талигойской расцветки...» Помирать Ли никоим образом не собирался, но бергеры во главе с покойным Вейзелем правы — дела лучше держать в порядке. В том числе и те, само упоминание о которых на­водит самых близких на ненужные во всех смыслах этого слова мысли. С матери, во всяком случае, хватит, а Эмилю нужна ясная голова. Очень ясная. 3 Об императоре говорить не получалось из-за отца Ип­полита, о Турагисе — из-за Лидаса, Белая Усадьба превра­щала день рождения в поминки, а возвращенные губерна­торы — в деловую перебранку. Безопасными казались разве что Кагета с Талигом, из которого выбрался Пьетро. Преду­предить благочестивого брата о подводных камнях Карло не успел, но тот сам догадался, чего лучше не касаться. Легкие закуски и первые шесть бутылок победили без осложнений, пора было переходить к главному блюду. — Я видел «Зимний Вечер», — весело объявил легат, — к алатскому лучше не придумаешь, заодно и ваше водворе­ние на зимние квартиры отметим. Недурная усадебка, у нас в Левкре почти такая же, только без птичника... Не терплю кукареканья. — Петухи тоже не терпят, — хихикнул Агас. — Чужого. Пойду, велю подавать. Ох, доля штабная... — Штабная, говоришь? — Вот и повод, лучше не приду­маешь. Отпускать Атаса жаль, но должен же кто-то хватать прибожественного за хвост. — Лидас, ваш день рождения застал меня врасплох, но отпускать вас без подарка я не хо­чу. Вы хотели забрать капитана Левентиса? Забирайте прямо сейчас, приказ утром будет. — Я еще и монаха хочу! — напомнил прибожественный. — Но сперва — старое алатское и «Вечер». Чтоб как До морисков. — Память о мире полнит праведные души, — неожидан­но одобрил отец Ипполит и еще более неожиданно поднял бокал. — Я верю, что вы искупите невольно причиненное зло и впредь станете защищать невинных. — Стану, — Лидас и не думал вскидываться на дыбы, — но завтра. Сейчас у нас попойка и пожорка. Маршал, так вы согласны? Карло, само собой, согласился, и тут случился конфуз: подававший кушанья Микис доложил, что «Вечер» безвоз­вратно загублен. — Они тут... — мялся слуга, — того... совсем... обхожде­ния не понимают... В того... в хороших домах все знают: «Ве­чер» с того и «Вечер», что полосатый... И что поврозь оно, хоть и рядом... От баклажан до творожного сыра. И каждое в своем соусе! Что ж это будет?! Если столичный красный с огуречным смешать? Что будет?! — Тебя не спрашивают, — прикрикнул Лидас. — Блюдо где? Было же! — Было, — болван покаянно развел руками. — И ведь отвернулся всего-ничего, присыпку проверить. Она ж раз­мякнет, если не сразу к столу, вот... — Ты отвернулся, — если эти излияния не прервать, с голоду сдохнешь. — Дальше что? — Перемешали, — так в паонских театрах сообщают об убийствах государей. — И имбирем приправили. «Зимний вечер» — имбирем! Это... это... — Это кощунство, — подсказал Агас, — но мы съедим. На войне — как на войне. — Нельзя такое есть! — от ужаса слуга аж задохнулся. — Имбирь вкус отобьет... Он же все губит, кроме чеснока... — А мы все равно слопаем, — хохотнул Лидас, — но то­го, кто набезобразил, ты поймай. Я его расстреляю! — За имбирь? — растерялся служитель высшего разря­да, — то есть оно... как это... — За кощунство, — усмехнулся легат. — Я и тебя рас­стреляю, если не принесешь. — Ваше превосходительство, то есть... Можно ведь за­менить, только орехи нужно столочь. И красный соус... — Пойдем, брат мой, — непонятно когда вставший Пье­тро положил руку на плечо Микиса, — я помогу тебе. — Не вздумайте толочь! — распорядился прибожественный. — Как есть, так и съедим... «Вечерок» выдался штор­мовым, вот все и смешалось. — В самом деле, — поддержал Карло, которому не улы­балось унимать сразу и отца Ипполита, и Лидаса, — не тя­ните. Пьетро не тянул, но разволновавшийся слуга поскольз­нулся на некстати подвернувшемся куске баклажана, выро­нил злосчастное блюдо и сам упал. — Теперь ваш слуга будет пахнуть имбирем, — доложил смиренный брат. — Я отпустил его умыться, так что горячее подадут штабные ординарцы. — Молодец, — Сфагнас никого расстреливать явно не собирался. — Как, пойдешь ко мне? Капрас, ну зачем вам сразу два клирика? — В корпусе двенадцать тысяч человек. — И все молятся? Понять бы еще, сколько нам до подхо­да резервов держаться! На одних оливках далеко не уехать... — Исходя из того, что еще остается на тарелках, — отец Ипполит внезапно улыбнулся, — мы можем поднять еще два тоста. — Лучше подождем, — Лидас обвел глазами стол, кото­рый сочли бы убогим не только кагеты и губернаторы, но и Турагис. — Кэналлийского Ворона вживую даже наш мар­шал не видел, а ваш монах сподобился. Рассказывай, а вы­пьем потом. — Пьетро, вы видели Ворона? — не выдержал Карло. — Я не знал. — Если б меня спросили, я бы, само собой, ответил, — еще не монах отнюдь не казался смущенным, — но герцог Алва далеко. После него я видел слишком многое, в том числе и бунт, и разбойников на берегу Рцука. — Такое и мы видели, — Лидас откинулся на спинку стула, — это не интересно... Маршал, не серчайте! В Паоне о похождениях святого Оноре болтали, когда вы пытались воевать в Фельпе, но о том, что брат Пьетро болтался при святом, я не знал, пока не перекинулся словечком с еписко­пом. Он, кстати говоря, жаждет, чтобы при мне состоял не подверженный обморокам клирик, но принудить агарисца, хоть Агарис и разнесли, не может. Разные ведомства — они и в церкви разные. — Я тоже не могу принудить, — подтвердил Карло, предпочитавший сохранить при корпусе не столько клири­ка, сколько врача. — Значит, вы видели Ворона? Мне не до­велось, нашу капитуляцию принимал Савиньяк. — В нашей встрече нет тайны, — словно бы извинился Пьетро, — но противникам Талига рассказ об этом человеке может быть неприятен, хоть он и способствует смирению гордыни. — В таком случае, — не сдержался отец Ипполит, — пусть кэналлиец встретится с Орестом. — С божественным Сервиллием! — Не сегодня! — то ли рыкнул, то ли взмолился Кар­ло. — То есть давайте без ссор, мы собрались не для этого. Пьетро, рассказывайте. Уверяю вас, меня это не заденет... — Еще бы, ведь с Коллегии за Фельп уже спросили, — легат подмигнул и захрустел последним дардионом. — То есть и за Фельп тоже. Так что там Алва? — Кэналлиец не любит смерть и считает усталость от жизни разновидностью безумия. Я не видел, как он убивает, но слышал, как он поет. Эти песни рассказали бы о герцоге больше моего, они долго меня преследовали... — Ну так спойте! — Я дурной певец, — признался Пьетро, — к тому же песни герцога Алва при всей красоте лишены благочестия. — Не беда, — отмахнулся Карло. — Отец Ипполит, по­зволите? — Если они не оскорбляют Создателя и ваших чувств, господин маршал. — Первая была на кэналлийском, — негромко уточнил Пьетро, — позднее я узнал, что певец просит свою струну звучать вечно. Вторую герцог перевел на талиг... — Сам? — живо уточнил прибожественный, и Капрас вспомнил, что Лидас вроде бы балуется пером. — Насколько я понимаю, Алва переводит сам. Я боюсь нанести ущерб красоте, меня, как и всех послушников, обу­чали пению, но оно не стало моей сильной стороной. — Лечить вообще-то важнее, — утешил Карло одновре­менно с отцом Ипполитом, само собой, напомнившим еще и о долге перед Создателем и слабейшими из детей Его. — Так что за песня? — Лидасу не требовался ни врач, ни Создатель. — О чем? — Сперва мне казалось, герцог что-то оплакивает, по­том я стал думать иначе. В том, чтоб назвать ночь ночью, а холод — холодом, нет ни жалобы, ни вызова... — Не объясняйте, — легат оттолкнул опустошенную та­релку и водрузил локти на стол. — Пойте... — Судьба моя, — покорно завел клирик, — звездный иней, Звезда над дорогой дальней, Звезда над долиной синей, Звезда на холодной стали... Пел Пьетро не лучше, чем Карло знал талиг, но и не ху­же. Маршал вслушивался, пытаясь уяснить, о чем речь, не понимал, и все же цыкнул бы на любого, кто вздумал бы жевать или переспрашивать; молчали, однако, все. — Мой друг, я в Закат гляделся, Звездой летя в бесконечность... Все они туда глядятся, чего уж там... Потому и слушают. Отец Ипполит беззвучно шевелит губами, будто повторя­ет, Лидас замер, подперев подбородок и широко распахнув подведенные на гвардейский манер глаза, Агас поставил бо­кал и закусил губу. Горят свечи, догорает год и с ним жизни, тысячи жиз­ней, но некоторые еще можно сберечь. Если остаться не только на зиму... Три безголовых по сути провинции, Гирени с деткой и... вцепившиеся в железо прозрачные жен­ские руки. Струна моя, лунный холод, Луна в глазах лошадиных, Луна, вошедшая в город, Луна над мертвой маслиной... Над мертвыми обозниками, мертвой мельницей, мерт­вым аббатством. Над Белой Усадьбой, где уцелели лишь се­рая кошка да лебеди с подрезанными крыльями. Везде эта луна, чтоб ее! — Мой друг, я луною призван... — Я выйду, — отец Ипполит поднялся. — Это слушать невозможно! — Это слушать нужно, — вскинулся в ответ Лидас. — И хватит искать везде ересь!.. Пьетро, дальше! — Здесь нет ереси, просто я не могу. Эта луна... Этот год... Простите. Стук двери, пригнувшиеся и тут же выправившиеся огоньки свечей, миг тишины. — Зима и сердце, как камень... 4 Вальдесу всегда нравились столы, подоконники и спин­ки кресел, во всяком случае, сидеть он предпочитал именно на них, но на сей раз адмиралу пришлось удовлетвориться старым-престарым сундуком. — Хорошая вещь, — одобрил Ротгер, забираясь на ре­ликвию с ногами, — парочка абордажников при необходи­мости точно влезет. Ты решил почитать мне мораль? — Я? — удивился Лионель. — Это-то и странно, — кивнул моряк. — Ты ничем не напоминаешь покойного дядюшку, к тому же мы все обсу­дили. — Утром, — уточнил Ли. — Вечером привезли два пись­ма, одно из них от Фельсенбурга. Он просит не посылать ему кошку, поскольку с тобой ей ничего не грозит. — Поздно, и ты это знаешь. Что грозит старой скотине Бруно? — То самое, что, съев Бруно, будет грозить нам. — Попробую подумать, — Ротгер обхватил руками ко­лени. В точности так сидела Мэллит. Сидела и тихонько просила не погибать. Ли не рассмеялся и ничего не стал обещать, просто не дал гоганни договорить, умело не дал. Потом девочка уснула, а он глядел в темноту и прикидывал, без кого ему не обойтись. Сомнений не вызывали только «фульгаты» и Стоунволл. Ну и Вальдес, само собой... — Гусиные зайцы загнали быка на мачту, — додумался Ротгер, — и ты собрался его снимать. Жаль, здесь могло стать весело. Я угадал? — Наполовину. Старый добрый Бруно ставил на Горную армию фок Гетца, но тот предпочел драке с Эйнрехтом вой­ну с нами и немножко с фельдмаршалом. Большая часть Горной, похоже, движется на Гельбе. — Холера, — нараспев произнес Вальдес, — и гангрена, причем скоротечная. Если ты не уймешь Гетца, он заполу­чит как тыловые магазины Бруно, так и занятые им наши крепости, а потом на пару с эйнрехтцами поставит старика­на в два огня, сожрет и займется если не Хексберг, то Мара­тами. Тетушке в ее положении это вредно, говорю тебе как опекун. — Бруно без нас не просто проиграет, что еще полбе­ды. — А ведь Ротгер предельно серьезен, только чужим этого не разглядеть. — Южная дриксенская армия сольется с китовниками, и вся эта нечисть в самом деле ринется на Талиг. Не сразу, сперва Марге проглотит Фельсенбургов со Штарквиндами и разбогатеет еще тысяч на двадцать бесноватых. И на столько же обычных «гусей», которым просто очень хочется Марагону, Хексберг, Торку... Допустить этого я не могу, тут ты прав, но еще больше я не могу оставить в покое Заля. Спасать Бруно будет Эмиль, а мы с тобой займемся зайцами. Утопить их нам теперь не под силу, остается за­гнать туда, где они не навредят. То есть к Олларии. — Я тебя обожаю! Можешь так Бруно и передать, пото­му что Бе-Ме не передашь уже ничего. Ты выбрал Олларию, потому что дуксов не жалко? — Нет, потому что зеленей там уже не станет. — Чем сре­ди прочего хорош Вальдес, так это тем, что здравый смысл ему не помеха. — Мы вернем заразу к ее истокам, хотя Заль, похоже, подцепил эту дрянь от агаров. — Тра-та-та, — пропел адмирал, стаскивая с пальца без­ропотный изумруд. — Лагаши пустится в пляс, но осталь­ным лучше бы объяснить, чем зеленый заяц вкусней зеле­ного кита. Не моряки могут не понять, хотя у меня тоже есть терзания. То есть сомнения... Желай Заль искупаться в Данаре и согрешить со свободной Дженнифер, он бы к ней и поскакал, а его понесло в обход Кольца. — Поставить себя на место Заля не хочешь? — Лень, — зеленая искра метнулась вверх, — лень и еще то, от чего кошки трясут лапами, но тебя я бы послушал. Под бокал чего-нибудь приличного... Дриксы из тебя вы­ходили отличнейшие, особенно Фридрих. — Рад, что тебе нравится. — Лионель вытащил кув­шин. — Алатское станешь? — Я и можжевеловую стану, — успокоил Ротгер. — В це­лом такая жизнь мне по вкусу — всегда любил рейды больше драк в линии. Нет, то, что Альмейда успел, это хорошо, но у меня на душе осталось слишком много пороха. — Ты же потратил его на Бермессера. — Четверть, не больше, и то, пока искал, зато финал... — Бешеный поморщился и спрыгнул с сундука. — Покойный вцепился в торговое корыто, по сторонам не глядел, абордажников своих спровадил — бери вилку и кушай. Дядюшка был бы в восторге, а мне перца не хватало. — Теперь хватит, — пообещал Ли, поднимая стакан. Обратно на стол его ставил уже генерал Заль. Очень акку­ратно ставил... Он во всем был аккуратным и умеренным, даже в мечтах. Другие примеряли к себе чужие должности и перевязи, Заль смотрел под ноги. Больше всего он боялся оступиться, то есть связаться с тем, кто принесет неприят­ности, а их приносили все. Генерал сотворил почти невозможное, но остался чист. Он не давил и не поддерживал мятеж в Эпинэ, не призна­вал Ракана, не принимал гайифских и агарисских посланцев и при этом не шел на Олларию. Добрая треть офицеров рва­лась в драку и шипела в спину командующему, а самые рети­вые сбегали кого-то спасать и с кем-то драться, а Заль ждал там, куда его отправил еще Сильвестр. Ждал, ссылаясь то на приказ Первого маршала, то на отсутствие законной власти, то на дожди. И дождался! Безопасности, не благодарности. Кадельцев вернули на прежний рубеж, где можно было простоять до конца нынешних безобразий. Все более или менее успокоилось, и тут пошли мятежи. В Олларии, Паоне, Агарии... На границу и через границу летели новости и ползли слухи, а затем к господину генералу явились гости. Заль их принял, как же не принять достойных людей, с ко­торыми он познакомился во время бордонской экспедиции, а новости из Олларии становились все более странными. Алва, которому прихлопнуть дуксию, что выдуть бутыл­ку кэналлийского, исчез, Валмон как ни в чем не бывало крутил делишками на юге, зато Савиньяки — оба! — торча­ли на севере. При этом бывший капитан Королевской ох­раны помирился с гаунау, а его разудалый брат-кавалерист отнюдь не рвался брать реванш у Бруно, да еще наоставлял вдоль Кольца Эрнани непонятных застав. Молчал и Ноймаринен, хотя кадельская армия вполне могла усмирить Олларию, там и усмирять-то по большому счету нечего было! Глаза генералу начал открывать фельпский гость, пред­положивший, что Ноймаринен сперва заменит Заля на сво­его подручного и только потом двинет армию на столицу. Кто-то решил, что второму регенту мешает первый, кто-то добавил, что волк с вороном всегда договорятся, и тут ко­мандующий Кадельской армией понял все! Алва с Ноймариненом в Олларах больше не нуждаются, а Рафиано, Савиньяки и Валмоны заняты своими кусками, потому и дуксию не трогают. Когда в столице творится Леворукий знает что, хозяева провинций берут столько власти, сколько могут съесть. Валмон наложил лапу на земли Эпинэ и Колиньяров, а соседи-Савиньяки не возражают. Почему? Да потому что именно сейчас прибирают к рукам имущество Манриков. Недаром Лионель и сам сидит на севере, и мать с братом к себе вы­писал. Ноймаринен, как второй регент, отдал Надор Савиньяку в обмен на Северную Придду и Марагону. Алва тоже не внакладе — он со своими родичами-морисками пожирает Гайифу, Талиг ему больше не нужен. Алва — шад, его место с шадами. Ноймаринен — волк, а волк — зверь северный, но остается Западная Придда, в которой нет ни войск, ни полукоролей. Если поднять армию, обойти Рафиано и земли, прилегающие к Кэналлоа, где наверняка нарвешься на ро­дичей и приятелей соберано, то можно отхватить хороший куш. Сейчас. Через год новоявленные хозяева севера, юга и востока вспомнят о западе; сейчас они первыми ничего не предложат, но поделятся с тем, кто достаточно прозорлив, смел и удачлив. И почему не с генералом Залем, который может стать сперва Проэмперадором Западной Придды, а потом и герцогом? Здесь же он так и останется на побе­гушках у Валмона, и это если его не заменят каким-нибудь Эпинэ. Заль всю жизнь опасался резких поворотов и необду­манных шагов, но сейчас, наконец, взошла его звезда. Гене­рал решился, поднял армию... — ...и тут появился ты, — проникновенно закончил Ли, попивая вино. — Полубергер-полукэналлиец, и это, разуме­ется, неспроста. Все твои манифесты — вранье, на самом деле Западную Придду отдали тебе, вернее, тем сторонничкам обоих регентов, которые пока остаются без сладкого. Но Заль пришел первым! Он не оставит свое, уже почти кровное, он будет за него драться, благо у тебя нет армии и ты ни кошки не смыслишь в правильной сухопутной вой­не. Предъяви Залю ультиматум какой-нибудь Райнштайнер, он бы умерил аппетиты и попятился, но на тебя заяц бросится со всей страстью истомленной умеренностью души. — Роскошь, — оскалился Ротгер, — не знай я, что Заль это не ты, прикончил бы на месте. — Попробовал бы, — уточнил Савиньяк. — Кстати, нам надо почаще фехтовать. — Потом. Когда я вернусь... — Вальдес подбросил свое кольцо, но поймал его пустым стаканом. — Оставь зайца мне и катись к гусям и братцу, им тебя не хватает. Эмилю следует поучиться выдержке у тетушки. Вот уж кто умел провожать на войну! — Баронесса не сомневалась в лучшем, Ми вбил в голо­ву худшее. Ты предлагаешь мне вернуться из сострадания к нему или что-то чувствуешь? Ротгер ответил по-кошачьи, то есть потянулся. — Я угадываю погоду, — мурлыкнул он, — я чувствую бесноватых и кое-кого из вас, но смерть? Увольте! Смерти, чтоб ты знал, нет, есть пустота, которая случается, когда ухо­дит кто-то свой. Может, я и услышу, когда тебя не станет... Не раньше. — Я так и думал, — кивнул Ли. — Выходцы смотрят со своей стороны и тоже ни змея не знают. — Куда им!.. С Залем я справлюсь, ты мне тут не нужен. — А ты бы оставил меня командовать линеалом? Даже ради спасения тетушки? Или Рамона, или Росио? Я допу­скаю, что мне или нам не вернуться, но я не могу допустить, чтобы зелень расползлась по Западной Придде. Завтра, как и собирались, чистим Лумель. — Нашим полковникам с капитанами глаза открывать станем? — После драки их так и так собирать, а драка будет в Лумеле, там и откроем. Спасибо покойному Фридриху, в моих приказах армия не сомневается, другое дело, что права на ошибку у нас нет. Как и на смерть хотя бы до Тар­ники. — На нет и суда нет, — Ротгер надел кольцо, значит, разговор для него был окончен. — Не пофехтовать ли нам прямо сейчас? Сегодня такие звезды, чего им светить зря? Без Фуриса все-таки не обошлось, правда, испортил он всего лишь десерт. Доверенный куратор походной канцеля­рии самолично воздвигся на пороге и попросил господина командующего срочно уделить ему несколько минут, а так­же пригласить для прояснения безотлагательного дела брата Пьетро. — Пейте шадди, — буркнул, подымаясь, Карло. — Или не шадди. Фурис, надеюсь, это именно «несколько» минут? — Господин писарь, — таки влез прибожественный, — отдайте свой письменный прибор и можете быть свободны. — Да, сударь, — постарался исправить уже случившуюся бестактность и предотвратить возможную Карло, — одол­жите... ваши принадлежности. Под мою ответственность. — Я их не верну, — обрадовал Лидас. — Они... реквизи­рованы именем Императора! — Нет, — твердо сказал Капрас. — Это подарок от офи­церов корпуса. Ко дню рождения. — Тогда это взятка, а я их не беру. — А я их не даю. Или мы друзья, тогда мы пьем и дарим. Или вы... исполнили свои обязанности и отбываете. Прибожественный не ответил — был занят, пытался от­крыть свежеподаренную чернильницу. Отец Ипполит по­морщился и принялся помогать, Агас осушил стакан и в не­го же уставился. Похоже, с гвардии, в отличие от Церкви, хватит. — Фурис, дело не терпит до завтра? — Никоим образом, господин командующий! Я вынуж­ден настоятельно просить. — Пошли, — Карлос полез из-за стола, чувствуя себя полным мешком. Двое клириков и трое гвардейцев на дю­жину бутылок, и хоть ложись да засыпай. Позорище! — Ну, что такое? Заговорил бывший писарь лишь в Малой столовой, где на отнюдь не маленьком столе лежало шесть нухутских пе­тухов, показавшихся обожравшемуся Карло особенно мерз­кими.— Больше не закупайте, — велел маршал, — я этих тварей есть не намерен даже задешево. И шеи какие-то змеиные... — Каждый добывает пищу на свой лад, и не всех это красит, — Пьетро накрыл нухутов тряпкой, оказавшейся скомканной скатертью. — Длинная шея и нарост под клю­вом — суть удочка, дарованная Создателем этим птицам, но людскому глазу она и впрямь неприятна. — Уродство! — подхватил Карло, готовясь сбежать, но на пути торчал Фурис. — Господин маршал, — доложил он, — имеются все ос­нования полагать, что против вас было предпринято поку­шение, жертвой которого по счастливой случайности пало шесть данных птиц, нанесших своей смертью ущерб хозяи­ну занятого нами поместья. Я намерен допросить главного свидетеля и настоятельно прошу вас при этом присутство­вать. — Хорошо, — Капрас плюхнулся на плетеный стул. — Только я ничего не понимаю. — Вечер, — негромко подсказал Пьетро. — Вечер?! Ночь давно! — Блюдо, в которое кто-то добавил имбирь... Лекарь угадал. Радость столичных обжор в самом деле приправили какой-то гадостью, в итоге доставшейся нухутским петухам. — Виси у меня под носом такое, — буркнул Карло, — я бы сам сдох с радостью. Где свидетель? Свидетелем оказался все тот же Микис. Слуга, похоже, так и не понял, что спас пятерых человек, но подозрения у него имелись, и подозрения страшные. — Вороватые они тут, — бубнил спаситель, — и обжор­ливые... Так и норовят доесть да еще хлебом подчистить, а хлеб наш таскают, сам видел... Испортют, чтоб благород­ному человеку кушать поносно стало, и доедят. Ложки при себе носют в футлярах, чтоб, если что, ковырнуть, а еще на службе состоят! Дай им волю, они б «Вечер» с пола отскребли и утянули, только не позволил я! — Вы собрали уроненное кушанье? — уточнил Фурис. — Собрали, ваше превосходительство. До кусочка, и в бадью для объедков кинули, там даже мирикийцы рыть­ся не станут, хотя манер у них никаких. И понимания ни­какого! Где ж такое видано, чтоб имбирем паонские соуса поганить! — Вам было приказано доставить именуемое «Зимним вечером у моря» сложносочиненное блюдо к столу, одна­ко вы его уронили, поскользнувшись на промасленном овоще? — Баклажан то был. В оливково-горчичном масле, то­же краденый... Они все крадут и еще роняют. И крошки на скатертях... — Это в самом деле был кусок баклажана, — прервал излияния Пьетро. — Я подтверждаю все сказанное. Мы со­брали с пола, что смогли, потом, господин Фурис, приш­ли местные слуги и ваш ординарец, а я вернулся к обще­ству. — Что сделаем и мы. Нашли из-за чего поднимать шум! Птица вечно дохнет, особенно от соленого. Фурис, вам при­дется пройти с нами и хотя бы один раз выпить за здоровье легата, иначе он не поймет. — Да, господин маршал, но впоследствии я... — Впоследствии — бога ради. Идемте. Лидас на скрип двери даже не поднял головы, Агас осо­ловело смотрел на подсвечник, время от времени отправляя в рот кусочки фруктов, отец Ипполит что-то хотел сказать, но внезапно зевнул и прикрыл рот ладонью. — Господа, — провозгласил Карло, — заведующий моей канцелярией желает произнести тост в честь нашего гостя. — Я считаю это своей непосредственной и почетной обязанностью. Вы позволите? — Сейчас! — откликнулся легат, глаза его сияли. — Пье­тро, послушай! Все слушайте! Звезда и смерть над Паоной, Рука, поднявшая знамя, Павлин под небом бессонным И наша дорога в пламя. Звезда и смерть над дорогой, Последний вкус винограда, И тот, кто превыше бога, И то, что важней награды... — ну, поняли? — Ваша готовность умереть за... — Карло воровато гля­нул на отца Ипполита и вывернулся, — за Паону делает честь вашим чувствам, но я... Мы все здесь присутствую­щие... от имени корпуса... Фурис! — Мы собрались здесь, — не растерялся доверенный куратор, — чтобы пожелать вам многолетнего и плодотвор­ного служения отечеству и признания ваших заслуг на вы­сочайшем уровне. — Благодарю... — Лидас возмущенно мотнул гривой. — Неужели до вас не дошло?! Жизнь отдать можно, а иногда и нужно, это понятно. Жить может быть больно, а может быть невозможно, это тоже ясно, вот чего я не могу пред­ставить, это как можно не хотеть жить! К кошкам! Вы за мое здоровье пить будете, или оно ересь? VIII. «ИМПЕРАТОР» Всегда выбирайте самый трудный путь — на нем вы не встретите конку­рентов. Шарль де Голлъ Глава 1 ТАЛИГ. ЛАИК И ОКРЕСТНОСТИ 400 год К. С. 9-й день Осенних Молний 1 В свое время Марселю всю душу вымотал Данар с его бревнами, но река, по крайней мере, была внизу, и между ней и виконтом имелась лодка. Сейчас отряд пробивался сквозь гнусную ме­шанину из дождя и здоровенных снежинок, так и норовящих залепить глаза. Туда, куда не могли просочиться вода и влететь снег, проникала сы­рость, кожаные плащи не спасали, а Рокэ с адуанами кру­жили и кружили мокрыми полями, обходя не только при­личные дороги с замечательными трактирами, но и деревни. Валме воображал пейзанские домики, в которых даже блохи и тараканы были сухими, и мысленно скулил, а отряд про­должал упорно тащиться сквозь серое месиво. — Сегодня не слишком приятная погода, — завязал раз­говор вынырнувший из серятины Ларак, то есть простите, герцог Надорэа. — В моих родных краях уже должен лежать снег. — Вот бы и здешний снег уразумел, что должен лежать, а не лезть в нос! — отрезал Валме. Обычно виконт гордился тем, как приручил Человека Чести, однако сейчас хотелось ес­ли не ныть, то кусаться. Позволить себе подобное офицер по особым поручениям при особе регента не мог, оставалось меч­тать о крыше над головой и кружке грога. И слушать Ларака. — Именно такая погода была в день, когда кузен принял роковое решение, — изливался новый хозяин Надора. — Эг­монт поклялся хранить верность своей любви, но он не мог нарушить свой долг, долг Повелителя Скал. Что ему остава­лось? Лишь избрать женщину, которая не сможет затмить об­раз возлюбленной! Это была великая жертва, на которую могла пойти лишь великая душа! Приковать себя к нелюбви, более того, к не­приязни, чтобы даже в мыслях ни разу не изменить истинно­му чувству! Это достойно... — Холтийцев, — подсказал Валме. — То есть почти до­стойно. Если верить Капуль-Гизайлю, а он большой знаток всяких обычаев, холтиец, потеряв любимую, обретает право быть оскопленным, а холтийке дозволяется отрезать себе нос и уши. Правда, барон не уверен, что этим правом пользуются по доброй воле. Степняки при всей их дикости понимают, что натура не терпит пустоты. — Это варварство, — вздрогнул графогерцог. — И грех... — Варварство, не спорю, но почему сразу грех? Помнит­ся, папенька возмущался каким-то эсператистским придур­ком... Простите, отшельником, который отрубил себе палец, чтобы не согрешить с нанесшей ему визит дамой. Его сделали святым, значит, эсператистская церковь одобряет самоуродование. Зато она не терпит, когда кто-то посягает на души, кроме нее самой, разумеется, а ваша кузина посягала на всех, кто жил в Надоре. Лучше бы она отрезала себе нос и успоко­илась. — Ужасно! — выдохнул Эйвон, но Марсель уже ощутил себя бревном, которому приспичило сорвать злость на ка­кой-нибудь лодчонке. Уходя от искушения, виконт припод­нял омерзительно сырую шляпу и послал мориску в галопчик. Кобыла, разбрызгивая снежные ошметки, рванула вперед, и виконт чудом не врезался в отъезжающего от регента адуана. Мелькнула озабоченная физиономия, и всадник умчался. Кажется, что-то начинало происходить. — И стоило таскаться по полям, чтобы все равно налететь на врагов? — сварливо осведомился Валме. — Я с утра пред­лагаю захватить какой-нибудь трактир и убивать всех, кто до конца снегопада вздумает нас потеснить. Куда он поехал? — На юго-запад. — Тогда я тоже, туда же, и немедленно, — решил застояв­шийся Марсель. Разобраться самому всегда приятно, и Валме разобрался, ощутив при этом законную гордость. За Котика. Приставлен­ный к Эпинэ, в свою очередь определенному в разведчики, пес обследовал рощу, которую собирался обогнуть авангард, а вернувшись, доложил, именно доложил, болтавшемуся с адуанами подопечному, что встретил нечто, заслуживающее внимания. Подъезжая, Валме успел заметить, как двое варастийцев спешились и, согнувшись в три погибели, нырнули под мо­крые ветки, остальные остались ждать. Снег валил все гуще, с языка рвались бестактные вопросы, виконт их заталкивал назад, пока сквозь серо-белое не проступило нечто темное и шустрое. — Отряд, — объявил вернувшийся адуан, — и немалый, не меньше двух десятков. Обходят рощу с той стороны. Дер­жатся толково, не толпой. Вроде будто и в цепь растянулись, но по парам. Один — впереди, другой, малость, приотставши, а в остальном вроде нас... Одеты, в смысле. — Орельен, — велел соизволивший подъехать Алва, — пошли кого-нибудь спросить у вновь прибывших, где капи­тан Уилер. Что за Уилер, Марсель гордо решил не выяснять. Гордость сработала, а может, на Ворона снизошла разговорчивость, по­сле дыры с ним и не такое случалось. — «Узелками» обычно ведут поиск «фульгаты», — объяс­нил Рокэ, — и Савиньяк, как вы с Робером мне сообщили, уже гонял их за Кольцо, где они и встретили графиню. — Надеюсь, — поделился сокровенным Марсель, — у это­го Уилера достало ума занять какой-нибудь домик, и достанет воспитания уступить регенту Талига и его свите пару спален. После первого обморока, само собой. Мысль о домике грела душу, но лишь с одной стороны, с другой ее леденил внутренний трус, обладавший гнусной способностью становиться холодным, как лягушка. Трус во­пил, что те, за рощей, никакие не «фульгаты», а если и «фуль­гаты», то либо предатели, либо дураки, за которыми гонятся бесноватые. Опасность распухала на глазах, а рядом не было даже Котика. Только Алва и метель. — Нас засыплет, — уныло сообщил регенту Марсель, — и нас никогда не найдут. На глупости Рокэ отвечал. Иногда... Серые хлопья липли к плащам и лошадиным шкурам, смеркалось и очень хотелось чихать. Отряд ждал, причем не бестолково. Если объявятся враги, их должным образом встретят, а потом уйдут в метель. Варастийские лошади в непогодь куда лучше неварастийских... Выскочившее из сумерек снежное привидение подпрыг­нуло и умильно тявкнуло. Следом возникло трое всадников, средний, незнакомый, молодцевато вскинул руку к кожаной шляпе. — Разрешите доложить, Монсеньор! Сержант Аспе, Се­верная армия. Капитан Уилер на южном проселке, к ночи вернется в поместье Лаик. — Давно в поиске? — Пятнадцатый день. Капитан Уилер начал опасаться, что вы мимо проскочили, потому он на юг и направился. — Значит, — уточнил Алва, — вы ждали именно меня? — Точно так, Монсеньор! Согласно приказа. — Чьего? — Нашего... Проэмперадора Савиньяка. Алва не присвистнул и не охнул, он даже бровью не по­вел. Это было бы возмутительно, не спроси Рокэ про лагерь. Прекрасный, замечательный, обворожительный сержант тут же доложил, что бесноватые из Олларии в Лаик носа не кажут, а угнездившаяся было в поместье бандочка вырезана подчи­стую и закопана за внешней оградой, причем Уилер заставил своих «кошек» вымыть лестницы. — Капитан Уилер знает, — объяснил неслыханную чисто­плотность «фульгат». — Не так, как маршал Савиньяк, кото­рый Проэмперадор, но знает. А выходцы нам не нужны, тем паче подлые. — Да, — согласился Алва, — пару дней без выходцев мы обойдемся. Не правда ли, Валме? — Попробуем, — протянул Марсель, осознавая всем серд­цем своим, что в Лайке сухо и вообще скоро ужин. Горячий и без талой воды. Предчувствие окрыляло, но Савиньяка следовало разъ­яснить. Когда отряд, наконец, выбрался на дорогу, виконт не выдержал. — Лионель обзавелся личной Премудрой? — шепотом осведомился он. — Или ясновидение проистекает от прымпердорства? — Знай Савиньяк про дыру, я бы им восхитился, — рас­сеянно откликнулся Ворон, — но вы с папенькой слишком хорошо замели следы. Ли только и нужно было, что поставить себя на место меня. Живого и забравшегося на юг. 2 Проступившие сквозь метель лохматые деревья заставив ли сердце бешено заколотиться. Это была Лаик! Лаик, где Ро Эпинэ провел полгода, неделю и еще полдня. Унар, не думав­ший ни о чем, кроме будущих войн и подвигов. Мятежник поневоле, ставший Первым маршалом неизвестно чего. Лжепрозмперадор, привезший в заброшенное поместье одноглазого офицера и дюжину солдат... Проэмперадор с маршалом благополучно издохли, а вот унар воскрес, одновременно став отчаявшимся стариком. — Спокойно, Эпинэ! — прикрикнул возникший сбоку Алва. Дракко ничего против бывшей школы оруженосцев не имел, но кэналлиец взял полумориска под уздцы. — Это про­сто Лаик. — Спасибо, — хрипло поблагодарил Робер. — Пустое. Некоторые места прямо-таки созданы, чтобы будить воспоминания, а конец детства в память врезается намертво. Меня здешние коряги тоже берут за горло, а ведь я был постарше большинства унаров. — Я слышал. Ваша мать заболела... — Мать не стала бы меня удерживать. Если бы отец вдруг ее спросил... Дело было в другом — я не успевал привыкнуть к отравам. Отцу требовался еще год, и он добился отсрочки, хотя мать в самом деле умерла. — Жозина... Моя мать умерла, когда я вернулся в Талиг. — Арлетта говорила... — Алва отпустил Дракко и внезапно сгреб плечо Робера. — Помните Моро? — Рокэ! — Наша память — такой же мориск. Поладишь — вынесет из любой западни, нет — убьет или, того хуже, бросит на до­роге с перебитым хребтом. Мориск памяти... А ведь он его видел! Золотого жеребца, мчащегося к недостижимому сквозь грозу. Или сквозь про­шлое? Эпинэ вгляделся в искореженные веками и ветрами стволы, что помнили еще не святого Фабиана и еще не мерт­вых братьев. — Почему Лаик? — с какой-то растерянностью спросил он. — Почему унаров загоняли именно сюда? — Вам здесь не нравилось? — Не помню... Странно, что сюда не лезут «бесноватые». — Зато удобно. У приоткрытых ворот торчала пара адуанов и пара «фульгатов». Люди Савиньяка и варастийцы пока не решили, нра­вятся они друг другу или нет, вот и выказывали бдительность и молодечество. — Монсеньор, порядок, — немедленно доложил адуан с красным носом, которым тут же и шмыгнул. — Внутри по­рядок... — А кто-то сомневался? — из снега вынырнул Валме. Еще один бывший унар и брат унаров, только Валмоны умирают в своих постелях. — Ну, — замялся красноносый, — поглядеть-то надо было. — Любознательность, как правило, похвальна. Капитан Уилер здесь? — Нету! — радостно выпалил варастиец. — Не туды он по­ехал... — Если считать нас высшей ценностью, несомненно, — согласился Ворон. Красноносый обалдел, Алва шевельнул поводьями, и Сона шагнула на мост, повторяя путь множества коней. Мориски и линарцы веками возили сюда мальчишек, а потом гоганам пришло в голову остановить Шар Судеб... Бросив под него Талиг. Ветер налетел откуда-то сбоку, попытался сорвать шляпу, не смог, дерзко свистнул и отстал. В парке мело меньше, зато было темней, то есть еще темней, чем в поле. Сумеречный день кончался, как и год, унесший столько, что впору не вся­кому Кругу. — Рокэ, — окликнул Валме, — ты еще не решил, где мы встречаем Излом? Не то чтобы я впадал в детство, но год надо проводить, то есть выпроводить. Мне он надоел: сплошные метания, причем во всех смыслах. — Что не нравится Валмонам... — зачем-то пробормотал Робер, из последних сил пытаясь обуздать память. Совет, ко­торый дал Алва, был хорош, только всадник оказался не по лошади, вот та и понесла. — Сейчас мне не нравится погода, — наморщил нос Мар­сель. — Ее убрать нельзя, но из нее можно убраться. Не перей­ти ли в кентер? — Тебе — несомненно, — Рокэ слегка придержал Сону, пропуская пегую вперед. — Эпинэ, вы пока не размокли? — Нет. — Составите мне компанию? Хочу поздороваться с парком. Адуаны давно уяснили, что Алва непрошеных стражей не терпит, а Готти на сей раз остался с хозяином. Несколько мгновений, и отряд пропал за кустами ставшего еще гуще белоягодника. Рокэ потер щеку и, не глядя на спутника, послал мориску вдоль внешней стены в обход центрального пруда. В тепло он не торопился, а нашедший графиню Савиньяк Уи­лер, который мог что-то доложить, еще рыскал по окрестным буеракам. — Рокэ, — попытался отделаться от памяти Робер, — я сделал капитаном Лаик одного парня... Временно, само со­бой. Нужно было наводить порядок, а бедняга еще и без глаза остался. Валме говорит, из Лаик все ушли. То есть все, кого я сюда прислал. — Гарнизон Лаик сопровождал Арлетту Савиньяк. На се­вере вашего капитана не обидят, но я бы на его месте стал тре­нироваться в стрельбе, одноглазый может бить без промаха. — А сколько тренировались вы, чтобы... сбить плод абехо? — Плод абехо сбивают исключительно по воле Бакры. А ты думал, он признается? Ты бы еще про Ренкваху спро­сил! Это штанцлеры с джереми всегда готовы признаться в чу­жих благодеяниях и перевалить свои подлости на тех, кто под рукой. — Забудьте! — О чем? — О чем хотите... Смешавшийся с вечером снег, черные стволы, древняя стена. Что-то или кто-то качнул ветки, с глухим кошачьим шлепком обрушился мокрый снег. Дракко вздрогнул и при­жал уши, но Сона спокойно шла вперед. Наверху опять про­шелестело. Птица? В Лайке всегда гнездилось воронье, оно везде гнездится, только мальчишки птиц не боятся, мальчиш­ки отважны. Сказками их уже не напугать, а потерь и углов, из которых не выбраться, для них еще нет. Лаик жила чужой юностью и прятала старость, тоже чужую. — Узнаёте это место? — Вроде бы... — Робер оглядел прилепившуюся к стене приземистую башенку со сперва зарешеченными, а потом и замурованными изнутри окнами. — Главный дом должен быть справа. Дом с Валме, ужином и прошлым... Не будь метели, мож­но было бы разглядеть крышу, в которую вцепилось помило­ванное еще Дювалем деревце. Оно и теперь цело, было цело... — И это все, что вы можете сказать? — возмутился Алва, освобождаясь от плаща. — Пред вами, чтоб вы знали, фамиль­ная тайна, причем двойная — Алвы и Савиньяков. — Фамильная тайна? — Робер с удивлением оглядел не­взрачное строеньице. — Ну да! Может же у нас быть фамильная тайна! — Здесь вроде бы запирали провинившихся унаров, — припомнил Эпинэ, — но потом перестали. Еще до меня. — Верно. — Рокэ легко вскочил на седло, ухватился за оконную решетку, добрался с ее помощью до здоровенного сука, прошел по нему до ствола и быстро полез вверх. Робер с недоумением следил за регентом Талига, но снег и сумер­ки позволяли разглядеть разве что смутный силуэт, который, успешно перемахнув на крышу фамильной тайны, внезапно пропал и столь же внезапно появился. Спустя минуту Рокэ уже был внизу с каким-то футляром. — Лионель знает, чем жертвовать, — обрадовал он, беря стремя, — теперь тайну фамильной не назовешь, разве что Уилер окажется в родстве с прекрасной Рамоной. — Женой Алонсо? — А также господаркой Сакаци и графиней Савиньяк. — На этот раз Алва свернул к дому. — Баронессу Карлион мы с Ли никогда не учитывали; младший из нынешних Савинья­ков был оставлен братом без тайны из опасения, что ее узнает полукарлион. Бабка Уилера, кстати говоря, из Сакаци, а у алатов бывших господарей не бывает, как и бывших витязей. — Вы ведь всегда дружили с Савиньяками? — Пожалуй, что и так. В Олларии у меня имелся дом, но когда меня почти убили, я пополз к маршалу Арно. Когда уби­ли уже маршала Арно, я увел Арлетту от склепа. Лионель не смог, а меня, на то, чтоб увести двоих, не хватило, Ли там так и остался... Может быть, сейчас, наконец, уйдет. 3 Полностью высохший и вследствие этого счастливый Марсель с нежностью взглянул на печку, заведенную Арамо— ной еще в бытность человеком и капитаном. К печке жался столик, на котором среди деревенских закусок валялся фут­ляр для писем. Послание Савиньяка влекло виконта необы­чайно, а Рокэ еще и умудрился бросить его на видном месте. Ворон отлично знал, как папенька и всяческие послы прячут не предназначенное для чужих глаз, так что подобная небреж­ность очень походила на издевательство. Или на бестакт­ность. Марсель сделал ставку на лучшее. — Я думал, — со сдержанным упреком произнес ви­конт, — у нас вошло в привычку показывать друг другу письма от недам. — У нас вошли в привычку мы, — зевнул Рокэ, но футляр открыл. Виконт цапнул вожделенное послание и не удержал­ся от нового укора. — Ты плохо радуешься жизни. Когда перестает болеть го­лова, конечно, прекрасно, но выбраться из этаких погод тоже неплохо. — «Тоже неплохо» украшает жизнь, если через полчаса должно стать скверно. — Я могу, — предложил Валме, — сперва стать головной болью, а потом прекратиться. И так несколько раз в день. — Подделка. Лучшим вечером в своей жизни я обязан Придду: пара часов воли и неизбежность Нохи сделали пре­красным почти все. Вряд ли я еще когда-нибудь с таким на­слаждением задушу мерзавца или хотя бы выпью вина. — Даже в обществе смиренного Сэц-Гайярэ? — чтобы проверить старую догадку, Марсель слегка отодвинул не столь загадочного Савиньяка. — Ты бы справился с Ноксом без по­мощи? — Я собирался. — Не будь дыры, он бы сейчас при­крыл глаза ладонями. Красивая привычка была, даже жаль... — То, что добраться до Левия будет не проще, чем до Фердинанда, я бы сообразил и сам, хотя Придд исхи­трился меня предупредить. Самым волнующим было не знать, сколько в карете убийц — один или двое, зато я в пол­ной мере осознал пользу четок. Ты раздумал читать чужие письма? — Разумеется, нет, — Валме с дипломатичнейшей миной развернул послание и разочаровался. Савиньяк был краток, как хвост львиной собаки. «Росио, — писал он, — приветствую! За последний год я написал столько рапортов герцогу Ноймаринену и писем родным и не слишком, что проникся к этому делу почти отвращением. К счастью, ты — это ты, и лишнего тебе не надо, тем паче Ор-Гаролис, потеря нашего берега Хербсте и Мельников Луг по нынешним временам не важнее замыслов Сильвестра. Про меня, Гаунау и гаунау тебе расскажет Уилер, а про отлов ядовитой сволочи ты сам его расспросишь во ВСЕХ подробностях, коих немало. Прочее более или менее терпит до времени, когда у ряда достойных людей появится шанс вновь за­пить вино за неимением тюрегвизе можжевеловой, а можжеве­ловую — пивом, о чем тебе опять-таки поведает Уилер. На мой взгляд, прошлый раз не хватало кэналлийского, а чего не хватит теперь, пока неведомо. Возможно, что и ничего. Сейчас я слушаю тишину и от нечего делать размышляю о Шаре Судеб. Отчего-то я его представляю в виде сорвавшей­ся корабельной пушки, которую при желании и сноровке можно унять, и для этого отнюдь не нужно быть покойным Вейзелем. Скорее уж, наоборот, ибо душа артиллериста стремится спа­сать орудие, а не корабль. О том, что Вейзель погиб, тебе говорю я; ты мне тоже, надеюсь, сказал бы о смерти Бертрама или же своей. Послед­нее, как оказалось, не столь уж и трудно. Вейзель, кстати, умер с твоим именем на устах, а Марианна просто умерла, жутко расстроив мать. Если тебе попадется Иноходец, го­ни его на барьеры, иначе ему не выжить. Так считает мать, которая, дождавшись Арно с Каном, принялась ждать тебя, в чем ей помогает небезызвестная госпожа Арамона. Братца во время бури, о которой как-нибудь расскажет не Уилер, спас Кан, то есть по большому счету — ты. Заслуживают упоми­нания и следы подков других отпрысков хромца Роньяски. Се­рый — редкая все-таки для мориска масть, — оказался еще резвей, чем думалось, а Грато пришлось проводить еще одного полубрата в Дриксен. Здесь я тебя обогнал: ты подарил коня всего лишь офицеру, чью лошадь из лучших побуждений при­стрелил. От того, сколь успешно будет брать препятствия новый хозяин Коро, зависит, сколько их (препятствий) оста­нется нашим коням, а я, как ты знаешь, не склонен их заго­нять — лошади, как и женщины, созданы не для этого, а для счастья, своего и нашего. Передавай привет Валме от роскошной бордонки, которая его полагает чрезмерно горячим. Что она и особенно ее супруг думают о тебе, бумаге не доверишь, бумага вообще не стоит доверия. В отличие от Уилера, так что на этом заканчиваю, однако имей в виду: мне без тебя надоело, хотя некоторые этого, мягко говоря, не понимают и намекают на всяческие глупости. Валме должно не обрадовать, что я нашел вторую Рожу, она серебряная или же старается таковой выглядеть. При встрече Рожи выказали друг к другу полнейшее равнодушие, нам бы так! Вот теперь все, и помни, что оная Дрянь Судеб где-то катается и полагает себя неотвратимой. Это она вообще-то зря. Л.». — Я не обрадован, — твердо сказал Марсель, — я совер­шенно не обрадован обилием Рож. Мало того, я еще и воз­мущен. Савиньяк кажется светским человеком, но он пишет, как говорит, вернее, как не говорит. Грубая подделка под меня. Фи! И Вейзеля убили... Мы будем пить? — Потом, — отрезал Алва. — Ты излишне горяч, тут Зоя права... Письмо Савиньяка не подделаешь, Ли для того и пи­шет, как не говорит, но понять, что он имеет в виду, ты в со­стоянии. Вот и займись, пока не вернулся Уилер. Все равно делать нечего. — Эпинэ чистит лошадей, — указал на доступное развле­чение Валме. — Ларак грезит о любви, а мы можем бродить по юности и вздыхать. Жаль, призраки ушли... Проклятье, и тут Зоя! Каракатица спровадила тебя в Дыру и теперь прицепи­лась к Лионелю, он наслушается и тоже куда-нибудь прыг­нет. Да хоть под шар этот дурацкий!.. Послал бы ты Савиньяку регентский приказ: сидеть на месте и не слушать выходцев! «Фульгаты» отвезут. — В такую даль? Приказ сидеть смирно и не слушать вы­ходцев я могу и для тебя написать. — Спасибо, — поблагодарил Марсель, понимая, что те­перь ему хочется поколотить не только Рокэ, но и Савинья­ка, — не надо. Глава 2 ТАПИГ. ЛАИК ТАЛИГ. ЛУМЕЛЬ 400 год К. С. 10-й день Осенних Молний 1 Эйвон полагал, что завтрак в Лаике подают в парадную столовую, слуги — что пожилой господин знает, куда ему на­до. В итоге бедняга, с вечера приглашенный к регентскому столу, больше часа просидел в огромном пустом зале. Он бы и дальше сидел, не сунь туда нос тот самый Уилер, что оста­вил в унарском тайничке письмо. Капитан проявил прису­щее всем кошкам любопытство и, поняв в чем дело, доставил чудака к Алве. Роберу задним числом стало совестно, однако извинился Марсель. — Простите нас, герцог, — попросил он, — мы думали, вы еще спите. — Сплю? — опешил Ларак, — в девять утра?! Как можно... — Запросто, — утешил Валме, что-то отправляя под стол. — Скажу вам больше, без утреннего кошмара встать в девять можно, лишь заночевав у костра, под полными птиц и ветров облаками. Да вы садитесь, завтрак очень приличный. Если, конечно, вы готовы обходиться без осо­бых сыров. В свое время будут и они, но именно в свое время. — Я... — Ларак замялся, но все-таки сел, — вы же знаете... Какие сыры?... Стойте! Я же просил... просил не называть ме­ня герцогом! — Сыры разные, — терпеливо объяснил виконт, прислу­шиваясь к доносящемуся из-под скатерти хрусту, — а я назы­ваю вас тем, кем вы являетесь. Я вижу герцога, передо мной сидит герцог, и я говорю «герцог»... — ...Надорэа, — безжалостно уточнил Алва. — Вы са­ми виноваты: не следует докучать злодеям, когда они после касеры пьют вино, но карте место. Вы — Повелитель Скал, и в этом есть своя прелесть, постарайтесь ее осознать. — Ваша супруга будет герцогиней, — немедленно подска­зал Марсель, — в то время как моя лишь графиней, и то лет через тридцать. Конечно, я могу стать принцем-консортом, но тогда мне придется вырвать из сердца Валмон с его астрами! — Без астр жить можно, — утешил Алва и сделал Лара­ку большие глаза. Эйвон ошалел окончательно и торопливо схватился за кувшин с тинтой. Полный — любимое пойло Арамоны у южан вызывало заслуженное отвращение, но Ла­рак всю жизнь прожил на севере, да и сладкого в его прошлом явно не хватало. Эпинэ дождался, пока владыка Надора за­кончит нахваливать липкую пакость, и не без сожаления под­нялся. — Мы в поиск, — объявил он, трепля выскочившего из-под стола Котика за бывшими ушами. Рокэ рассеянно кив­нул, Валме попросил не брать волкодава в Закат, если таковой воспылает, а сам Котик, предвкушая прогулку, выскочил на лестницу и галопом помчался вниз. Лошади у крыльца уже ждали, стоящие тут же адуаны что-то оживленно обсуждали с «фульгатами». Робер невольно прислушался — речь шла о том, когда какую снедь выкидывать. — Тронулись? — подмигнул спаситель Ларака. — Тронулись, — с непонятной лихостью откликнулся Эпинэ. Утро выдалось туманным и каким-то седым, одна­ко покрытые снегом нивы настроения не портили и даже не казались печальными. Робер твердо знал, что вернется к ог­ню, а зима, начавшись, делает шаг к весне. Котик полностью разделял это мнение, весело рыская впереди отряда. Радость оступилась лишь у длинного оврага, в который адуаны за­швырнули какие-то мешки. У Святой Мартины тоже бросали и тоже в овраг... — Что с вами? — шепнул оказавшийся рядом Уилер. — Ничего, — не стал вдаваться в подробности Эпинэ. — Просто непонятно. — А чего тут понимать? — удивился «фульгат». — Срок харчу вышел, то есть наш срок, людской. Не съели ко време­ни, теперь только и остается, что протуханкам отдать, иначе животом замаешься. — Не слышал никогда. — Так вы и в поиск не так чтоб ходили, да еще по жаре... Нечисть такая есть, за людьми бегает в рассуждении чего бы покушать. И пусть бы ее, но то, что протуханки хотя бы нюх­нут, негодным становится. В старые времена от этой пакости житья не было, только и спасались, что касерой да перцем с солью — их нечисть на дух не переносит. Потом кто-то до­шлый сумел протуханок облапошить, и те поклялись не тро­гать провизию, пока ей названный срок не выйдет. Успел сло­пать, сидеть дряни голодной, не успел — сам виноват. Нет, съесть ты, конечно, можешь, только потом не обессудь. — А если не называть? — вспомнил уроки мэтра Инголса Эпинэ. — Нет срока, он и не кончится. — Если бы! То, что без срока, протуханки сразу лижут, — отмел роберову хитрость «фульгат». — Да вы никак поверили? — Почти, — зачем врать своим, да еще о такой ерун­де? — Если видел льва, в кошку сразу поверишь. Ме­ня нечисть два года гоняла, сам не понимаю, как не со­жрала. — Беречься надо, — твердо сказал капитан. — Что хоть за тварь к вам пристала? Я не просто так нос сую, у нас в Алате чего только не скачет. — Она ко мне возле Сакаци и пристала. — Точно возле Сакаци? — Уилер не мог скрыть удивле­ния. — Там же место чистое! Такое чистое, что туда от дряни всякой бегут. — Увидел я ее, как от Сакаци ехал, — Эпинэ зачем-то огля­дел поля, серые, скучные, в которых если кому и водиться, то полевкам, — Ночью, на Осенний Излом. . Вроде девочка как девочка, толстенькая, чистенькая, а как вспомню... И, пожа­луй, она в самом деле не алатская, у вас чепчиков не носят. — Так она в чепчике была? И в ночной рубашке? Не драз­нилась часом? — Прыгала и что-то кричала... А в Олларии да, дразни­лась! Постойте... Вы знаете, что это?! — Выходец, — буркнул помрачневший капитан, — и скверный. Нуда как бы ни болело, да померло! Конец пар­шивке пришел, вот папаша ее, тот до сих пор туда-сюда ша­стает! Слушайте, вы ведь герцог?! — Да... — Как бы к вам папаша не заявился. У него в мозгах од­но — дочку за герцога выдать. Старшую... Вы не бойтесь, де­вочка — золото, королю, и то жирно будет, и жива, так что муж ей тоже живой нужен. Папаша это понимает, значит, вреда от него не будет, а вот спасти, если что, может. Если, конечно, за жениха держать станет. 2 Лумель был покрупней Вальбура с Дегаром, вот «зайцы» и наладились из него управлять округой. В город прислали гарнизон, а с ним соответствующий обоз, который, потеснив торговцев, устроили на неких Новых складах. Стало теснова­то, но, познакомившись с залевцами поближе, негоцианты принялись один за другим освобождать места, спасая свое добро. Самые осторожные, ну или прозорливые, спешили убраться от непрошеных защитничков подальше. — Нам же лучше, — подвел черту Хейл, — ненароком чу­жих поросят не пришибем, так что ноги в руки и вперед! Пока кадельцы не опомнились, займешь эти самые склады, а даль­ше — поглядим. Ответа Бэзил не требовал, но для порядка Давенпорт все же кивнул. Было сыро и неуютно, вроде и день давно, а все кажется, что светает и вот-вот рассветет. — Теперь ты... — Хейл повернулся к Бертольду. Чарль­за это уже не касалось, капитан поправил шляпу и вскочил в седло: склады так склады, быстро так быстро, прямо сейчас и начнем. Оглядев на скорую руку нужную улицу, Давенпорт остал­ся более или менее доволен. По трое в ряд проехать можно, а впереди пусто — ни солдат, ни горожан, только ловят облака и ворон лужи. — Рысью до церкви, как обогнем — в галоп. Рота послушно течет между жмущимися друг к дружке до­мами навстречу непонятно чему. Глупей всего будет, если на складах какой-нибудь честный интендант готовится дать от­пор мародеру и разбойнику Вальдесу. Явился, мол, непонятно откуда, губернатору не представился, и то в ратуши врывает­ся, то полковников с городским начальством вешает, тут не захочешь — начнешь отстреливаться. С другой стороны, чест­ные интенданты гнильем не приторговывают и негоциантам морды не бьют... А, ну его! Пусть адмиралушка об этом думает, а не он, так Бэзил со Стоунволлом, но лысый жизнью вроде доволен. И прекрасно! Пора командовать, вообще пора... — Вперед, парни! — Чарльз приподнялся в стременах. — Выметем «зайцев» к кошкам! Церковь молчит, чистенькие воротца заперты, как и две­ри самого храма. Хорохорятся за низким заборчиком туи, на опрятной дорожке валяются перевернутая тачка и метла. За церковью — сапожная мастерская, дальше — бурый пустырь с какими-то кучами. Поворот, драгуны, разгоняясь, летят к рынку, отскакивают к стенам редкие, будто зубы в стар­ческом рту, прохожие, пропадает непонятная, прилипчивая злость, зато поднимает голову подзабытый азарт. Копыта глу­хо бьют о сырую землю, будь тут мостовые, камни бы пели, а у раскисающей глины ни голоса, ни слуха. Только и может, что чавкать да хватать за ноги. Скачка выходит не слишком боевой, ну так и заспанный городишко не Ор-Гаролис! Закрытые ставни, запертые двери, одинокая телега... Из-за нее и выскакивает толстый сержант с подхваченными где-то вилами. Может, и впрямь беснова­тый, ну ведь глупость же делает! Сержант разгоняется и чер­но-белой жабой прыгает, целя в ближайшего драгуна. еще чего! Чарльз дал Беспокойному шпоры, и тот мошной грудью врезался в толстяка. Громоздкое тело вместе с вилами улетело в сторону, к приткнувшимся у стены мешкам. Караулил, что ли? Ну, дурак... В горле улицы уже светлеет площадь. Беспокойный ра­достно влетает в очередную лужу, окатывая брызгами пару мушкетеров, растерянных, не понимающих, что за обормоты затеяли скачки, рискуя переломать лошадям ноги, а себе — шеи. На углу еще трое, таких же обалдевших. Один отскочил, двое не успели, а вот и рынок. Большая площадь, широкая — на первый взгляд чуть меньше двухсот шагов, немощеная. Зарядят дожди, выйдет мелкое болото, пусть без камышей, зато с островом! — Вот они склады-то! — Чисто бастион... Бастион не бастион, но серая каменная стена почти в два человеческих роста не радует, а ворота... Одни прямо напро­тив улицы, по которой выплеснулся на площадь поток дра­гун, вторые — в стороне. И как назло, ближние заперты, а вот дальние — открыты. Пока открыты. — Туда, галопом! — Господин капитан, закрывают, заразы! Створки сближаются на глазах, нет, не успеть. Меньше полусотни шагов оставалось, когда ворота захлопнулись. — Ладно, всем назад. — Ну чтоб вам, клячи обозные, не набраться как следует с вечера, не проспать... и воз никакой в воротах не застрял... Вот ведь не повезло. — Теньент! — Слушаю, господин капитан! — Расставишь посты на улицах, выходящих на площадь, солдат, что там болтались — под арест! Половине спешиться и приготовиться к стрельбе. Драгуны занимались привычным делом, а Чарльз раз­глядывал эти самые «Новые склады». Детище, как разузнал Рединг, городского начальства. Для «установления удобств торгующим» вместо старых построек, разбросанных вдоль местной речки, рядом с рыночной площадью построили но­вые, замкнутым четырехугольником, глухими стенами нару­жу. Ну, положим, не совсем глухими, зарешеченные малень­кие оконца вверху, ближе к крыше, идут вдоль всей стены. Высоко, вряд ли изнутри к ним легко подобраться, но если доберутся, бить по площади оттуда очень даже удобно. Конеч­но, не кадельским лоботрясам соперничать с обстрелянными бойцами, но напакостить в силах и они. Давенпорт еще разок оглядел односкатные, с уклоном в сторону площади, крыши и унылую кладку, пытаясь понять, сколько мерзавцев там засело. Вроде бы в карауле должно быть не больше полусотни, ну и сами обозники. Полутора со­тен драгун на них хватит с избытком, должно хватить, если не случится какой-нибудь дряни. Обозники могут драться, а мо­гут сдаться или попробовать удрать — сбежавшие купцы гово­рят, что на дальней, «речной» стороне имеется калитка. Она только для людей, повозки и фуры через нее не протащить. — Господин капитан, караулы выставлены. — Хорошо. Ты ничего не чувствуешь? — Н-нет... — Ступай. Не понял ни кошки, а кто бы понял? Разве только Сави­ньяк... Маршал что-то чувствует, потому и верит чужим снам, только нынешнее, тяжелое и странное, от которого тянет то ли сбежать, то ли дорваться до сердцевины мерзости и разне­сти ее вдребезги, ничем не похоже ни на предчувствие обва­лов, ни на пустоту, что нахлынула перед пьянкой на перевале. Чарльз еще раз вгляделся в серые стены, пытаясь понять, что же с ним такое творится — не понял. Оставалось заняться де­лом, благо знакомые звуки за спиной стремительно стихали. Значит, почти готовы, еще пара минут и вперед. 3 Ничего не могло быть глупей, но Робер чувствовал себя чуть ли не оскорбленным. Преследовавший его кошмар ока­зался дочуркой толстого лаикского ментора, о котором Робер не вспоминал, пока Дикон не принялся болтать о Сузе-Му­зе. Пятилетняя девчушка, пусть мертвая, и запредельный, охвативший их с Дракко ужас... Впору смеяться, а тянет не то ругаться последними словами, не то бежать за утешением. Эпинэ бы и побежал, будь жив Левий. — Может, хлебнете? — по-своему оценил замешательство собеседника Уилер. — Ну, выходец, и что? Бывает. — Спасибо, — Эпинэ с готовностью принял пахнущее торским можжевельником угощение. — Тысячу лет не про­бовал! — До тюрегвизе далеко... — со смешком начал «фульгат» и вдруг подобрался, разом утратив и приветливость, и болт­ливость. — Не к душе мне эти л-ласточки! Эпинэ проследил за капитанским взглядом — над придо­рожным перелеском кружило воронье. — Они здесь живут, — не очень уверенно объяснил Ро­бер, — и орут они всегда, особенно на закате. — Вот-вот, — Уилер привстал на стременах, — только до заката, как до Алата. Едет кто-то, а ветер от нас, дрянь такая! Как вам эта лощинка? Пологая, заросшая не до конца сбросившим высохшие листья кустарником лощина живописностью похвастаться не могла, но для укрытия годилась. Обученные кони шустро протискивались между мокрых ветвей, «ласточки» кружили и каркали уже над самой головой, и тут отличился Котик. Волкодав приоткрыл пасть, часто-часто задышал, затем ко­ротко, но громко, гавкнул и чесанул прочь. — Наши, — решил щербатый адуан. — Проветриться ре­шили. — Пожалуй, — согласился вспомнивший Барсину Эпи­нэ. — С ним такое бывало уже. Учуял Валме и сбежал к нему. — Нашим в той стороне делать нечего, — Уилер смахнул упавшую каплю, — но это свои. Для пса свои. Он чей раньше-то был? До Валме? — Адуанский... Точно! Я же с генералом Коннером в Сагранне столкнулся! Рокэ его к Валмону отправил. — Сходится, — Уилер смахнул еще несколько капель и за­ставил своего жеребца отступить от плачущего дерева. — Бу­дем ждать. Заодно и Коннера проверим. — Зачем? — удивился Робер. — Адуаны преданы Алве. — Ну, преданы, кто бы спорил. А вот как у них с мозгами? Лучше, чем у Котика? Робер хмыкнул, однако промолчал. «Фульгаты» адуанов не то чтоб недолюбливали, просто и тем и другим хотелось быть ловчей и удачливей. «Закатные кошки» угадали, где пройдет Алва, зато адуаны, спасибо Котику, обнаружили са­мих «фульгатов». В Лайке явить друг другу свою удаль как-то не выходило, и вот теперь Коннеру предлагалось представить­ся первому. Волкодав вернулся очень быстро, бережно сжимая в пасти какой-то сверток. Не письмо! Приняв подноше­ние, Робер озадаченно взглянул на спутников. Штукови­на была мягкой, легкой и совершенно непонятной. Робер принялся осторожно разворачивать промасленную ко­жу, сперва не происходило ничего, потом ноздри защеко­тал слабый запах. Неприятный и знакомый. Именно так пах, вернее, вонял особо почитаемый старшим Валмо— ном сыр. — Рр-я, — почти шепнул Готти. Похоже, пес давал по­нять, что хранители сыра уже совсем близко. Правоту пса подтверждал и здравый смысл — Робер, поджидай он кого-нибудь с севера, облюбовал бы именно эту, упирающуюся в выгон рощицу. Уилер тоже был согласен: — Ну, — «фульгат» передал Иноходцу адуанскую флягу, куда вместо варастийской касеры налили можжевеловой, — давай! От нашего стола. — На! — Эпинэ склонился с седла и не слишком уверенно сунул булькнувшее послание под нос волкодаву. — Отнеси. Коннеру отнеси. Что от него требуется, Готти сообразил сразу. Заляпанная грязью светлая тень скользнула сквозь дыру в разгородившей выгон живой изгороди и устремилась к роще. Робер следил за собакой, пока та не скрылась из глаз, чтобы немедленно по­явиться вновь, уже вместе с всадником. — Тот? — на всякий случай уточнил капитан. — Пожалуй... Да, это Коннер. — Спрошу, почем у него щенки. — Капитан сбросил плащ, явив миру мундир с «закатной кошкой». — Не скучай­те тут! Предполагалось, что людей из Валмона встречает Уилер, а прочие ждут, укрывшись за кустами. Иноходец тоже так ду­мал, и... вдруг дал Дракко шенкеля. Полумориск с удоволь­ствием выбежал на открытое пространство, и тут же у рощи негаданным отражением возник второй всадник. Мэтра Жан— но Робер признал сразу, и все генералы, «фульгаты» и Валмоны стали неважны. Бьющие оземь копыта, ветер, серый свет, холодная капля на щеке, родная до невозможности физио­номия... — Монсеньор! — ком в твоем горле, а сглатывает Дювье, — Монсеньор... — Как... вы там? — Да что с нами станется! То есть позвольте доложить, так все и есть! Ну, как вы думали. У развалин эти... прыть потеря­ли, ровно и не они зубами клацали. — Лэйе Астрапэ, у каких еще развалин?! — У Барсины этой кошачьей! Вы ж проверить хотели, действует она на уродов этих или нет. Еще как действует! — Прости, забылось как-то. — Тут забудешь! После такого-то... Мы ж чуть не свихну­лись, пока вас искали, никак в толк взять не могли: вот был, а вот сгинул, и хоть бы след какой! Чуть на графа вашего не подумали, хорошо, расшибся он... — Эрвин расшибся?! — Не до смерти, но приложило знатно. Ничего, оклемал­ся, аж с бароном вашим поладил. То есть это барон к нему прицепился. Граф про штуковины обмолвился, ну, которые у них в замке с анаксовых времен завалялись, вот барон стой­ку и сделал. Чисто дайта! — Вы отвезли Эрвина... графа Литенкетте в Капуль? — Зачем? — не понял Дювье. — У нас он отлеживался, потом меня к Проэмперадору дернули, мы вместе и двинули. Всадник-то он хоть куда, одной рукой управляется, куда там здоровому. Так вот Же ж он... — Эрвин?! — Эпинэ рывком обернулся. Ноймар в самом деле был близко. С рукой на перевязи и на серой незнакомой полукровке. — Монсеньор, — Дювье придержал Мэтра Жанно, — вам бы поздороваться. Я так и так дальше с вами. — Попробовал бы ты меня бросить! — Я? Вас? — бывший сержант просиял и обалдел. — Это ж вы в Закат ускакали! — Так вышло. Ты говорил про барона... — Да, Монсеньор... Вы уж извините, только он про баро­нессу знает не больше вашего. — Меньше. — Иноходец сжал поводья. — Марианна умерла. Окаменевший Дювье молча развернул своего мерина, то ли давая дорогу Эрвину, то ли потому, что не знал, что сказать. Отряды потихоньку перемешивались, Коннер с Уилером все еще что-то обсуждали, ноймар на серой лошади старательно делал веселое лицо. Не из-за Марианны, ведь он еще не знал. — Выходит, ты в самом деле в Сагранну улетел. — Рукопо­жатие вышло крепким. — Коннер обмолвился, что встретил тебя, и даже с Соной, но до конца не верилось. Ты хоть понял, что случилось? — Сперва думал, что понял, то есть что умер. Оказалось наоборот. Глава 3 ТАЛИГ. ЛУМЕЛЬ 400 год К. С. 10-й день Осенних Молний 1 Ломать сделанные на совесть ворота Чарльз не собирал­ся — и тяжело, и долго, да и ждут там, скорее всего. Взрывать тоже не хотелось, можно же проще и быстрее... — Стрелкам прикрытия приготовиться. Командиры первой и второй рот, отберите по десятку... Леворукий, это еще что? С дальнего конца площади бодрой рысью приближался уже не раз виденный полумориск. Господин командующий со своей разбойного вида свитой почтил высоким присутствием рыночные лужи. Вопрос, зачем? Явился проверить одного— единственного драгунского капитана? Совершенно излиш­няя честь... — Господин вице-адмирал! — С добрым утром, — махнув рукой, Вальдес уставился на складскую стену, — хотя лично я в этом отнюдь не уверен... — В чем, господин командующий? — В доброте утра, вестимо, — в сощуренных глазах добро­ты точно не было. — Или дня? Неважно... Стоунволл и Лагаши сетуют, что им попалось до безобразия мало «зайцев». Зна­чит, где-то их до безобразия же много, возможно, что и здесь. Если у пожирателей капусты найдутся хоть сколько-нибудь толковые офицеры, не все же в Кадельской армии растяпы, вам может стать жарко. — Спасибо, господин вице-адмирал. Я не собираюсь давать им время опомниться и подготовиться к обороне. — И еще он не собирается ждать. Ни новых приказов, ни под­креплений, о которых вообще-то следует спросить. — Разре­шите атаковать? — Как хотите, — адмирал упорно буравил взглядом и так взбудораженную кладку. — Эномбрэдастрапэ! — Благодарю. Готовы? За мной! Беспокойный послушно принял с места в карьер, и тут же окошки-«бойницы» — одно за другим — принялись выбрасы­вать струи белого порохового дыма. «Зайцы» стреляли часто, то ли местами менялись, то ли просто передавали стрелкам заряженные мушкеты. Со всхлипом вскинулась и грузно упала рыжая лошадь, кто-то выругался. До стен — полторы сотни шагов, с такого расстояния — и попали, вот уж невезение! — Быстрей! — рявкнул Чарльз скорей себе, чем драгунам. И так ясно — сейчас главное скорость, а за спиной уже рвут воздух дружные залпы — товарищи прикрывают тех, кто вслед за капитаном мчится к складам. Подогнать коня вплотную к стене, как раз между оконец, благо расстояние позволяет, встать в седле, примериться. Так и есть, длины рук пусть впритык, но хватает, веревки не нуж­но. Оттолкнуться от седла, забросить ногу, и вот она, полого поднимающаяся и — не успели вы, кролики, сообразить, что сейчас будет! — пустая крыша. — Вперед! Чарльз, грохоча ботфортами по кровле, бежал к ее краю, тому, что нависает над воротами. Рубиться не с кем, и палаш ждет своего времени в ножнах, зато в обеих руках — писто­леты. Следом топочут подчиненные с мушкетами наготове, а навстречу спешит второй десяток. Молодцы, хорошо залез­ли! С площади продолжают греметь залпы, не давая обороня­ющимся скучать, и это тоже хорошо. Теперь осторожно выглянем: внизу, почти под ногами, подбадривая себя громогласной бранью, «зайцы» завалива­ли ворота всем, что под руку попалось, а оружие — вот оно, у стен! Оно получилось одновременно — шеренги готовых к стрельбе драгун возникли над краями крыши с обеих сторон проезда, а внизу из-за угла вылетел некто в форменной шля­пе, с перевязью, но без мундира. Мощный вопль «Берегись, они уже...» был прерван точным выстрелом. Одним из мно­гих, обрушившихся на кинувшихся к оружию солдат, Чарльз тоже разрядил пистолет в ближайшую цель и попал. Второй пистолет не потребовался — большинство защитников валя­лось между мешками, тюками и корзинами у не возведенной даже наполовину баррикады. Кто-то вроде бы успел, выско­чив из воротной западни, скрыться с глаз стрелков, но таких было немного. — Вниз? — Подожди! Быстрее заряжай! — капитанский рык под­стегнул и так старающихся стрелков. Разбирать завал и от­крывать ворота надо, но сперва прикроем тех, кто за это возь­мется. Капитан Давенпорт, конечно, не Леворукий Савиньяк, но его драгун безоружными и без поддержки не застанут. — Быстрее, парни! Быстрее!С воротами Давенпорт разобрался успешно: солдаты без толку не суетились, но и не медлили, а своего капитана пони­мали с полуслова. Забравшиеся на крышу драгуны без особых сложностей расстреляли кого-то внизу, после чего человек де­сять, цепляясь руками за край, попрыгали внутрь. Минута, другая — оставшиеся на крыше товарищи держат мушкеты наготове, но целей у них явно нет, зато створки ворот начи­нают расходиться. — Приготовиться! — оставленный на площади за началь­ника теньент замахал палашом. — Главное — первые сто ша­гов. Бегом! Из «бойниц» продолжало греметь и плеваться дымом, но для обстрела рванувшейся к воротам колонны годились только ближайшие окошки, по три с каждой стороны. Да и то, перед самыми воротами была мертвая зона, добрался — и все в порядке. Драгуны не жалели сил в беге, и вот уже большая часть колонны втянулась в проезд. Даже подстреленных на площади не осталось — если кого и зацепило, соседи утащили с собой. Рыжая варастийская кобыла, к которой Ли уже начинал привыкать, мотнула головой и подалась вперед. Прошлое добытой ремонтерами и тут же ухваченной Редингом сухо­щавой красотки терялось во мраке, но отрешенно созерцать, как кто-то под выстрелами куда-то бежит, она не собиралась. Савиньяк слегка натянул повод, и Проныра непонимающе хрюкнула. — Привыкай, — велел ставший кэналлийским охранни­ком маршал, наблюдая за подвигами «сытного» Давенпорта. Воевал незадачливый кавалер заметно лучше, чем ухаживал. — А неплохо у моего знакомца получается, — отдал долж­ное капитану и Вальдес. — Уж не знаю, как он там был при твоем штабе, а здесь — пока молодец. И вообще, через ворота заходить удобней. — В данном случае, — рассеянно согласился Ли, скользя взглядом по притихшим складам. Со стороны двора из-за на­клона крыши до земли было никак не менее пятнадцати бье, и вряд ли кто-то заботливо подготовил драгунам лестницы. Просто прыгать — глупость, а спускаться «на ручках», как у ворот, где высота гораздо меньше — такое в чужом саду хо­рошо... Когда тебя ждут, и отнюдь не «зайцы». — Жаль, девочки с Рамоном, — Ротгер тронул перчатку, под которой прятался прыгучий изумруд. — Тебя пора цело­вать. — Не возражаю. — Но отсюда они бы ушли... — мысли Ротгера блуждали где-то далеко. — Душно. — Душно? — Гнусно... Ну почему этот заяц не лезет во львы! Твой Фридрих лез, мой Бе-Ме лез — у дриксов с этим вообще хо­рошо, а тут вроде и пинаем, а толку чуть. — Будем дергать за уши. Очень может быть, что после Лумеля к тебе начнут перебегать целыми ротами, и вот уже этого наш капустный приятель не стерпит. Не хочешь про­ведать бергеров? — Нет пока... Говорю же — гнусно, здесь гнусно. 3 Расползшиеся по амбарам обозники предпочли не поки­дать укрытий в глупой и бессмысленной надежде отсидеться. Чарльз решил, что это к лучшему: олухов можно запереть, и пусть ждут, пока до них дойдет очередь. Заблуждение, одна­ко, рассеялось очень быстро. Стоило драгунам выбраться из узости проезда и начать растекаться по двору, как из-за сбив­шихся в кучу возов и обозных фур загремели выстрелы. Эхо от них еще металось от стены к стене, когда навстречу пар­ням Давенпорта толпой повалили черно-белые мундиры. Под сотню. Такого числа кадельцев Чарльз встретить не ожидал, только удивляться было некогда, а ругать некого. — Все ко мне! — А ведь адмирал предупреждал... Ну, да ладно, справимся! — В строй! В строй! Шеренга выстроилась прежде, чем до нее добежали пер­вые «зайцы», сейчас куда больше напоминавшие псов. Взбе­сившихся. У залевских мушкетеров были обычные короткие тесаки и, разумеется, сами мушкеты, драгуны встретили врага в ос­новном палашами, хорошо встретили, впору гордиться... — Капитан! Слева!!! — А, чтоб вас! — Распахиваются ворота закрытых ам­баров и оттуда вываливаются свежие «зайцы». Пополнение врезается в схватку с двух сторон, теперь численный пере­вес за складскими, но это еще полбеды. Хуже, что они лезут вперед с остервенением, ни кошки не боясь, и это тыловые слабаки? Да это же «гуси» из Франциск-Вельде! Эх, Ульриха-Бертольда бы сюда... Чарльз от души саданул эфесом под челюсть особо прыткого урода и сосредоточился на верт­лявом парне, нацелившемся подобраться вплотную и вса­дить капитану в брюхо свой тесак. Со всех сторон хрипе­ло, стучало, лязгало и орало, но отсутствие пушечного гула и мушкетного треска мешало чувствовать себя в настоя­щем бою. Свирепая и при этом какая-то суматошная резня ката­лась по двору между стен и сгрудившихся возов, подаваясь то назад, то вперед, но Чарльз достал-таки голову шустрого поганца, хоть и самым концом клинка. Палаш как раз ткнулся в цель, и тут Давенпорт краем глаза заметил здоровяка, ору­довавшего мушкетом, будто шестом. Вовремя заметил! Верт­лявый еще не успел растянуться на земле, а мушкетер, про­скочив между двух сцепившихся пар, уже кинулся на Чарльза. Капитан попытался было уйти в сторону и опоздал. Опоздали оба — тяжелый и неожиданно быстрый удар приклада вместо головы пришелся на вскинутый клинок почти у самого эфеса, и верный палаш вылетел из руки. Обезоруженному таким образом остается лишь перехва­тить чужой шест, дубину, ружье, не давая ударить снова, Да­венпорт и перехватил. Вот оно лицом к лицу, в прямом смыс­ле, нет, не к лицу, к рычащей белоглазой морде! Двое, вцепившись в мушкет, замирают среди воющей свалки. Здоровяк тужится, давит, дышит ртом, превращая мир в выгребную яму. Он выше — раззявленная пасть клацает зу­бами у самого носа Чарльза, словно порываясь его откусить, обдает перегаром и какой-то тухлятиной. Вонь действует на капитана, как шпоры на коня — эту погань нужно вырубить, вытоптать, раздавить! — Прочь, вонючка! — Напрягшись — вот же силен, тварь, — Чарльз умудряется вскинуть руки над головой, а с ними — и проклятый мушкет. Его хозяин слишком увле­чен, он не сразу соображает, что к чему, и Давенпорт изо всех сил бьет врага лбом в переносицу. Не слишком удачно — боль арбалетным болтом простреливает до самого затылка, но хруст чужой кости слышен даже сквозь окружающий ор и вой. «Бесноватый», именно бесноватый, сразу обмякает, теперь оттолкнуть тушу и найти палаш... Он здесь, он где-то здесь. Чарльз слепо шарил по земле в поисках своего оружия, но рука смыкалась то на мертвой щиколотке, то на каком-то обломке, голова гудела, в глазах все плыло, потом кто-то поволок капитана прочь, кто-то в драгунских, блестящих от крови сапогах. 4 Стрельба внутри совсем было затихла, и вдруг вспыхнула снова. Слитный залп, тут же другой, пожиже, затем несколько мгновений беспорядочной трескотни и такой знакомый рев сходящейся в рукопашной пехоты. — Ну, что? — фыркнул Ротгер. — Скажешь, не гнусно? — Гнусно, — подтвердил Ли, сосредотачиваясь на своих ощущениях. Ощущение гадливости было отнюдь не новым, как и желание сжечь заразу к кошачьей матери. Чтоб одни головешки! — Похоже, там собралось достаточное количество бесноватых. — Экстерриорово отродье! — огрызнулся Вальдес. — «До­статочное количество...» Единственное достаточное количе­ство этого — нуль! Без палочки. — Стратегически — несомненно. — Ли от ненависти поч­ти трясло, но он держался, только раз за разом гладил норо­вящую заплясать лошадь, а вот марикьяре зверел прямо на глазах. — Тактически же именно эти нам пригодятся. — Их там больше, чем тебе нужно. — Адмирал не отводил взгляда от серой кладки, словно видел укрывшуюся за ней не­чисть. — И они не намерены сдаваться. Хейл, как управится на мануфактурах, должен подослать пару рот, а люди Гедлера сейчас на том берегу, не успеют. — Они и не должны. Ротгер, спокойно, все идет пра­вильно. — Чего?! — Того самого. — Лучший способ не укусить самому — осадить того, кто клацает зубами громче. — Ты, как тебе и пристало, устроил истинно бешеный налет, а значит, долж­но быть не только много шума, гама и крови, но и куча уце­левших, которым достало ума удрать. Потому как все лазейки ты перекрыть не удосужился — сухопутная обстоятельность не для свихнувшегося моряка, да и о тактике ты понятия не имеешь. Вот пусть соскочившие со сковородки и доклады­вают Залю о своей удаче и твоей, мягко говоря, лихости... Погоди-ка! Из ворот вывалилось двое драгун, тащивших раненого собрата. Потом еще... Драка на складах затягивалась, второй теньент, командовавший стрелками, нервничал — приказа идти внутрь у героя не имелось, но стоять на месте, впустую тратя время на перестрелку?! Четыре десятка, они же будут в драке совсем не лишними. Они в самом деле нужны, а вот Давенпорт, похоже, сплоховал. Уходя, отдай внятный приказ или оставь за спиной того, кто прикажет себе сам, и вовремя. — Ротгер. — Ау? — Нет желания слегка покомандовать? — Есть. Тебе, кажется, нужна лихость? — Именно. — Хочет убивать лично, а кто не хочет? — Ло­шадей мы с Мишелем посторожим, только не забудь про ка­литку для удачливых. Пусть покажется во всей красе, во всей полной красе. По­росята без воротников, убийцы с воротниками, даже речь с фонтана — это были закуски, теперь настало время горячего, и хорошо, что все выходит само собой. — Калитку не трону, — Вальдес без плаща и шляпы уже стоял на земле, — и удачливых отпущу, зато неудачливые уж точно никому и ничего не расскажут. Теньент, кончай мяться и дуй со своими на крышу. Там мишеней гораздо больше.Пара драгун, вот спасибо, ребятки, прикрыли начальство. Даже палаш в руку сунули, чей — не важно, главное, есть ору­жие... И сам цел. Вроде... Шум в голове потихоньку стихал, сознание прояснялось, возвращалась способность понимать, что творится вокруг. Стоя у стены, Чарльз как мог осмотрелся. Хорошего было мало — драгун оттеснили от воротного проезда, но самого скверного пока не произошло. Рота не рассыпалась, не пре­вратилась в толпу дуэлянтов-одиночек: поддерживая друг друга, прикрывая раненых, строй медленно пятился к бли­жайшей стене. И оба теньента... Вполне прилично держатся, и даже что-то приказывают, но подпирать стенку хватит! Чарльз заставил себя шагнуть вперед и понял, что почти оправился, только правая кисть стреляла острой болью, а ведь пока боролись — и не чувствовал. К Леворукому... — Капитан, вы... — Порядок, сержант... На площади еще четыре десятка, с ними у нас будет перевес. — Леворукий, а ведь приказа-то я, осел, не оставил... поспешил. Хоть бы высокое морское на­чальство сообразило, что тут творится. — Капитан! — Да что еше?! Не четыре десятка, а всего один, и то не полный, и это вовсе не драгуны! Господин адмирал, аж с двумя саблями, во главе своих охранничков-«фульгатов». Точнее, впереди, по­тому что конвой отстал и сейчас пытался догнать разогнавше­гося подопечного. Какое там! Вальдес в считаные мгновения успел прорубиться к мушкетерскому капитану, по всей види­мости — командиру бесноватых, и тот свалился с рассеченной головой. Адмирал перепрыгнул мертвеца и ринулся дальше. Изогнутые клинки призрачно-мерцающими веерами рас­секают воздух, а вместе с ним и тела; направо и налево без­вольными куклами валятся на землю все, до кого Бешеный в состоянии дотянуться. «Зайцы» разбегаются от Вальдеса, как от чумы... Не все! Кое-кто из мушкетеров и даже обозни­ков, бросая общую драку, рвутся именно к адмиралу. И гибнут, гибнут под ударами абордажных сабель и палашей догнавших начальство «фульгатов». Но подбегают новые самоубийцы... «Как мотыльки на огонь»... Тьфу, бред, это я так прилично головой стукнулся, что ли? С крыши, над самым ухом, бьют выстрелы. Не залпом, вразброд, зато много. «Зайцы» один за другим начинают па­дать, причем в разных местах — начальство сообразило не только насчет самому размяться, резерв в дело тоже пошел! Сопротивление лишившегося командования противника слабеет на глазах, залевцы начинают отходить в глубь двора, за обоз и куда-то дальше. Да, там же калитка! Но она слишком узка, быстро всем не просочиться. Ну а кто не успеет... — Ребята, за мной! — Лучше за мной, — смеется вынырнувший откуда-то Вальдес. — Не будьте таким мясником, капитан, отпустите зайчиков в лес погулять, а я вас за это потом напою. И не только вас. Глава 4 ТАЛИГ. ЛАИК ТАЛИГ. ЛУМЕЛЬ 400 год К. С. 10-й день Осенних Молний 1 Котик где-то в мокрых полях пас Робера, и Марсель чув­ствовал себя бездельником. Сытым, отоспавшимся, сухим и оттого слегка раздраженным. Кем себя чувствовал Алва, виконт не представлял, но мерзавец читал. Дидериха! — Рокэ, — не вытерпел Валме, — возвышенность в стари­кашке ты обнаружил еще до Фельпа, больше там ничего нет. — Есть, — не согласился Алва, — глупость, настырность и обстоятельность. — Это да, — Марсель закинул ногу на ногу. — Тебе так не хватает головной боли, что ты ищешь ей замену? — Не я — ты. И не головной боли, а Готти. — Пожалуй. Когда под столом собака, бездельником себя не чувствуешь, а я в последний год стал таким ответственным. Будь на твоем месте покойный Вейзель, он бы оценил. Так зачем тебе Дидерих? — Юность, — Алва потянулся, но прикрывать ладонями глаза не стал. — Вокруг нас наша юность. Ты не заметил? — Ты про Лаик? — И про потребность спасти отечество и красотку в при­дачу. В шестнадцать лет красоток мы обдумывали в подроб­ностях, это волновало, а спасение всего остального просто подразумевалось. — У тебя, — уточнил Валме. — Лично я собирался стать графом и зажить по-человечески, но отца я убивать не хотел. Я вообще о его смерти не думал. — Именно, — Алва на волосок отодвинул растрепан­ный том. — Юность, по выражению гения, вдыхает аромат призрачных роз, откуда им взяться, ее не волнует, вырастут, и все. Так что разницы между моей девой и твоим графством по большому счету никакой. — Графство лучше, хотя, если я женюсь на Елене, мне его не видать. — Женишься. — Когда спасу мир? — Раньше нет смысла. — А как я узнаю, что уже можно? — встрепенулся ви­конт. — Кстати, давно собирался спросить, зачем ты назаказывал столько реквиемов? Что ты был готов при необходимо­сти умереть, это понятно... — Не был, — книжища отодвинулась на второй воло­сок. — Ты ворчишь на Дидериха, но в своих подозрениях столь же банален. Договариваясь с маэстро, я меньше всего думал о собственных неприятностях, к тому же вы с Приддом любой реквием сделаете бесполезным. — Хорошо, — согласился Марсель, — о своей смерти ты не думал, тогда о чьей? — Теперь ты банален по Иссерциалу. Я думал о музыке как таковой. Гроссфихтенбаум гениален, но мрачноват, в мисте­риях ему не развернуться. Мне заблажило поддержать маэстро, только и всего. — Восемь раз? — Платил я за два, в одном творении гений бы чувствовал себя скованно. Между нами, я отнюдь не уверен во вкусе тво­его утреннего кошмара. Когда водворишься в Урготе. найди время прослушать, что вышло, и желательно вместе с Еленой, она музыку чувствует. — Так я и втравлю молодую жену в заупокойное! — Почему нет, если оно красиво и лишено глупости? — Тогда, — решил уесть Ворона виконт, — мы вернулись к тому, с чего начали. Дидерих глуп, а ты в него вцепился. По­чему? Мы сейчас в Лаик, юность вспоминать удобней, бродя по дому, а ты сидишь и читаешь. — Перечитываю. Глупость порой действует, как уксус и соль: она сохраняет, хоть и меняя вкус и цвет. Пиита всю жизнь собирал и солил смерти, разлуки, сумасшествия, про­клятия, кое-что из этого можно выудить. До письма Ли мне подобное в голову не приходило, да и не могло прийти, од­нако в «Плясунье-монахине» упоминается небезразличный тебе предмет. — Да? — как мог вежливо удивился Валме. — И что же это? — Дидерих жить не мог без похотливых аристократов, об­манутых дев и предсмертных раскаяний, но то, что он обозвал Совестью и Смертью, очень смахивает на Рожу. Вернее, на две Рожи. Одна досталась преступному отцу благородного бастар­да, вторая — рыдающей в своем монастыре матери. — Дай книгу, — не дожидаясь ответа, Марсель ухватил переживший унаров и разбойников том. Подзабытый лаикский экслибрис напомнил об аскетичных кельях, ранних подъемах и бедняге Мевене, сожранном задумавшей доброе дело змеюкой. Родитель был всяко ценней однокорытника, но Мевен так трогательно собирался жить! Расторг помолвку, подружился с Эпинэ, поехал в гости... — Рокэ, — окликнул Валме, чью совесть время от времени покусывало, — я не втолковал змеедеве, что Иноходцу нужна не только Марианна, которая все равно умерла, но и его гости. — Слуги бывают нужнее гостей, так что меры на будущее принять надо. Посоветуйся при случае с Коннером, с выдра­ми у него хорошо получилось. — Она не выдра, — вступился за беловолосую красотку Марсель. Покусывание стихло, а по дороге в Ургот завернуть к Эпинэ и впрямь заманчиво. Куртизанки перед женитьбой — слишком избито, к тому же Елена достойна самого лучшего, а что может быть лучше бессмертных созданий, вдохновляв­ших Иссерциала и Умбератто? — Дидерих бы ей не понравился, — вынес вердикт ви­конт. — Во всех смыслах... О! Если в Гальбрэ скопилось много дидерихов, его судьба становится понятней. — Поэты съели бы друг друга без помощи Зверя. Почитать тебе вслух? — Я не каторжник, — возмутился виконт, зарываясь в из­рядно подзабытую муть. Ничтожного шанса, что Алва, заску­чав, книгу отберет, Марсель брать в расчет не стал, к тому же в словесной шелухе таилось нечто, подлежащее извлечению и осмыслению. Вроде предсказания про императора и чуму. 2 Вальдес собрался поить офицеров, причем не только пол­ковников. А почему бы и нет? Командиры рот и эскадронов не дураки пожрать и потрепаться, особенно после драки. Ни­каких подвохов от визита в облюбованную адмиралом мест­ную ратушу — и большая, и не успели запакостить — Давен­порт не ждал, но разухабистое начальство раздражало. — Что на этот раз? — Бертольд поднял голову от выверну­той наизнанку куртки. — Клопы? — Пиявки, — парировал Чарльз. — Цветочные. Ну сколь­ко можно дурака валять?! У Лагаши ночью так и так попойка будет. — Так ведь и у «фульгатов» будет, и у Бэзила, а ты просто ворчишь. — Ворчу, — Давенпорт неожиданно для самого себя улыб­нулся. — У алатов дисциплина не хуже нашей. — И при этом они не квасят на скаку молоко. Некоторым неплохо бы уподобиться. — Некоторым неплохо бы начать думать! Хотя бы о том, чем мы тут заняты! — Залем, — Бертольд довольно ловко вдел нитку в игол­ку. — Я думал, ты заметил. — А я думал, у тебя есть мозги. — Первый балагур полка для таких разговоров годился плохо, но до беседы с Хейлом Чарльз еще не созрел. — Прошло две недели. Мы расшугали пару отрядов, Вальдес покрошил в капусту пару дюжин уро­дов и еще сколько-то вздернул, а дальше? — Продолжение зверств. — То есть очередные городишки по полторы штуки в две недели? Савиньяк затеял гаунасские догонялки, чтобы не пу­стить Хайнриха на помощь Бруно. И не пустил, хотя вам это не слишком-то помогло! — «Нам»? — передразнил Бертольд. — Надо же... А гово­ришь, Савиньяка не любишь. — Говорю?! — Ну не говоришь, рожи корчишь. Дескать, какое счастье избавиться от гнусного маршала... Слушай, может, это он от тебя сбежал, а ты страдаешь? — Я не страдаю! Я не имею обыкновения страдать, и я по­дал регенту рапорт о переводе к фок Варзову... Только это не значит, что я не отдаю Савиньяку должного. — Особенно при Мелхен. — Я же просил... — Просил, но твое поведение пахнет заговором против Проэмперадора. Своими балладами ты упорно внушаешь к нему ненависть. Видимо, приняв за образец Понси с Барботтой. — Хватит! — Когда-нибудь этот... цветочник получит! — О чем я говорю с Мелхен — мое дело, а с тобой я говорю про Заля. Савиньяк полез в Гаунау, потому что фок Варзов ничего не мог сделать с Бруно. Нас погнали сюда, потому что ничего не могут сделать с Олларией и Залем! И это в лучшем случае, потому что в худшем на столицу просто махнули рукой, как прошлой осенью — на короля! Два регента, полдюжины проэмперадоров, все спасают Талиг, а против предателя бросают адмирала, который на су­ше здоров только по крышам с саблей скакать! Обозной кляче ясно — Вальдес нужен, чтобы Заль сидел в Западной Придде и не лез дальше ни на север, ни на восток. Да захоти Савиньяк с ним покончить, он бы послал Ариго или, вернее всего, по­шел сам. Ему так проще, чем по-человечески объяснять, да и не верит он никому... — Ты только при Селине это не брякни, — посоветовал Бертольд. — Она Уилеру нажалуется, а тот, чего доброго, по­колотит. — Я с девицей Арамона разговаривать не намерен! — О как! — Бертольд аж отложил свое рукоделие. — У тебя все не как у людей! Обычные кавалеры злятся на отказавших им девиц, а ты взъелся на красавицу, от которой тебе ничего не надо. Признавайся, что она с тобой сделала? Кота натра­вила? — С тобой невозможно серьезно говорить. — Ага, — подтвердил приятель, — только это тебя и спаса­ет. Будь иначе, я бы тебе объяснил, что есть не капитанского ума дело, а потом повел бы посмотреть на Стоунволла. Теперь спрашивай, зачем? — Ты, кажется, подкладку зашивал? Вот и зашивай! — злиться все равно не выйдет, хоть и хочется. И на Вальдеса тоже хочется и тоже не получается, оттого и тревожно. Сави­ньяк с Алвой бесили, но не ошибались, а регент с фок Варзов и умницей Ариго... А, что тут скажешь! — Если ты не спросишь, — пригрозил Бертольд, — я сам скажу. Когда нас сюда отправляли, Стоунволлу это не нрави­лось, а лысый — зануда почище тебя. Зато теперь он спокоен, как сытый уж, а если Стоунволл спокоен, то и нам дергаться нечего. — Вот уж не знал, что ты водишь дружбу с полковни­ками, — Чарльз глянул в потемневшее окно и потянулся за плащом. — С лошадьми я дружбу вожу, а Стоунволлов Угар в Аконе глазки пучил и башку задирал, зато как двинулись — уши торчком, значит, и хозяин в порядке... Слушай, не хочешь идти — не ходи. — Это тебе Беспокойный наябедничал? — Не-а! Он к тебе, как ты к нему, а ты к нему никак. Про­сто с такой физиономией не пьют, а бодаются. Голова хоть не болит? — Нет вроде, — Чарльз вслушался в собственные ощуще­ния и подтвердил: — Не болит, а даже если б болела... Бертольд может верить хоть лысому полковнику, хоть гривастому жеребцу, только прояснить положение нужно. Вальдес бешеный, но не слабоумный, может, и задумается, кому нужны его прыжки по крышам, да и прыгать можно ку­да успешней. Придд во Франциск-Вельде силами неполного эскадрона уничтожил дриксенского командующего, неужели они, если зададутся такой целью, не покончат с Залем? Другое дело, что перехватывать командование и наводить порядок у оставшихся без головы кадельцев должен не адмирал, а кто— то вроде Савиньяка. 3 Гений не зря ценил «Плясунью» больше других своих тво­рений — в этом компоте нашлось место всему, но Валме со­средоточился на умирающем распутнике, которому «слепяща, будто солнце» совесть тыкала в нос грехи молодости, черные и страшные. На агонию из дальней обители взирали «жуткие глаза греха, что выпивают злато жизни» и бывшая дева, в чьем сердце «тьма растерзавшего ея позора» по ходу покаяния сме­нялась «неярким серебром прощенья». — Да, — со всей ответственностью признал Марсель, пе­реворачивая, наконец, страницу. — Это Рожи! Не хочу обоб­щать, тем более распутников, но с совестью тот же папенька совладал бы, хотя от подагры сожаления на него и накаты­вали. Про соблазненных дев я не слышал, зато так и не по­пробованную по лености ледяную утку родитель вспоминал частенько. И предыдущего Колиньяра, которого тоже по ле­ности не вызвал, и тот в итоге воспитал препротивных сыно­вей. Правда, папенька был в полном сознании. Бредил ты, но твой бред, во-первых, не был предсмертным, а во-вторых, ты не сожалел, а звал какого-то Рамона, похоже, Альмейду. — Бред есть высшее воплощение свободы, — Алва чему— то усмехнулся, — но я бы поставил на Салигана. Помнится, накануне я о нем вспоминал... Сходство между нашими Рожа­ми и дидериховыми ты заметил, а несоответствия? — Распутник каялся, монахиня прощала, а Рожи благо­лепию не способствуют. Кроме того, они не шмякались, хотя залезшая в бакранский алтарь дрянь этого тоже не делала. — Важней другое. Рожу Капуль-Гизайлей, по твоим сло­вам, выкопали в Мон-Нуар, барон упорно искал ей пару и не нашел даже намека на след. Не представляю, куда забрался Ли, но Дидерих бороться и искать любил лишь на словах, и при этом собственного воображения у него не имелось, од­ни обиды. Он расписывал страдания незаконных потомков и злодейства растлителей, но сочинить нечто в самом деле оригинальное был не в состоянии, не Шеманталь... — Я сто раз лодырю говорил, чтобы он свои байки запи­сывал, — наябедничал виконт. — Отлынивает. — Разумеется. Шеманталь, если и сводит с кем-то счеты, то отнюдь не пером. Ты выспался? — Я переспал. Удивительное ощущение, не думал, что оно вообще возможно! Мы ночью что делаем? О... Похоже, встретили! На столе не нашлось ничего, кроме книг, и виконт торо­пливо сунул руку в карман. Прихваченные в Варасте коржики давно кончились, однако в Лайке удалось разжиться колотым сахаром. Успокоившись на предмет лакомства, Валме распах­нул дверь и немедленно поежился — огромное здание полно­стью не протапливали даже в лучшие времена. Готти в темноте не светлел, зато в конце сумрачного кори­дора бурлила какая-то жизнь; виконт устремился туда и успел увидеть, как по вымытой молодцами Уилера лестнице подни­мается восхитительная в своей разнокалиберности компания. Шествие возглавляли Уилер и Капуль-Гизайль в прелестном полувоенном костюме. Валме поневоле залюбовался двумя ря­дами строгих серебряных пуговиц и на первый взгляд скром­ным воротником, расшитым скрещенными шпагами. При виде Марселя барон незамедлительно раскрыл объятия, они стали шире и суровей, чем прежде, но изящества не утратили. — Мой дорогой друг, — голос Коко тоже посуровел, — ка­кие ужасные времена, но тем сильней радость встречи! — Именно, — подтвердил Валме. — Не ожидал вас здесь увидеть. — Но почему? Я не одобряю войн и смут, но они есть, и нам приходится спасать то, что дороже и покоя, и безопас­ности. Ваш блистательный отец заверил меня, что известная вам реликвия невредима и все еще находится у графини Са­виньяк. Я твердо намерен проследовать в Старую Придду, где пребывает графиня; кроме того, если мы здесь задержимся хо­тя бы на два дня, я успею изъять из некоего хранилища опре­деленную часть моей коллекции. Разумеется, она не займет много места... — Барон, — чреватый созданием обоза разговор нужно прерывать сразу, — вы не видели моего пса? — Готти с Эпинэ. Несчастный человек... Он потерял мою жену и, можете себе представить, сперва оглушил меня этой, не спорю, крайне огорчительной новостью, а потом попы­тался утешить. К счастью, граф Литенкетте сумел его отвлечь. Представьте, ноймар тоже ощущает себя вдовцом, хотя даже не был ни с кем обручен. Если так поведут себя еще несколь­ко заметных персон, понятия о хорошем тоне в скорби пре­терпят серьезные изменения. Так вы не получали известий от графини Савиньяк? — Нет! — отрезал оскорбленный за Марианну виконт. Марсель отнюдь не полагал скорбь непременным атрибу­том вдовства и уже лет десять подозревал, что папенька в слу­чае потери супруги станет разве что уделять меньше времени астрам, но черноокая баронесса была настоящим бойцом и верным другом, к тому же ее любил Эпинэ, а к нему Вал­ме успел привязаться. Пусть и от несхожести, но успел. Коко следовало немедленно наказать за равнодушие, и Марсель понизил голос: — Строго между нами. Регенту написал Лионель Сави­ньяк. Если вы еще не знаете, он теперь Проэмперадор не только Надора, но и всего Северо-Запада, что слегка сказа­лось на его эпистолярном стиле. Тем не менее, мы из первых рук знаем, что вторая Рожа найдена. — Я знал, — с чувством прошептал Капуль-Гизайль, — я всегда знал, что этот миг когда-нибудь наступит! Виконт, вы имеете сведения о том, как наш дорогой Лионель намерен распорядиться обретенным сокровищем? — Наилучшим образом, — мстительно заверил Мар­сель. — Он всем так распоряжается. 4 Адмирал где-то носился, но большая, хорошо прото­пленная комната радовала подзабытым уютом — то ли от­цы города, то ли вальдесовы головорезы не забыли даже о цветах, вернее, о все тех же колючих, украшенных при­вязанными ягодками ветках. Они, несомненно, хотели как лучше, но водруженная на стол красота совершенно нек­стати напомнила о стычке с Селиной и прерванных объ­яснениях. Почему у Бертольда выходит говорить с Мелхен, а у него — нет, Давенпорт не понимал, однако списы­вать неудачи на любовь и робость не собирался, взвыл же он по дороге в Альт-Вельдер от вдовы Вейзеля, откровенно взвыл. — О! — Бертольд, такого только вспомни, пихнул Давен­порта в бок. — Вот и Стоунволл, теперь точно не забалуешь. И думать тоже незачем — лысый всяко больше тебя надумает... — Доброй ночи, господа, — полковник наклонил лоба­стую голову, — насколько я понимаю, командующий задер­живается. — Он скоро будет, — откликнулся уже расположившийся за накрытым столом Гедлер. — Так, по крайней мере, говорит Мишель. — Адъютантов я тоже не вижу. — В таком случае приглашать к столу придется полковни­ку Редингу, — решил бергер, — ратушу занимал он. — Если я должен, я рано или поздно отдаю, — живо от­кликнулся «фульгат». — Прошу вас, устраивайтесь. Предводитель «закатных тварей» казался довольным и спокойным, но кошки всегда спокойны. Пока не прыгнут. В Гаунау Чарльз едва не надел куртку с крылатой зверюгой, это избавило бы от болтания при особе командующего, но обычный полк всяко лучше. И чтоб война без вывертов — «гуси» так «гуси», с пушками, кавалерией и человеческими рожами. — Мы ждем командующего, это так, — внезапно сказал бергер, — но почему мы замолчали? — Возможно, — предположил усевшийся рядом с алатами Стоунволл, — дело в торском обычае обсуждать пролитую кровь не ранее четвертого тоста. Ну или во мне. — В вас? — не понял Лагаши. — С чего бы это? — При мне очень неохотно говорят о пустяках, — с до­стоинством признался лысый полковник. — Это мое свойство обнаружила моя супруга, и первые годы оно ее огорчало. — В таком случае мы просто обязаны начать беседу, — ре­шил Бэзил. — Чарльз, Бертольд, у вас есть на примете под­ходящие пустяки? — У меня-то есть, — откликнулся Бертольд, — а вот у ка­питана Давенпорта... — У меня тоже есть, — перебил обормота Чарльз, по­нимая, что нужно жертвовать если не Уилером с тюрегвизе, то Понси с виршами. Не понадобилось — внутренняя дверь распахнулась с дворцовым шиком, пропуская Вальдеса с чет­веркой то ли охранников, то ли порученцев. Свита заняла по­зицию у здоровенного буфета, сам же адмирал устроился во главе стола и прищелкнул пальцами. — Садитесь, — велел он, — стоять некоторым из вас сейчас станет вредно. Лекаря при мне нет, так что лишаться чувств будете под собственную ответственность. Первым уселся Бертольд, не забыв дернуть Чарльза за по­лу мундира. Офицеры, ожидая сами не зная чего, задвигали стульями. Вальдес, щурясь, ждал, ему было весело. — Вы мне нравитесь, — наконец, сообщил он, — по большей части. Надеюсь, вы умеете удивляться? Это умение продлевает молодость... Полковник Стоунволл, не хмурьтесь! Ваши брови начинают напоминать мне дядюшку, а рана еще слишком свежа. Не то чтоб я прослезился, но мне будет не хватать дриксов. Здесь и немедленно. — Здесь будут не дриксы, — знакомый голос, до невоз­можности, до злости знакомый! — Вернее, дриксы будут не здесь. Добрый день, господа. Словно вылезший из буфета маршал для разнообразия вырядился по-кэналлийски... Закатные твари, откуда тут Са­виньяк и, главное, зачем?! Ради простого «идем назад» таких фокусов не требуется, для «идем вперед» тем более достанет Вальдеса и курьера. — Ну вот, — адмирал сосредоточенно переставил бутыл­ки, — вы своим глазам поверили, однако пить не советую. Пожалуй, даже запрещаю. Лионель, алатского или можжеве­ловой? — Позже. — Савиньяк в черном ничем не отличался от Савиньяка в красном. — Полковник Стоунволл, вы чего-то хотите? — Мой маршал, — Лысый драгун неторопливо поднялся с места, — я бы очень просил обрисовать нам наше положение до ужина. Разумеется, если это возможно. — Почему нет? — Привычка маршала пробегать оценива­ющим взглядом по лицам подчиненных никуда не делась. — Полагаю, вы догадываетесь, что наш рейд простым не будет. Толковые офицеры в скверной ситуации имеют обыкновение в меру своих сил исправлять промахи начальства. Толковые сухопутные офицеры могут счесть своим долгом исправить то, что им покажется ошибкой моряка, однако теперь вы зна­ете, что корпусом командую я. Отметим, что я не Карлион, и никто из вас не носит фамилию Алва. Те, кто сомневался в серьезности намерений командова­ния в отношении Заля и сухопутных талантах адмирала Валь­деса, могут на выбор успокоиться или разочароваться в своей прозорливости. — Ну? — прошипел в ухо Бертольд, — оскорбляемся или как? Все что мог Чарльз, это ответить скотине незримым пинком; неудачно лежащая вилка с колокольным звоном грохнулась на каменный пол, обещая встречу. С кем? Ес­ли повезет, ты еще увидишь Мелхен, нет — девушке найдут жениха. Когда отобьются от дриксов, которые «будут не здесь». — Они все понимают, — заверил Вальдес. — И им это нра­вится, только Альмейда не придет. Мы, в смысле начальство, обожаем тайны, но на сей раз вам лучше знать все и ждать то­же всего. Кроме возвращения. Лионель, конечно, постарается вывести, кого получится... Полковник Лагаши. по-моему, вы заинтригованы. — Ничуть, — приосанился алат. — Я так и думал, что ве­селье еще не начиналось. — Веселья, господа, не бывает без грусти, — Савиньяк усмехнулся, будто сзади вновь горела Гемутлих. — Корпус не может уничтожить Заля собственными силами, а дополни­тельных, так уж случилось, не будет. Это значит, что мне при­дется увести «бесноватых» туда, где они не навредят. То есть к Олларии. Ротгер, я буду алатское. — Все будут! — Вальдес поднял стул на дыбы, но до нуж­ной бутылки дотянулся. — Подумать только, какие тактичные и при этом скрытные люди служат на суше! Вас терзали со­мнения, от вас убегали поросята, на вас выскакивали воры, а вы шли Леворукий знает за кем и почти не задавали вопро­сов. Зато сейчас ваши сердца спокойны. Два раздраженных лица на пару дюжин счастливых свидетельствуют, что Дрик— сен верит своим морякам... Тьфу ты, талигойские офицеры верят своему Леворукому! Глава 5 ТАЛИГ. ЛАИК. ЛУМЕЛЬ. ОЛЛАРИЯ 400 год К. С. 11-й день Осенних Молний 1 Где-то настырно скреблись, но отчего-то не скулили, что расхолаживало, и наполовину проснувшийся Валме решил не вставать, благо скребуна уже впустили и он в самом деле оказался не Котиком. Гость шептал, шуршал и чем-то стукал, а кто-то — Рокэ — коротко отвечал, даже не думая понижать голос. Не будь всяческих войн и изломов, это было бы фор­менным свинством! Слегка раздраженный и при этом заинтригованный ви­конт потянулся, перевернулся на живот, увидел светящуюся щель в портьерах, сел, унюхал чеснок и вспомнил все: счаст­ливые воссоединения, возмутительную черствость Коко, папенькины письма, деликатесы из Валмона и затею Алвы, которая от прыжка в Надоры отличалась разве что отсутстви­ем выходцев. Подступающий денек обещал запомниться на­долго... Особенно, если Рокэ удерет! — Не выйдет, — отрезал виконт для особых поручений и для вящей убедительности ткнул кулаком подушку, — Бакра очень брезгливый, и он запретил, Чтобы регент по скверне без Валмонов ходил! Негаданную победу над гнусным «это было» Валме решил счесть предвещением чего-нибудь приличного. Виконт для особых поручений быстро, но тщательно оделся, сунул так и не открытого Дидериха под перину — пусть ищут! — и поки­нул арамонову спальню. В арамоновой же гостиной благоухал Варастой поднос с завтраком, а Ворон в щеголеватой и при этом паршивой куртке возился с пистолетами. — Мы таки едем? — на всякий случай уточнил Валме и лицемерно зевнул. — Кошмар! — Еще не утро, а ночные кошмары тебя прежде не впе­чатляли. — У меня их просто не было, — объяснил Марсель. — Ес­ли бы я не проснулся, ты бы удрал? — Я бы тебя разбудил и уточнил, ты едешь или спишь? Собственно, именно это я и делаю. — Еду, — скривился виконт. Отпустить Алву в Олларию не давали совесть и любопытство, но хлюпать мокрыми полями Марсель предпочитал по приказу. — И все ж осознавать средь мокрых нив, что можно было доспать, мучительно. — Доспав, ты сможешь расспрашивать барона, утешать Литенкетте и радовать Ларака. — А смысл? Если мы провалимся в дыру, вся эта ярмарка достанется Лионелю, он ее и выпотрошит. И вообще, лучше пусть меня переживет Готти, чем я второй раз переживу тебя, после чего меня съест папенька с Талигом. В смысле, есть они оба будут меня, а не папенька станет есть Талиг. Тирада получилась забавной, только Алва не поддался. — Вернемся на лодке, — предупредил он, откладывая последний пистолет. Завтрак перед тобой, обеда не будет, а с ужином как карта ляжет, но кэналлийское я почти обещаю. — Лодка, — обреченно пробормотал Марсель, берясь за салфетку. — Лодка и погодка... А в дыру тебе точно не хочется? — Совершенно. Завтрак в адуанском стиле — разогретые вместе с мясом лепешки и нарезанный крупными ломтями ординарный сыр — настраивал на походный лад. Марсель ел, а Ворон раз­глядывал теперь уже ножи. В дыру он стремился вряд ли, ну так и в прошлый раз все вышло само собой и на редкость глу­по. В итоге на улицах стало не продохнуть от трупов, а регент собрался в Олларию, да и что ему после папенькиных опытов и поганых пророчеств остается? То, что Алва не удержится, Валме понял еще в Катете, но до столицы еще надо было добраться, к тому же виконт по­зорно надеялся на Гальтару, где могло отыскаться что-то по­лезное, и на родителя. Руины объехали, а прымпердор Юга пригнал в Лаик своего распрекрасного Дави с Джанисом, бароном и сыром, что могло сойти за намек. И сошло. Рокэ с ходу засобирался в Олларию, не забыв заморочить голову тем, кому надлежало сидеть в Лайке. Виконт был встревожен, однако полный глубочайшего дружелюбия ужин вспоминал с удовольствием — собираясь сбежать, Ворон становился приятнейшим собутыльником. Коннер с Литенкетте эту связь еще не прочувствовали, Валме вообразил обалдевшие физиономии и почувствовал себя луч­ше. Да, остающиеся выспятся и не полезут в поля, так пусть чувствуют себя не взятыми на прогулку! — Разделенная обида становится легче, — задумчиво про­изнес Марсель, — Готти будет утешать барона, а барон — ноймара, но может, все-таки взять? Я не про Литенкетте. — Коко — пожалуйста, но под твою ответственность. Ко­тик остается, как и мориски. — Мы будем лазить по крышам? — Не исключено. — Алва задумчиво сунул в рукав мета­тельный нож. Все было решено: они без собаки и без шадди уходят навстречу бесноватым, бревнам и прочей гадости. Ес­ли повезет им, вернутся все, если повезет Олларии, Алва уй­мет зелень, и, если повезет уже ему, обойдется без обмороков. На возвращение виконт рассчитывал более или менее твердо, однако шанс на спасение душ и столицы казался призрачным. — Рокэ, — для очистки совести все же напомнил ви­конт, — скверна уже вытекла, а то, что вытекло, собирают не пробкой, а тряпкой, я видел, когда папенька расплескал ко­лодцы. Условные, само собой! Его и самого окатило, и стол залило. — Бертрам об этом пишет. Он считает залитые столицы безнадежными, но глянуть на Олларию нужно в любом слу­чае. Хотя бы для того, чтоб понять, имелся ли у Гальбрэ другой выход. — Гальбрэ в озерах, — Валме поморщился, будто на язык попала притворившаяся снегом соль, — птицерыбодуры у нас нет, а крысы, кошки и гоганы предрекают исключительно пакости. Эпинэ аж запомнил достославный совет: вернуть стекло в состояние песка, а вино — винограда. Сам бы он до такого не додумался. — Иноходец на первый взгляд не философичен, — Алва был очаровательно рассеян, и Валме понял, что до лодки еще нужно дожить. 2 Корпус готовился к танцам — немногочисленных ране­ных и умудрившихся приболеть отправили в Акону под при­смотром здоровых, но в чем-то сомнительных, остальные в последний раз проверяли амуницию и оружие. При деле были все, кроме командующего, который слишком доверял своим полковникам, чтобы беспокоиться о порохе, подковах и дураках. Савиньяк и не беспокоился, он вообще не думал о предстоящем рейде. Решение найдено, первый шаг сделан, а второй зависит от Заля, про которого Лионель тоже не ду­мал, забивать же голову дриксами маршал себе запретил — у Эмиля достаточно сил и мозгов, чтобы отбросить китовников и прикрыть Бруно. На счету самого Ли перед Ор-Гаролис были разве что каданцы, брат воевал дольше, да и хороших генералов у него хватает. Советовать из Придды, как бить еще не подошедших к Хербсте «гусей» Савиньяк в любом случае не собирался. Маршал постоял у окна и вытащил прихваченную на всякий случай маску. Серебряный лик выказал привычное равнодушие, объяснять, с чего его золотому родичу вздума­лось дрожать, он не спешил. Ли какое-то время вглядывался в черные глаза, потом убрал реликвию обратно в сумку. Мать не бредила и не ошибалась: в Нохе маску трясло, в подземелье это прекратилось. Что с ней было во время бегства через спя­тивший город, по понятным причинам никто не заметил. Капуль-Гизайль видел в реликвии исключительно произведение искусства, сам Ли внимания на древность не обращал — висит и висит, зато не склонный к мистицизму Валме возненавидел Рожу с первого взгляда. На глазах виконта Рожа срывалась со стены дважды — когда в Надоре погибал старый замок, и потом еще раз. В Но­хе в это время убился Альдо, а в урготском посольстве упал Рокэ... Оставь барон свое сокровище висеть, рухнуло бы оно в день мятежа или нет? Мать потребовала показать ей маску сразу после устроенной философами потасовки, и та лежала смирно, но ведь уродов к тому времени уже прикончили... Сколько нужно «бесноватых», чтобы реликвия ожи­ла, и, во имя братца Леворукого, имеют ли антики отноше­ние к его собственной беготне по призрачной столице? Он в мельчайших подробностях видел, что творится в Нохе и под ее стенами, но далеко отойти не мог. От Нохи или от маски? Мать, когда он к ней прорвался, ничего в руках не держала, это Лионель помнил точно. Женщина боялась и мысленно звала сына, а гальтарскую реликвию били корчи, это связано или нет? В день рождения Рокэ шестерых понесло прочь из Аконы, прямиком в закат понесло... Это связано или нет? Все шестеро так или иначе почуяли пролитую одним из них кровь, но причину нашел Придд. Не братья, не поч­ти усыновленный матерью Ариго, а Придд! Почему? Поче­му смерч на Мельниковом лугу обогнул остатки «лилового» полка? Почему светопреставление вообще началось? На не­понятно гнетущее чувство загодя жаловались многие, даже малыш Арно, землетрясение в Гаунау подползло куда более незаметно — Давенпорт увидел сон о надорской кляче, ему самому приснился отец, но такое случалось и прежде; вот в ущелье с костяным деревом его и впрямь потянуло. Он знал, что нужно повернуть, не дожидаясь возвращения разведчиков. Ага, а Хайнрих понял, когда нужно остановить авангард. Трое на две армии... Трое! На Мельниковой лугу, если говорить о смутных предчув­ствиях, пророков собралось не меньше пяти, однако ни бе­жать, ни замереть их не тянуло. Придд, Арно, Райнштайнер, Ариго, все тот же Давенпорт, вернее Давенпорты... Погибший с лекарским обозом генерал слышал жалобу кургана, которо­му мешала дорога, однако курган не взбесился, а смерчи туда не добрались. Сожрав левый фланг и прикусив центр, водяное чудище вильнуло, то ли нацелившись на Маршальский, то ли обходя «спрутов». Придд в истории с кровью оказался самым чутким: он упокоил одного выходца, остановил второго, про­гнал третьего, понял, что китовника надо убить на месте, но о странном состоянии перед битвой может сказать не больше Арно. «Странное чувство», «стало как-то тошно», «удивитель­но скверное ощущение»... Перед ущельем скверно не было. А когда было, ведь было же! Когда падала маска? Нет, будь так, он, зная день и час, вспомнил бы. За день до Мельникова луга? В ночь после, когда из Олларии уходили крысы? Опять не то! Было ожидание военной неудачи, но оно шло от ума, и еще он пытался выскрести из памяти убитого олененка, хо­тя нет... Дурашку пристрелили позже, так что ничего-то он не почувствовал! Был слишком далеко, или дело в горах, кото­рые, по словам маркграфа, сушат слезы? Да нет, в Гаунау го­ры не мешали, значит, все-таки расстояние. Буря собиралась слишком далеко, чтобы ее расслышать, только землетрясение не лучше шторма, а смутной тошноты оно не вызывало, да и Хайнрих... Стоп! Когда на Мельниковом дрались, он в Торке был один, то есть один из тех, кто что-то чует. Давенпор­та он к этому времени сплавил фок Варзову, Гаунау вернулся в Липпе... Так, может, нужно, чтоб в одном месте собралось хотя бы трое, а лучше не меньше четверых? Условный стук в дверь. Кто-то рвется к Проэмперадору, и «фульгаты» считают повод веским. Вальдес не стучит... Сто­унволл, курьер или разведчик? — Впустите. Стоунволл. Новостей полковник не носит, значит, либо сомнения, либо наоборот. — Господин маршал, я прошу меня выслушать. — Доброе утро, Томас. Говорите. — Господин маршал, сперва я должен еще раз отметить, что нахожу ваше решение единственно верным. Заля нужно выдворить в зараженную область, и это нам по силам, однако ваше присутствие при этом излишне. Адмирал Вальдес при ближайшем рассмотрении производит крайне благоприятное впечатление, в то время как у Хербсте... 3 Из щели между домами выскочила рыжеватая собака, неуверенно вильнула хвостом и попятилась. Со скрипом проползли три пустые телеги, к последней было привязано помятое ведро, опять показалась рыжая псина, кудлатый ма­стеровой запустил в нее обломком кирпича, не попал, зато кирпич угодил в лужу. Полетели брызги, раздалась визгли­вая брань... Умом Эпинэ понимал, что они в Олларии, но это умом — запаршивевшее Заречье не вязалось ни с напуганной, но еще сытой и чистой столицей, в которую ввалился Альдо, ни с взбеленившимся городом, где двуногое зверье, позабыв страх, бросалось на людей. Сейчас никто никого не резал, пожарища остыли, бешеную ярость сменила полусонная зло­ба — не покой, а усталость, хотя сейчас она пришлась кстати. Робер, мягко говоря, сомневался, что все пройдет так лег­ко, как говорил Джанис, но Тень за свои слова отвечал, а да— нарии занимались чем угодно, но не патрулированием пред­местий. Четверка вооруженных мужчин в непрезентабельных шляпах и разномастных плащах, даже не думая скрываться, уже с четверть часа как вышагивала по широкой извилистой улице. Эти места Иноходец помнил — за Каблуком селились еще не добившиеся успеха северяне, потому и трактиры здесь назывались то «Славный Джимми», то «Ранний снег »... Пут­ного вина в них было не найти, но пиво для своих ребят по­койный Халлоран брал именно в «Джимми», теперь намерт­во заколоченном. Расположенный двумя кварталами дальше «Снег» уцелел, только сменил вывеску и теперь назывался «Гордость Краклы». Эпинэ с недоумением воззрился на льва с обвязанной башкой — владыка зверей разлегся на нелепом клетчатом поле, по углам которого красовались вороньи го­ловы без туловищ. — Не понимаете? — окликнул шедший рядом Валме. — Я тоже, но мне не нравится. — Тут было чисто, — невпопад откликнулся Эпинэ, — да­же в канавах. — А теперь грязно, — фыркнул Марсель и, диво дивное, надолго замолчал, хотя лучше бы говорил, болтал, трещал, как стая сорок! Тишина и серость будили память о лихорадочном кошмаре, пусть Толстая Каблучная, на которую они свернули, и не думала давить стенами прохожих, а их хватало. Горожане ходили, говорили, открывали и закрывали двери, продавали, покупали, жевали на ходу. Иногда они ругались, иногда хохо­тали. Толстый старик у заляпанных известкой ворот надсадно звал какую-то Лину, в открытый подвал скатывали бочонки, на углу по очереди пихали друг друга двое мальчишек со злы­ми сосредоточенными рожицами, а на другой стороне улицы, едва не сталкиваясь лбами, шептались три тетки в суконных накидках. Это очень походило на жизнь, но почему-то каза­лось, нет, не смертью — небытием, мороком, сквозь который было нужно пройти. Они и шли — молча, быстро, отрешенно. Куда и зачем, Робер не представлял, но Алва в себе никог­да не сомневался. Про себя Эпинэ подобного сказать не мог, вот свои долги Иноходец помнил, и один из них получалось отдать прямо сегодня. Джанис на пару с Пьетро выводил из города графиню Савиньяк и знал, где осталась Марианна. Теперь Робер это тоже знал — бывший моряк рассказал, куда идти, а потом вызвался помочь. Сам. «Славная она была, — объяснял он, — красавица ваша, и держалась молодцом. Шла, шла, дошла — и на тебе! Жаль бросать было, а куда деваться? С нами — графиня, городишко полыхает, мародеры как белены объелись, мы и удрали, хоть и не по-людски оно...» Некуда было им деваться! Спасать нужно то, что еще мож­но спасти; погибни не только Марианна, но и Арлетта, лучше бы не стало никому. Другое дело, что женщин и принца надо было выставить из Олларии сразу после поездки в Фрамбуа, а он тянул и тянул, пока не стало поздно. 4 Стоунволл был убедителен. Не прячься в сумке древняя маска и сиди в Олларии просто мятежники или бушуй про­сто чума, Лионель бы согласился. А если бы полковник знал столько же, столько маршал, он бы не уговаривал. — Нет, — Лионель поймал и удержал достойный севера взгляд. — Мое присутствие требуется именно здесь, и чем дальше, тем сильней. Когда обстоятельства изменятся, я при­му их в расчет. — Благодарю вас. Разрешите идти? — Идите. Исполнивший свой долг драгун с чистой совестью уда­лился. Лысый Томас был до такой степени неглуп, что понял: у Савиньяка есть резоны, спрашивать о которых бессмыслен­но. Дураки либо слепо верят начальству, либо наоборот, во всем видят ошибки, эти порой даже выглядят умными. Пока не возьмутся задело сами, как Колиньяр или Феншо. Занят­но, что одной из первых глупость Оскара заметила Катарина, впрочем, мужская глупость ярче всего вспыхивает в присут­ствии женщин. С умом хуже, влюбленный умница может рас­теряться, хотя Ариго не сплоховал, как и серебряная Ирэна. После длинной беды счастье хватают быстрей, эти двое схва­тили, так что правильно он спровадил мужа к жене... И от­менного командующего авангардом — к Эмилю. Ли усмехнулся, хотя сейчас его никто не мог видеть, и вер­нулся к столу. Лумель, в котором Бешеный со свитой решили ждать вестей от Заля, мирно коптил небо множеством дымо­вых труб. По всем прикидкам, раньше чем через три дня про­изойти не могло ничего, кроме снега, так что войну до поры до времени потеснили разномастные загадки, к которым все упорней цеплялись воспоминания. О Сильвестре, о Нохе, о попойке с Рокэ, когда они, отсмеявшись, вдруг заговорили о смерти, вернее о том, что врывается в пробитую смертью брешь. — Соберано Алваро умер в своей постели, — с раздражени­ем бросил тогда Алва. — Там, где он хотел. Дела были в полном порядке, а завещания он не менял после смерти Карлоса. Кроме бумаг с печатями я не получил ничего, от отца не получил... При­ехал Хуан, назвал меня соберано, и все. — Но один ты остался не тогда. — А я один? — засмеялся Росио. — Тогда кто ты? Левору­кий? В Гаунау так бы и подумали, но у нашего Врага глаза все же зеленые. — Жаль... — Жаль, что ты не в Гаунау? Ну, так доберись! — Ты можешь вытащить меня из дворца? — Я не стану этого делать. Была осень, его первая дворцовая осень. Торка кончилась лишь немногим позже, чем юность. «Фульгаты» об уходе Са­виньяка жалели, столица же не сразу поняла, кто пришел. Тех, кого пришлось убить, Лионель почти не вспоминал, а о брате любовницы Колиньяра позабыл сразу же после бе­седы с кардиналом. Сильвестр согласился считать причиной дуэли одну из фрейлин, хотя даже дворцовым гобеленам было ясно — покойник ответил за язык сестры. Уже не гобелены додумались до того, что свежеиспеченный граф получил отпу­щение не только за прошлое. Сплетни будто ножом отрезало, но любовника одной дряни и мужа другой это не спасло — олень с вороном были слишком злы. Оллария урок усвоила, а вот они с Росио не сообразили, что схватили за горло не одну лишь женскую злобу. Проэмперадор тщательно, точно на уроке, выводил на бумажном листе виньетки, предоставив памяти рыться в лю­бых могилах, как бы ни болело и какие бы призраки оттуда ни лезли. Смерти отцов они с Алвой не почувствовали, но вот Ренкваха... Он сопровождал августейшую чету на прогулке, больше похожей на похороны, вернее, на ожидание нотариуса с завещанием. Кто-то, кажется, герцогиня Колиньяр, заго­ворила о землях Эпинэ, дядюшка Рафиано ответил маминой сказкой о торопливом ызарге и скромном ежане. Первым рас­смеялся почти никогда не делавший этого Придд, вторым — Гогенлоэ, и капитану королевской охраны стало жутко и при этом муторно, как перед куском солонины, из которого лезут черви. Подобной брезгливости Ли от себя не ожидал, потому и запомнил. Это было за день до сражения, в котором без­дарно сгинуло потомство Анри-Гийома: Ли провел при дворе еще шесть лет, но больше его так не прихватывало. Второй и последний раз это случилось в Торке, когда бурный день перетекал в разухабистую ночь, и рядом не наблюдалось ни единого Колиньяра. Он только что пообещал Хайнриху рамку для Фридриха, мясо на столах было свежей свежего, а тюрегвизе вызывала желание прыгнуть через огонь... Зря он этого не сделал! На сей раз не стучали, но Ли зачем-то распахнул дверь и столкнулся с Вальдесом. — Я к тебе, — объявил тот, — а ты куда? — Видимо, к тебе. — Странный порыв или... слышать друг друга можно, не только истекая кровью и фехтуя? — А зачем тебе я? Думать надоело? — Сегодня я не думал. — И поэтому за это взялись другие. — Вальдес оглядел комнату, скользнул между двух стульев, довольно улыбнулся и уселся на стол. — Следующий раз думай сам, у тебя выходит лучше... На меня напал Хейл. — С пистолетом или шпагой? — Если бы! С Давенпортом. Они хотят от тебя избавиться. — Стоунволл тоже хотел, — признался Савиньяк, устраи­ваясь на одном из отвергнутых стульев. — Это от доверия, — объяснил Вальдес. — Он доверяет мне, он доверяет себе, он доверяет тебе и он доверяет Залю. Поэтому тебе лучше отправляться спасать Бруно, которому Стоунволл не доверяет, так же как и, увы, Эмилю с Воль­фгангом. Хейл, кстати говоря, со стариной Томасом согла­сен, зато Давенпорт к тебе идти отказался наотрез и Бэзила не пустил. — Он обладает даром предвидения. — «Сытный» Давен­порт не столь банален, как ему самому кажется. Будет злиться и воевать — не худший выбор для незадачливого воздыхателя, хотя и зануды бывают счастливыми. Счастливыми и умны­ми, как тот же Вейзель, но всякий раз оставлять завещания?! К кошкам их вместе со смертью, если есть друзья, бумаги не нужны. Ротгер не бросит тетку, даже рухни Торка, а Росио с Бертрамом не оставят мать и Арно. — Я правильно понял, ты сейчас представляешь интересы Хейла? — Я скучаю, ведь у меня больше нет Бе-Ме. Впрочем, это лирика, а в самой мысли выставить тебя в Акону что-то есть. — Есть, — подтвердил Ли. — Несбыточность. — Ее не бывает, — отмахнулся Ротгер. — Ты доверяешь Эмилю или не доверяешь нам с Залем? Только не напоми­най, что я — моряк, надоело! Покойный дядюшка считал, что Западной армии нужен не просто Савиньяк, а ты... О, гости! Люблю гостей... Давай я их не пущу. — Не пускай, — разрешил Савиньяк исчезающей в двер­ном проеме спине. У Западной армии будет дело и не будет Савиньяка. Этого. Хватать судьбу за глотку у Хербсте придет­ся Эмилю, но там все просто, особенно если успеет Рокэ. Вот бы маска дала понять, где его носит, но гальтарский лик без­молвствует, одно слово — Рожа. — Мой полуземляк жаждал разговора наедине, — вернув­шийся Вальдес напомнил о коте девицы Арамона, — но он больше не будет. Я объяснил, что Стоунволл уже пробовал, и Хейл с Давенпортом уже пробовали, и даже я уже пробовал. Остается алат, но этот точно не придет. Кстати, а осталось ли вино? — Осталось. — Тогда дай воды, это будет мой выбор, а не потакание обстоятельствам. — Получишь вино, это будет мой приказ. И еще сейчас ты вспомнишь, когда тебе было муторно. — Чего? — Муторно, тошно, мерзко, душно. — Давай свое вино... И бумагу, не все ей твои завиточки терпеть, будем «календарь» составлять. Муторный. Глава 6 ТАЛИГ. ОЛЛАРИЯ 400 год К. С. 11-й день Осенних Молний 1 За очередной заколоченной гостиницей Алва свернул к никем не охраняемому мосту. В лицо дохнул тревожный темный Данар, ощерился выгоревший склад, потянулись приречные торговые кварталы. Возле церкви с похабной над­писью на запертой двери Джаниса схватила под руку размале­ванная красотка с алой, чуть ли не маршальской перевязью, две ее товарки в бело-розовых венках подпирали дверь в со­мнительного вида трактир. Его Иноходец не помнил, однако черно-серые головы разевали клювы и здесь. — Странное новшество, — Рокэ поморщился чуть ли не впервые за поездку. — Пожалуй, я предпочту Зверя. — Вороны это, — объяснил отделавшийся от дамы Джанис, — они везде теперь, а с чего — у Чистюли спросить на­до, в смысле у дуксов, это они надумали. Монсеньор, вам не тошно? — В поэтическом смысле — несомненно, — кэналлиец закинул голову, вглядываясь то ли в облака, то ли в рвущие их дальние шпили. — Пожалуй, пора расставаться. Ты вхож в дуксию, найди Чистюлю и попроси к восьми быть у себя. — Понял. — Тень и прежде был краток. — А если Чистюля того... где-то шляется? — Тогда разыщи его «где-то», — улыбнулся Ворон, — а по­том возвращайся к Шеманталю. Пусть ждет нас утром там же, где прошлый раз. Больше вопросов Джанис не задавал. — За аббатствами, — напомнил он, — куда ни чихни, па­труль. Предводитель «висельников» хотел добавить что-то еще, но Рокэ умел останавливать взглядом и врагов, и доброхотов. Тень сочувственно глянул на Робера, поправил шляпу и бы­стро зашагал в сторону Желтой. Алва, не вдаваясь в объяс­нения, повернул к Гобеленной. О том, что Джанис обещал помочь с похоронами, Ворон не знал, и Робер решил ничего не говорить до конца вылазки. Редкие, по сравнению с Заречьем, прохожие обвешанную железяками троицу предпочитали не замечать. Несколько раз попались компании столь же сомнительного вида, но никто никого не задевал. Все это — молчаливые горожане, вывески с воронами, сырой, пахнущий то дымом, то свалкой ветер — превращали дорогу в подобие мерзкого бреда, не хватало лишь неровного конского цокота и бесконечных испятнан­ных стен, но скоро появились и они — Алва незаметно углу­бился в безлюдье Старых Аббатств. Тут в нишах и у обочин неуверенно серел пропитанный водой снег, а мостовую по­крывал слой мокрых листьев и колючей кожуры. Сбросив­шие летнюю роскошь каштаны торчали из-за каменных оград злобными метлами. Ни пса, ни кошки, ни крысы... Обожжен­ная девчонка умерла, Альдо, Айнсмеллер, Кавендиш, все они умерли. И остались. Завязнув в гнилой, зябкой пустоте. — Ро! — прикрикнул кто-то... Ворон! — Очнитесь-ка! — Как вы меня назвали?! — Здесь во всех смыслах не место для титулов. Ловите! Робер промешкал, и летящий темный ком ухватил Валме, это был всего-навсего плащ. Избавляться от шляпы Алва не стал. Забросив на тянущийся к негаданным гостям сук верев­ку и отталкиваясь ногами от мокрой кладки, он почти взлетел наверх. Хорошо, что через стену можно перелезть, стена еще не приговор, даже если она на тебя надвигается. — Ро, ко мне! — Иду! Это нетрудно, и это всяко лучше, чем брести меж отража­ющих друг друга каменных бесконечностей. — Не думал, что вам понравится возвышаться. — Марсель и здесь оказался быстрее. — Папенька удивится или объяснит проэмперадорством. — Чем?.. Валм... — Без имен! — оборвал Алва. — Здесь — без имени и ко­ротко. Представьте, что все мы — Котики. — Уже, — кивает Марсель. Ему что, его монастырские за­коулки с ума не сводили. Галантный взмах сразу двумя плаща­ми, и виконт скользит по веревке во двор. Рокэ пока рядом, улыбается памятной по суду Бакры странноватой улыбкой, тогда она показалось пьяной. — Воспользуйтесь деревом, это приятней. Могучий, перекрученный ветрами каштан готов подста­вить плечо. Сколько ему лет, что он помнит? — Занятное место эти аббатства, и столько всего повида­ли. — Ворон шутит или читает мысли? — Помочь? — Не надо. Хватит сходить с ума! Лихорадка давным-давно прошла, а дерево в самом деле подходящее — ветки так и приглашают уцепиться. Срываются потревоженные капли, перед глазами зеленеет мох. Не страшно — это хорошая зелень, живая, ясная. — Сам не знаю, что на меня накатило. Куда теперь? — До восьми уйма времени, — свой плащ Валме уже на­бросил, — и его надо куда-то девать. Может, навестим мое бывшее посольство? Оно стоит особняком от других, и вряд ли данарии добрались до тайных комнат. Конечно, если дом не протапливают, нам будет прохладно. — Мерзнуть сверх необходимого нелепо, — Ворон неожи­данно по-мальчишески подмигнул. — Ро, вы ведь у меня еще не бывали? — В Алвасете? Я там вообще не бывал. — Здесь, хотя в Алвасете я вас тоже приглашаю. 2 Больше всего Марселя умилил запыленный фонарь и мас­ло к нему, ждавшие и дождавшиеся в симпатичной нише. До­рога тоже радовала — ни решетчатых ступенек, ни дыр, ни обещанных Джанисом патрулей, с которых станется выско­чить в самый неподходящий момент. Одобрение требовало выхода, и Марсель его выпустил. Будто Котика на прогулку. — Уютная дыра, — объявил виконт. — В обычное время она может показаться скучноватой, однако неожиданности порой утомляют. Надеюсь, их здесь нет? — Есть, — разочаровал Алва, — но мы их уже прошли. — Ура. Эпинэ, вы согласны? — Это Дорога королев? — очнулся Иноходец, которому подземелье тоже пошло на пользу. — Она вроде бы ведет к аб­батствам? — За них. — Значит, — осенило бывшего Проэмперадора бывшей Олларии, — Штанцлер здесь не бывал? — Зато Бланш в самом деле сбежала этой дорогой, — Во­рон повел рукой, словно приглашая оценить могучие пли­ты, — но сами подземелья старше даже первого из Эрнани, император просто пристроил к ним цитадель. Будь иначе, он выбрал бы место поудобней. — Ты болтаешь, — на всякий случай уточнил Марсель, — нам тоже можно? — Попробуйте. — Рокэ казался чуть утомленным, на ка­ком-нибудь приеме это выглядело бы изысканно. — Ты что-то вспомнил? — Вроде бы подземелья Цитадели обрушились, когда Оллары, решив переплюнуть Раканов и показать, что подданные им не страшны, затеяли строить новый дворец. — Скорее Георгу Оллару надоело жить среди неожидан­ностей. Это невинное желание могли принять за слабость, и король предпочел прослыть любителем роскоши. — Рокэ по своим меркам шел не слишком быстро, но два года назад Марсель бы уже запыхался. — Подобие Дороги королев, тем не менее, на радость Штанцлеру прорыли. Старый ход превратился в тупик и то ли с согласия его величества, то ли по его недосмотру достался соберано Лу­ису и его потомству, а маршал Алонсо поделился секретом с другом и пасынком. В столице немало удивлялись, почему королевские любимцы поселились так далеко от дворца, но места для нынешних особняков Алва, Савиньяков и Эпинэ выбирались с учетом подземелий. — Я ничего не знал, — поспешил отречься от катакомб Иноходец. — Вы и не могли. Анри-Гийом очень странно стал герцо­гом, друзья его дяди подозревали, что дело нечисто, правда, убийцей считали Алису. — Папенька в этом убежден. — Он слишком приземлен. Анри-Гийома граф оценил верно, как и королеву, а вот Леворукого не учел, да и с чего бы? Тем не менее, из гнезда Эпинэ в эту галерею попасть было можно. Пока соберано Алваро не затеял некоторые переделки. — Надеюсь, — понижать голос было глупо, но он как-то понизился сам, — надеюсь, мой дражайший родитель или здесь уже гулял, или ты ему ничего не скажешь. Исцеление исцелением, но лишние лестницы папеньке без надобности, а скрытность графини Савиньяк его уязвит. — Это будет печально... — Алва по всему собирался за­петь, но Марсель решил прояснить до конца хоть что-то. — Обидно, — скривился он, — если я зря тревожил Вал­тазара и вазы, но я готов к любой правде. В Ноху мы так пройдем? — Нет. — Рокэ зачем-то поднял руку с фонарем и тут же опустил. Он вел себя безупречно с самой Лаик, это начинало внушать подозрения. — Кабитэла все же не Гальтары. Конеч­но, здесь рыли многие... Кому это знать, как не послу Ургота и приятелю Валтазара? — Тогда, — прояснять так прояснять, — куда мы можем вылезти? — Есть выходы к Данару — со стороны Лоры, и в Казар­менную церковь. Гвардейские казармы строились при Алон­со, тот не мог упустить такую оказию. — Рокэ, — Иноходец аж остановился, — вы же... Выбрать­ся из кареты вам ничего не стоило, это не Багерлее! — Верно, из кареты меня хотя бы не гнали. — А... Как же... — Проэмперадор Олларии не понимает, как тебя можно хоть откуда-то выгнать, — перевел Марсель. — Я тоже. — У Перта с воображением лучше. Он пытался выставить меня даже при Морене, а выбившись в коменданты, стал со­вершенно невозможен. 3 Рокэ в самом деле мог уйти, все время мог! Сестра оста­лась бы жива, и Айрис, и Моро... Дикону было бы не за что мстить Катари, Альдо бы погиб иначе, а может, и не погиб бы вовсе. Только Ворон выбрал Фердинанда, который его пре­дал дважды! Приказ сложить оружие тоже предательство, хо­тя Первого маршала никто не ждал, и меньше всех — Альдо с Люра. Сюзерен вечно выбирал самую подлую дорогу, Левий это верно подметил, но Рокэ! Променять Талиг и свободу на паршивого толстяка... — За что?! За что вы его так любили? Это... ничтожество? — Вы имеете в виду его величество? Прежний Робер от подобной вежливости заткнулся б на полуслове, нынешний подтвердил: — Да, Фердинанда Оллара. — В Багерлее я его ненавидел. Больная голова вкупе с не­возможностью распоряжаться своим временем способствуют помрачению. В ловушку я загнал себя сам, а винил других. Отвратительное состояние. — Погодите. — В чужие души лучше не лезть, но остано­виться не выходит. — Если Перт был с вами, вы могли увести и короля. — Не мог. — Рокэ! — Оллар был большим королем, чем казалось. В том смысле, что считал своих подданных людьми, о чем и вспом­нил, когда прошел первый ужас. Фердинанд уверился, что ему лично ничего не грозит, и тут известный вам мо­лодой человек объяснил бедняге, что в случае неподчине­ния или побега расплатятся заложницы, а господа Айнсмеллер и Морен показали, как именно. Этого хватило, короля на побег еще смогла бы уговорить королева, но не Перт. — А вы? — Я мог лишь выполнить приказ. Или не выполнить, ес­ли он подвергает августейшую особу опасности. Впрочем, мы не виделись — Фердинанд был ненадежен, а Перт любит не только Талиг и Багерлее, но и семью, к тому же начиналась судейская мистерия. — Катари догадалась... — «Ты не представляешь, как Ферди­нанд любит Алву. Боюсь... Боюсь, ему обещали сделать что-то со мной...» Тихий, отчаянный, безнадежный голосок, и по­ступки тоже отчаянные. — Догадалась, что король боялся не за себя. — Ее величество была догадлива. Все. Разговор оборван, дальше молча меж сухих, нестраш­ных стен. Просто подземелье, просто дорога, просто память... Прости, Ворон, только ты врешь. Ты любил, хоть и пытался себе этого не позволить, потому и каменеешь или хватаешься за гитару, но сейчас у тебя ее нет. Даже без струн. — Ваше величество, ему не на что жаловаться. Как видите, здесь есть даже гитара. — Тем не менее. Алва, у вас есть жалобы или просьбы? — Есть. Велите вашему спутнику повернуться анфас. — Долго красавцам в устроенном ими же Закате не продержать­ся. Одно из последствий, которых они не просчитали. — Ваше величество, он бредит! — Отнюдь нет, полковник. Ваш профиль коробит даже при таком освещении. — Генерал, выйдите. — Благодарю, так несколько лучше. — Соль на губах от­вратительна, разве только тебя целует море, которое где-то бьется о скалы. Свежий ветер, зеленые брызги, белые птицы... Из моего окна моря не разглядеть, из моего окна... Окон здесь нет, только ошалевший от удач дурак, которого так легко убить на месте. Заодно с Фердинандом и, очень похоже, с Алва­сете, но гранаты должны... будут цвести... — ...ексберг взят. Как удобно он стоит. Рывок на себя, и готово — виском об угол рассохшегося гроба. Если не насмерть, пустить в ход цепь. Носатый Морен не оставил Первого маршала Талига без оружия... — ...вам говорю! — Неужели? — поднять бровь, посмотреть бокал на свет. Соленая вода в алатском хрустале — этот на четверть Мекчеи такой забавник! Если о шутке узнает Черная Алати, многим станет весело, и для начала — забывшему Балинта Альберту. А море все-таки здесь и шумит в голове, будто в раковине. Или не море, а разросшиеся цикады ? Нашли жару и темень, решили, что это южная ночь, выросли и поют, так что не разобрать ни чужих слов, ни собственных мыслей. — ...последний раз… ухожу. — Я вас никоим образом не задерживаю. — ...учтите... предупреждение... — Вы повторяетесь. Мало того что вы слишком много го­ворите, вы слишком часто приходите. Потерпите хотя бы не­делю, это слегка придаст вам значительности. Через неделю дурная пародия на Закат сменится оригина­лом. Знать б еще, Она придет напоследок сыграть или для этого нужно умирать в Алвасете? Жаль, если так... — Эпинэ, вы начинаете меня пугать! Вам часом не дурно? — Нет! — И все же выпейте. Море в стакане... Это странно и невозможно, но оно там есть, со всеми чайками и солеными северными ветрами! Оно пе­рекатывается через песчаные отмели, разгоняет цикад, выпи­вая жару, разрывая тьму серебристой неистовой полосой. Волны и ветер, и еще звезды и жизнь... — Эпинэ! — Лэйе Астрапэ! — Что-что? Валме. Рокэ с фонарем, разогнавшееся в диком галопе сердце... — Похоже, я брежу. — Я бы сказал, что вы стоите, — не согласился Мар­сель, — а мы идем. В гости. — Ко мне. — Да-да... Рокэ, это, наверное, глупо... Что мы забрали из тайника ценности, я вам говорил, только это не все. Альдо отдал ваш дом Дику, а он... — Юноша не переживал на сей счет, а вам и подавно не стоит. Алаты считают домом место, в которое тянет вернуться, а мориски — куда нет хода чужим. У меня в Олларии дома не было в обоих смыслах, хотя почему бы не назвать так пози­цию, где тебя труднее всего застать врасплох? — Тогда, — вклинился Марсель, — это бастион. — Вроде того. Впрочем, для Хуана отцовская резиденция стала домом, да и я начал привыкать... А ведь прибери Колиньяры к рукам особняк Эпинэ, у меня был бы шанс заполу­чить в постояльцы вас. — Вы что?! Я бы никогда... — И зря. Лошадей и дома нельзя оставлять одних, особен­но зимой. Рамон, по крайней мере, должен топить. Любопыт­но, топят ли сейчас в Багерлее? При Морене топили. — Я помню! — Забудешь такое! Жара Ренквахи, жара Ка­теты, жара Багерлее... Жара, тьма, жажда, от которой, если и удается избавить­ся, то во сне. Тогда ты пьешь вино или воду, ледяную, поющую, неиссякаемую. И становится легче, даже когда приходится про­сыпаться. — Господин Первый маршал... Монсеньор, вы спите? — Не сказал бы. Перт, вы с поручением или рискуете? — Я всегда проверяю наиболее важных... наиболее... — Заключенных. — Простите, Монсеньор. Я принес воду и буду приносить каждый вечер. К сожалению, я не могу выводить вас на прогулку. Установлены новые посты. — Тогда вам лучше не задерживаться. — Да, Монсеньор. Вода... — Не надо. — Но... — Не надо. И еще больше не надо приходить. — За мной не следят. — Дело не в этом. Вы не жили в пустыне, а там нельзя при­выкать к воде, к тому, что она обязательно будет. Скажите лучше, что вы думаете о молодом Придде. Вы должны были его навещать. — Трудно сказать, Монсеньор... Он был вежлив и ни разу ни­чего не попросил. Дознаватели были им очень недовольны, а мо­им людям он скорее нравился. Валентин Придд, граф Васспард значился в списке узников, которых в случае получения особого приказа надлежит немедленно казнить, но приказ не был за­визирован его величеством, и я не стал его исполнять. Теперь герцог Придд на стороне узурпатора, однако я бы назвал это не предательством, а местью. — Возможно, это нечто третье. Ступайте, и не забудьте несколько раз на меня пожаловаться. — Слушаюсь, Монсеньор. Я больше не приду, значит, вы не привыкнете к воде. Выпейте. — Спасибо. Нет. — Но почему? — Потому что иначе вы будете возвращаться. Скрип рассохшихся досок, глуховатый стук засовов, и сно­ва с тобой жара и тьма. Неужели где-то есть холод и свет? Глупости, сейчас что-то вроде позднего вечера, Перт не риск­нул бы явиться днем. Цикады в тишине поют громче, те, что в голове, не исключение; придется сидеть, прижавшись затыл­ком к стене, так легче. Странно, что кровать не придвинули к дымоходу вплотную, хотя убивать они пока не собираются, им что-то очень нужно. Этот, в белом, говорил что именно, но цикады глушат и не такое. Чего же он хочет ? Плохо, если ты не расслышал, и много хуже, если забыл. На руке что-то липкое и соленое. Кровь?Откуда?Да, кровь — ранка на запястье... Но до цепей с шипами Морен еще не додумался. — Эпинэ, все забываю вас спросить, Морен ведь умер? — Да! Глава 7 ТАЛИГ. ОЛЛАРИЯ 400 год К. С. 11-Й день Осенних Молний 1 Марсель уже начинал слегка скучать, и тут они пришли. Что сделал Рокэ, виконт не разобрал, однако в на первый взгляд сплошной каменной стене образовалась дыра. — Квадратная! — не сдержал радости виконт. — И сбоку. В круглую я тебя бы не пустил. — Надо учесть, — Алва посторонился, давая дорогу спут­никам, — подозреваю, что нас ждет кавардак. — Ну, там же Салиган! — Не везде, — уточнил Ворон и дыра закрылась. — В от­личие от беспорядка. В конце коридора — лесенка. — Ничего, — бодро заверил Марсель, невольно разбудив своего личного труса. — Прошлый раз ты ничего тут не устро­ил? У Бааты, как ты помнишь, есть отвратительная беседка, а в урготском посольстве можно получить по голове потол­ком... Ты мог тоже запустить какую-нибудь гадость и забыть. — Я запустил с другой стороны. Выяснить, с другой стороны чего, Валме не успел, пото­му что споткнулся. Обещанная лесенка мало отличалась от той, которой Марсель взбирался к папеньке для приватных выволочек, разве что была подлинней и позмеистей. Виконт запутался в поворотах, неудачно вдохнул, расчихался и за­дним числом испугался. Вздумай Рожа шмякнуться, когда Алва разгуливал по фамильному бастиону, и кто бы его здесь нашел?! Конечно, в Надорах тоже вышло не слишком удач­но, но там хотя бы булыжники остановились... Выкинуть скрежещущую процессию из головы помешало озарение. На редкость гнусное, и именно поэтому Валме не стал держать его при себе. — Рокэ, — страшным шепотом сообщил он, — каменюки ползли не со злости, а по делу! Ты зря им помешал. — Мне тоже кажется, что ползуны нацелились на сквер­ну, — Рокэ и не думал удивляться. — Другое дело, что они не успевали. — Из-за тебя, — и не подумал отступать виконт. — Не по­кинь ты империю, трупов и горящих зданий не случилось бы, а потом бы приползли булыжники. — И Проэмперадор с кардиналом бросились бы спасать горожан, — подхватил Ворон. — Без разбору, но первой под руки спасателям чаще всего попадает дрянь. — Ты себя утешаешь за счет Робера. — Он все равно спит. — Спит? — Или что-то в этом роде, если окликнуть по фамилии, очнется. Ты разве не заметил? — Я мыслил. Долго еще? — Нет. Прошу... Впереди было темно до непроглядности, но сунувший­ся в лицо ветерок оказался симпатично теплым и не зат­хлым. Рокэ поднял фонарь, золотистый луч прыгнул впе­ред и сразу же ткнулся в бутылки, пыльные и запечатанные. Может, это и был кавардак, но, несомненно, гостепри­имный. — То, что нужно! — не стал скрывать своих чувств ви­конт. — Особенно после всяких подземелий. Дело за бокала­ми, и мы премило скоротаем вечерок. 2 — Вечер обещает стать незабываемым, — Ли толкнул пу­стую бутылку, та послушно откатилась к камину и присоеди­нилась к собратьям. — Неплохая композиция, его высокопреосвя­щенство должен оценить... Не находишь, что пьяные, особенно будучи в растрепанных чувствах, то и дело что-то бьют ? — Нахожу. — Толстое стекло так просто не разбить, разве что о каминную решетку с ее углами. — Бедный камин, он окон­чательно уверится, что я не в себе, и это не говоря о том, что я давеча пытался его отравить. — Огонь не обманешь, — Лионель провел пальцем по краю бокала. — Огонь и осень... Ты будешь сперва откровенен, а за­тем — непонятен ? — Слегка откровенен. Не слегка буду после и с тобой, если ты никуда не торопишься. — Комендант Олларии торопится реже капитана королев­ской охраны, но ты все же не затягивай. Час винной достовер­ности, и тебя не пойму уже я. — А сейчас понимаешь? — Стратегически, с тактикой несколько хуже. С тем, что Манрик обойдется без Надора, а Сильвестр — без подробностей, я согласен, но зачем так далеко ? — Хочешь сказать, что Савиньяк ближе? — Ближе, но не годится. В Холте верят, что предатель по воле духов степи становится женщиной. Лансары достойны юной соседки, но нам холтийские духи не указ, а соседа пришлось бы прятать слишком от многих... Я бы выбрал Бакрию. — Ты бы убил. — Я и убью, — пообещал Ли. — При первой возможности, а возможность появится, когда успокоится Сильвестр. Во всех смыслах успокоится, но мы собрались возвращать Эпинэ, это и без довесков не слишком просто. Перелить? — Да, пусть продышится... Иноходцу полезно знать, на что похож нынешний Талиг, а юноша разговорчив. Резкий шаркающий звук — так кошка точит когти. Пре­красная Рамона не терпела колокольчиков и нежданных гостей, а соберано Алонсо любил шутки и жену, он оставил наследникам веселые секреты. — Его Высокопреосвященство точен, хоть и не подозревает об этом. — Савиньяк отправил опустевшую бутылку к осталь­ным. — Узнай Сильвестр, что пили двое — и конец твоей репу­тации. — Она мне еще пригодится... Боюсь, потом забуду — вызови мэтра Инголса и придерись с его помощью к сакацким отчетам. Балинт в Алат тебя так и так бы пригласил, но Альберту лучше дать повод. — Тебе захотелось мансая или Альберт решил водворить блудную сестру со всей псарней в Сакаци? — Как бы не уже водворил. Старый Карой недоволен. — Читай, все еще влюблен. Я привезу не только мансай. Куда? — В Бергмарк — маркграф имеет право брать на поруки мя­тежников, если те успели повоевать в Торке. — Вольфганг-Иоганн об этом помнит ? — Вряд ли, но, узнав о своей привилегии, обрадуется. — И тут же воспользуется. Бергеров лучше отправить в Эпинэ уже сейчас. Снова несуществующая кошка дерет черное дерево: Силь­вестр уже в доме, не пускает с докладом к хозяину слуг и гото­вится к штурму лестницы. Пора распахивать дверь и брать ги­тару, пусть гость застигнет пьяного хозяина на середине песни, или нет... Петь рано, только струнный звон, вперемешку полные и пустые бутылки, одинокий бокал... Второй надо убрать. — Ли. — С твоего разрешения прихвачу в свое уединенье, — Лионель небрежно сунул лишний бокал в корзину с бутылками. — Не люблю догонять, так что веселы будем одинаково. Я тебя с мысли не сбил ? — Ты ее прочел. Первый аккорд глушит щелчок потайного замка. Как не самая родная кровь становится ближе родительской ? Винная улица напугала и открыла глаза на многое, но смотрел ими маль­чишка, пусть и поумневший. Отец просто умер, маршал Арно забрал с собой целый мир. Изумруды, жемчуг, пыль старых книг, вороненые стены Гальтары, это все еще было молодостью, настоящий Закат зажег Борн, но в пылающем горизонте есть своя прелесть, по­тому о нем и поют. Дорога, пылающие облака, мерная конская поступь, запах полыни и дыма... Струны могут об этом сказать, и говорят, а Сильвестр, надо думать, почти поднялся, так что музыки хватит — пьянице пора заняться кувшином, так удоб­ней удивляться. Как долго не находилось повода для «откровенности», но се­годня кардинал получит все, что нужно, и не усомнится. Еще б ему усомниться! Целая толпа явных и тайных свидетелей, чет­веро покойников, пропавший Окделл, сбежавший Штанцлер, со­рванная встреча, врущие слуги... Все, поднялся — такое дыханье ни с чем не спутать. Дать возможность насладиться ожидае­мым зрелищем, обернуться, не суметь скрыть досаду... — Кардинал Талига желает знать, почему Первый маршал оного Талига не пристрелил кансилльера все того же Талига ? — Эпинэ... Эпинэ! О, в самом деле действует! Просыпай­тесь, уже восемь, и к нам грядет дукс Жан-Поль Салит. — Жан-Поль... дукс... — пробормотал Иноходец, разгля­дывая маленькую полутемную комнатку. — Рокэ, дело ваше, но Салиган во время мятежа... по большому счету нас всех спас... — Опять подбираете слова? Право, не стоит, я достаточно верю Рамону, чтобы зайти к нему в гости. Мало того, я при­гласил бы его к себе, но он очень кстати сделал это сам. — Берите лучше бокал, — посоветовал Валме. — Мы тут пьем за... Рокэ, за возвращение домой, видимо, не подходит? — Совершенно не подходит, — подтвердил Ворон, — но почему бы не выпить за дорогу; уж она-то всегда с нами. — Вот-вот, — хмыкнул виконт. — Дорога, четверо конных и прочие прелести! — Не думал, что тебя так заденет эта песенка, — Алва под­винул высокий подсвечник. — Эпинэ, вы чем-то недовольны? Шар Судеб не считается. Простите, излияниями займемся в другой раз... Кабаньи рыла в открывшемся проеме Робер узнал сразу. — Я советовал Дикону их убрать... — Зря, — не одобрил Алва, — некоторых родственники вдохновляют. — Позор, — раздалось из комнаты, — мне позор! Я знал, что здесь должна быть дверь, я обстучал все стены — и ничего! Вы там с пистолетами? — Входи, Рамон. — Попробую, — кабанью морду загородила высокая тень, — о, в Олларии сохранилось кэналлийское! Я чуть было не сказал «в моем доме», но на вопрос о пистолетах вы так и не ответили. 3 . Жан-Поль Салиг от Раймона Салигана отличался разве что неким подобием бакранской головной повязки, правда, не кожаной, во всем остальном это был прежний зубоскал. Марсель не удивился б, узнав, что аристократическое про­шлое с камзола свободного дукса до сих пор не отстирано, Рокэ, кажется, думал так же. — Видите, Эпинэ, — заметил он, пожимая руку свободно­го данария, — некоторых власть не портит, потому я и сделал вас Проэмперадором. — А меня? — немедленно подхватил Салиган. — Мне бу­дет приятно смотреть на дуксов и осознавать свое скрытое величие. — Ты его и так осознаешь, — отмахнулся Алва. — Неужели в Олларии нет кэналлийского? — Я допускал его присутствие в некоторых местах. — Раймон и не думал настаивать на величии. — И это отнюдь не Ружско-Гальтарско-Данарский дворец, где засела Дуксия. В отношении нашего дома мои допущения оправдались, на радостях готов поклясться употребить не больше половины. — Столько тебе не выпить, разве что устроишь в Ружском фонтан. Салиган беззвучно зашевелил губами, словно подсчиты­вая игровые очки. — Не будет надлежащего результата, — решил он. — Слишком мало дуксов и слишком большой зал, мои сорат­ники друг друга не затопчут, хоть и будут стараться... Сегодня у нас на ужин пара взяток натурой. Брал вчера и до сих пор не околел, так что не отравлено. В слугах у меня подвизаются прежние подонки, они внизу. Порядка на моих биваках ни­когда не было, но сейчас его нет еще больше. Войдете или пьем на месте? Алва преспокойно двинулся к дыре, но Марсель стоял ближе и на всякий случай вылез первым. Порядка в бывшем кабинете Рокэ в самом деле не наблюдалось, как и портьер с коврами. — Продано, — явил проницательность Салиган, — ибо трофеи. В цветах Скал. Давайте определимся — это я пригла­шаю вас сесть, съесть, выпить или вы меня? — Здесь, — внезапно и совершенно некстати пробормотал Эпинэ, — здесь умер Борн... На диване. Тут в простенке пре­жде был диван... — Его я не продавал, — заверил дукс, — видимо, это сде­лала совесть Окделлов. Или честь? У меня их нет, вот я в них и путаюсь. Так кто же все-таки у кого в гостях? — Разумеется, мы у тебя, — пожал плечами Алва, — будь наоборот, я был бы вынужден прекращать безобразия, причем не только в доме, а мне не до того. — Тогда прошу, — Салиган кивнул на забывший о пись­мах стол, — в бутылках — недурное кагетское. Эпинэ, да не бойтесь вы, это очень хороший кабинет! Я бы в нем и спал, если б не трофейная кровать в левом крыле. Там такие вепри! Суровые, с золочеными рылами, а вместо окороков — завит­ки, завитки, завитки... Спишь и чувствуешь, что ты на посту среди коллег. — Я не боюсь. — Иноходец быстро прикрыл глаза ладо­нями, этого еще не хватало! — Салиган, как вы привыкли? Я про это все... — Как привык, так и отвыкну. Добыча — ничто, игра — все. О, кстати... Соберано, ты точно ничего не хочешь за­брать? То, что в здешнем скалюшнике уцелело не надорского и некрупного, я запихнул за зеркало. Вообще-то я нашел два тайника, а нужно было? — Пять. — Золотистые с черным кресла были низковаты, и Ворон устроился прямо на краю стола. — Мы по-прежнему разные, Рамон. Не люблю возвращать то, что пропало, осо­бенно по моей глупости. — Ты вчера отказал даме, которая лет двадцать назад отка­зала тебе? — забеспокоился Жан-Поль. — Не думал, что они водятся в зимних полях. — Зато, — Валме с осуждением глянул на готового к тер­заниям Эпинэ, — в Олларии водится свободная Дженнифер. — Уже нет, — Салиган в отличие от Алвы воспользовался трофеем, забравшись в него с ногами. — В смысле водиться-то она водится, но свободной ее не назовешь. Вдова связалась с хорошеньким студентом, до такой степени связалась, что нам, то бишь дуксам, пришлось сделать юношу деканом. — Какого факультета? — уточнил Марсель, по примеру Салигана залезая в кресло. — Если философического, то сему предмету никто не навредит. — Право, не припомню, — временно не маркиз развел руками и на обратном взмахе подхватил утиную ногу, — но это именно тот факультет, на котором суслик учился. Само собой, скверно... Салиган всегда умел подмечать и выпячивать самое смачное. Расписывай он Эйнрехт, Паону или еще какую Гарикану, Валме бы веселился от души, однако речь шла об Олларии. Виконт слушал и открывал в себе неведомые, пол­ные злобы глубины. Наследник Валмонов не пожелал бы по­добных изысков Фельпу с Урготеллой и даже неизвестному Равиату, где жили в общем-то славные кагеты. Никто хотя бы слегка симпатичный не заслуживает дуксии, особенно свободной! — Тебе что-то не нравится? — в упор спросил Алва, ког­да данарий, закончив с очередной дракой в Ружском дворце, снова взялся за бутылку. — Не отвлекай, я пытаюсь найти, что мне нравится! Цве­точниц не предвидится, это ясно, но где трактиры без ворон? Где кэналлийское, уборщики мусора и бой курантов? Где Вал­тазар, наконец? Я по нему соскучился. — Валтазар тут, — обрадовал Жан-Поль-Рамон, — я бы мог сказать «у меня», но в присутствии Рокэ это вышло бы излишне незыблемо. Простодушный радостный вопль, равно как и вздох об­легчения, бывший посол все же сдержал, но отказать себе в глотке «Крови» не мог. Прозрачный вонючий пройдоха уцелел! Не расточился, не сгинул, а прижился у завладевше­го сакраментальными горшками Салигана! Лучшей новости Марсель не получал с самого утра. — Если не желаете быть незыблемым, — подсказал дуксу превратившийся в одну большую благодарность Валме, — просто скажите, где вы держите валтазарову любовь? За зер­калом? — Еще чего! — фыркнул спаситель призрака. — За зер­калом то, что может запятнать мое новое имя, а вазочки его укрепляют. Я чуть ли не пять заседаний думал, где они произ­ведут самое сильное впечатление... Рокэ, ну вот скажи, зачем было строить столько комнат? — Наша семья тяготеет к разнообразию, — Алва допил вино, встал и со смешком запустил бокалом в каминную ре­шетку. — На удачу! Идемте, господа. Валтазар Валтазаром, но мне любопытно, что Рамон устроил в нашей домовой церкви. Глава 8 ТАПИГ. ОЛЛАРИЯ 400 год К. С. Ночь на 12-й день Осенних Молний 1 Лесенка кончилась, и Салиган отступил в сторону, давая возможность оценить воронью башку с разинутым клювом. Как на трактирах! Кулаки Робера сжались сами собой. Инохо­дец понимал и то, что злиться не время, и то, что дукс-маркиз на благоговение не способен, только за испакощенной две­рью некогда ждала счастья похожая на Катари святая, кото­рой Сэц-Ариж носил лилии. — Салиган, — хрипло бросил Иноходец, — неужели вам нравится... уродовать? — Лучше объясните, что значат эти птицы, — Валме ловко взял Эпинэ под руку, не хватало только пса на алой ленточке и кудряшек. — При Альдо было так просто и незатейливо, те­перь же я просто теряюсь! — Новые символы интригуют, — Алва был сама безучаст­ность, — но давайте по порядку. Соберано Алваро в этот уго­лок вложил немало, надеюсь, Рамон, ты хотя бы сопоставим. — Я тоже прилагал, — осклабился Салиган. — Усилия и не только. Между прочим, дукс обладает правом навещать кол­лег в любое время дня и ночи, и некоторые этим правом поль­зуются. Я принимаю их здесь. Прошу. Валтазар скоро будет. Фамильный особняк маркиза, по слухам, являл собой смесь помойки и мародерского логова, свежесотворенную в доме Рокэ помойку Иноходец оценить успел, сейчас дошло и до склада добычи. Жан-Поль Салиг, отринув аристократи­ческое прошлое, отнюдь не утратил прежней хватки, превра­тив островок памяти в нечто несусветное. Октавия то ли пропала, то ли спряталась за шпалерой, когда-то добытой Альдо для урготской невесты. Гигантских ласточек, резвящихся средь розовых и золотых кочанов, ча­стично заслоняли здоровенные вазы. К валтазаровой четверке прибавилась дворцовая «гальтарская» бронза и разукрашен­ная зеленой и розовой эмалью собственность Манриков. Под стать им были и разлапистые подсвечники, грозящие вызо­лоченными пальцами не испакощенному по причине высо­ты потолку. Вдоль стен выстроился выводок розовых пуфов, а в углу расселась мамаша-софа, к которой красноречиво тя­нулась крупная, опять-таки золоченая дама, непристойным образом оседлавшая часы. — Очаровательно, — Алва коснулся розовеющего атла­са, — и как гармонично! — Я старался, — скромно признался маркиз, — но мысль сего пантеона по большому счету украдена у виконта. — Даже так? — Ты просто не видел моего пуза, — объяснил Ворону успевший сесть Марсель. — Оно было на пуговицах и оста­лось в посольстве; покойному анаксу очень нравилось. — Значит, — Алва тоже присел, — пузо, будучи предостав­лено самому себе, размножается и видоизменяется, но своей сути не меняет. Вернее, своей сути не меняют те, кого с его помощью ловят. — О да! Подманить много о себе полагающего петуха, дав ему повод для насмешек над поваром... — ...подставить кастрюлю и посолить... — Отличная тактика, даже не будь Валтазара... — ...можно спасти... если... доверите секрет... — ...посольство... нынче... Свободный дом... Салиган, Валме и Рокэ то ли обсуждали что-то нужное, то ли просто болтали в ожидании призрака. Робер сперва пы­тался слушать, потом — хотя бы не видеть забившую храм раз­номастную пошлятину. Катарина, вернувшись в свои бывшие комнаты, радовалась, что их не узнать. С Рокэ тоже сталось бы радоваться, это графиню Савиньяк при виде надорских вепрей трясло. — ...захватили посольский квартал... — ...одинокая крыса имеет больше шансов... — Крыса? Какая крыса... — Это метафора, — объясняет Валме. — Согласен, она бестактна, но вы вроде бы не следили за разговором. — Не следил. — По большому счету Салиган и вселился-то не к Алве, и лучше он, чем пустота в чужих цветах, в цветах убийцы Катари... — Мои коллеги, — влез со своей улыбочкой дукс, — устроились в посольском квартале, благо он огорожен. Со свободным городом един только я! — Тебе не впервой... — Да, я всегда стремился к свободе и покою... — ...покоям... — ...еще не видел столь непристойных стрелок... — ...память... о конхессере Гамбрине... Надо пересесть на упертую из королевской музыкальной софу и попытаться заснуть. Пусть Ворон с Валме потрошат привидение сами, Иноходцы в гончие сроду не годились. Скоро придется бегать, мерзнуть, может быть — драться, а сейчас делать нечего. Во время мятежа, маршальства, проэмперадорства он засыпал в седле, на любых скамейках, чуть ли не на ходу, это сорочье гнездо ничуть не хуже. Лилий здесь больше нет, некому их носить и некуда, Сэц-Ариж так и не встретился со своей рыженькой, сестра вернулась в родную Ариго, а девочка с иконы? — Раймон, — он спросит, не может не спросить! — Где Ка­тари? Пусть без сапфиров, только скажите, где? Салиган заржал, Алва улыбнулся. — Там же, где и была, полагаю. — Да, — подтвердил данарий, шаря рукой по стене — я ее не только не украл, но и не обокрал. Наверное, я все больше и больше полагаю себя наследником и преемником, это при­дает смысл. О... Вот же оно! Щелкнуло. Целившая Роберу в глаз ласточка поползла вверх вместе с розами. Шпалера поднималась рывками, на манер театрального занавеса, открывая иконостас, сперва показавшийся Роберу прежним. Возможно, он и был преж­ним — Эпинэ помнил лишь сестру, то есть Октавию, но она исчезла, а утро стало вечером. Иноходец не мог оторвать взгляда от распахнутого в закат окна, на котором располо­жились четыре трехцветные кошки. Звери даже не щерились, просто смотрели холодно и всезнающе. — Мне всегда казалось, — задумчиво объяснил Алва, — что они ждут мародеров. Соберано Алваро не исключал, что сюда явятся друзья Алисы, но прятал он сапфиры или Ок­тавию, не скажу, настолько дружны мы не были. Хотите ее увидеть? — Нет! — выкрикнул Иноходец и торопливо объяснил: — Сейчас тут... ей не место. — Сейчас тут место не ей, — согласился Ворон. — Ма­эстро Гатчи манил весенними снами не хуже, чем маэстро Гроссфихтенбаум предвещает ужасы. Будет жаль, если сгинет и последняя копия. — А нельзя, — есть глупости, которые невозможно не ска­зать, — нельзя ее забрать? — Надо спросить Констанса, — зевнул Салиган, — он, помнится, уволок из Левкры здоровенную мозаику с ангела­ми, которые прежде были духами нечистыми. Не в том смыс­ле, что я, а по-эсператистски. Впрочем, первыми тащить, что плохо лежит, принялись именно эсператисты, причем напро­палую. Они и сейчас так — объявят нечистью, отрекутся и ну обворовывать, так что ты, пригрев сынка Мирабеллы, свои стулья прямо-таки обрек. — Я обрек лошадь и женщину, — Алва смотрел на часы и только на часы, — но расспросить Капуль-Гизайля всяко не помешает. Впрочем, сейчас он недосягаем, зато у нас остается минут пять на ворон. 2 Заговорить при Эпинэ о Моро и тут же перевести взгляд на гайифскую непристойность, а разговор — на птиц... Пер­вое было вопиющей бестактностью, второе и третье — на­против, тактичностью, хотя, возможно, Рокэ в самом деле ждал полуночи и Валтазара. Марсель сунул руку в карман и убедился, что прихваченные на всякий случай карточки на месте. Зазря свозить их в Кагету и обратно было бы обидно, но Валтазар отыскался, и виконт сам удивился собственной радости. Все-таки постоянные потери утомляют и способ­ствуют возлюблению не только потерявшихся, но и тех, кто еще рядом. — В самом деле, Салиган, — Эпинэ с вымученной улыб­кой смотрел на довольного жизнью полухозяина, — откуда эти твари? — От меня, — свободный дукс слегка поклонился, — правда, это недоказуемо. Сейчас за отцовство бьются Кракл и Феншо. Будете делать ставки — ставьте на мужа Людовины, Краклиху не обойдешь. — В любом случае вороны у них вышли лучше обвине­ний. — Алва отвернулся от гайифского наследства, но как-то странно, словно что-то нашел или понял. — Они вполне уз­наваемы, и даже без чешуи. — Главное, — Салиган выбрал из множество перхотинок на рукаве опаснейшую и тщательно смахнул, — они без про­шлого. Мы бились над символом Данарии неделю, и все бы ничего, но покойный Фанч-Джаррик предложил во избежа­ние тайных сговоров принять закон о нерасхождении Дуксии до принятия решения, кое почитается важным. — Это о воронах? — не понял Иноходец. — Фанч-Джаррик скончался? — приподнял бровь Рокэ. — От чего? — От каменюк с крыши. Вышло забавно, потому что он сам их и придумал, хотя большинству понравилось. Мне — нет, но у меня есть мозги, а они с падающими булыжниками сочетаются плохо. — Вы что-то строите? — Эпинэ уже ничего не понимал, да и сам Марсель чувствовал себя почти Иноходцем. — Где? — Они ничего не строят, — успокоил Алва. — Они за­бивают осужденных камнями, что позволяет сэкономить на палаче. — Не забиваем, — замотал патлами Салиган. — Врага ста­вят под бывшим королевским балконом и опрокидывают на него столько-то порций булыжников. Сперва предполагались кирпичи, но они бьются, а это расточительство. — О да, — пробормотал оценивший и обалдевший Мар­сель, — булыжники можно использовать многократно. А что делают с уцелевшими? — В теории должны отпускать, но на практике такового не случалось. Вообще это похоже на жульничество, я был против. — Бакра явно честнее, — заметил Ворон, а Эпинэ вско­чил, поймал взгляд Алвы и почти упал назад. Марсель даже не дернулся, но внутренний трус забился в конвульсиях. Он уже видел небо, балкон с кованой кружевной решеткой и на перилах — полные булыжников носилки. Такие, как в Валмоне на кухонном дворе, когда папеньке захотелось погреб похолоднее. — А что-нибудь кроме камней вы используете? — на вся­кий случай уточнил Марсель, чувствуя, что ему просто необ­ходим Котик. — Данар, — поморщился Салиган, — не подлежащих по­милованию топят. — А кто не подлежит? — Это всякий раз решается по-новому, последней была теща Лаптона. — За что?! — на сей раз Иноходец не просто вскочил, он остался стоять и в придачу рванул воротник. — Лэйе Астрапэ, она же... — Ага! — фыркнул Салиган, — небось вспомнили, что Одетта показала на тогда еще графиню Рокслей? — Не она одна! Лаптон был должен... — Лаптон? Должен? Вы это всерьез? Впрочем, толстуху утопили не столько из-за Дженнифер, сколько из-за Катари­ны. Одетта явилась в Ружский и закатила отменный скандал, большинство дуксов получило немалое удовольствие, но увы! За публичное восхваление Олларов, Раканов, олларианства и эсператизма положен Данар, так что содранная с Дженни­фер накладка, она ее в самом деле носит, уже ничего не ре­шала. — Рамон, — негромко окликнул Рокэ, — чего добивалась госпожа Мэтьюз? — Отмены декрета о шлюхах. В память Катарины Ариго девицы легкого поведения обязаны выходить на промысел либо с алой перевязью, либо в венках из поддельных гиацин­тов. Дженнифер настаивала еще и на том, чтобы шлюхи вы­светляли волосы, но это било по Людовине Кракл, вот и не выгорело. — Одетта Мэтьюз... — Эпинэ зачем-то растирал руку. — Сестра взяла ее к себе... Когда вернулась... Ее и Дженнифер. Катари не хотела, чтобы их... затоптали... не успевшие пере­бежать к Альдо. Значит, Одетта... защищала королеву, а ее са­му — никто. Рамон, неужели вы... — Я — подонок, — огрызнулся маркиз, — этого довольно, чтобы не спасать старых дур! Вы спрашивали про ворон. Они были лучшим из того, что осталось. Тварей почище уже рас­хватали, а свободные данарии, во-первых, не могут повторять аристократов и клириков, а во-вторых, должны удостоверить свою свободность и живучесть. Не сбеги крысы, у них был бы шанс на победу, хотя крылья влекут даже дуксов, а стая ворон в состоянии забить сокола. — Стая... — повторил Эпинэ. — Стая может... Но Джен­нифер я убью. — В другой раз, — отрезал Рокэ, однако прервали спор похабные часы, как по заказу разразившиеся памятной по Катете музычкой. «Ах мой сю-юсъ, — выстанывало золоченое неприличие, — ах мой сладостный сю-юсъ...» Баата мог не выкупать у казарона его трофей и не сбрасы­вать в пропасть. 3 Капустные розы на шпалере пошли волнами, пахнуло тухлой вербеной, и виконт увидел своего призрачного сооб­щника. Как и прежде, Валтазар начал с обхода ваз, и Марсель слегка перевел дух, чуть ли не с нежностью наблюдая, как призрак по очереди сливается со своими любимицами. Свя­той отец никогда не делал меж ними различия, но истинная любовь отнюдь не исключает любовниц — после нохских ваз настал черед зелено-розовых, так что Альдо со своим фаль­шивым гальтарством проиграл даже тут. Марсель покосился на неподвижного Эпинэ и шагнул к Валтазару. — Доброй ночи, святой отец, — дружески поздоровался виконт, раскладывая карточки, — рад, что у вас все в порядке. Не поговорить ли нам? Ответ был краток и странен. — В.О.Н. — отрезал призрак. — Что-что? — почти растерялся бывший посол. — Вы ме­ня узнаете? — В.О.Н. — повторил Валтазар и уточнил: — Л.Ж.Е.Ц.И.О. С.К.В.Е.Р.Н.И.Т.Е.Л.Ь. — Голословно. — Странное это чувство, когда сразу и оби­жаешься, и приходишь в себя! — Хотелось бы подробностей. — Т.Ы.П.Р.И.С.В.О.ИЛ.Р.А.М.У, — предъявил первую пре­тензию неисправимый стяжатель, и Марсель придвинулся поближе, желая испить чашу обвинений до конца. Намол­чавшийся Валтазар выплескивал наболевшее со страстью об­манутой жены. Негодующе-прозрачный палец тыкал в кар­точки, в ноздри лез крепчающий с каждым словом аромат, но виконт его почти не замечал, будучи зачарован логикой, перед которой склонились бы даже матерьялисты! Призрак принадлежал вазам, вазы удерживали его в этом мире, без них он был ничто, вернее, он бы просто не был, однако Валтазар ощущал себя не рабом чудовищных горшков, но хозяином! Мало того, покойный хапуга считал своим все, что Салиган сволок в злополучную церковь, и при этом он догадался увя­зать свое благоденствие с дуксией! — Д.А.Н.А.Р.И.Я.Б.О.Г.О.У.Г.О.Д.Н.А, — вещал призрак, — А.В.С.Е.Е.Я.В.Р.А.Г.И.Е.Р.Е.Т.И.К.И. — Прошлый раз еретиками были те, — холодно напомнил Марсель, — кто жег Ноху. Ты сам говорил. — Н.О.Х.У.О.С.К.В.Е.Р.Н.И.Л.И. Валме внутренне подобрался, однако Балтазар не случайно достиг высоких церковных степеней, не было такого поджога и такого погрома, которых бы он не оправдал, если это шло ему на пользу. Разгром Нохи обернулся явлением дукса Салига, спасшего вазы и водворившего их в свою уютную резиденцию, значит, Ноху надо было сжечь, а дукса — восславить. — Д.А.Н.А.Р.И.И.Н.Е.С.У.Т.И.С.К.У.П.Л.Е.Н.И.Е, — поучал святой подхалим. — Д.У.К.С.Ж.А.Н.П.О.Л.Ь.П.О.С.Л.А.Н.С.В.Ы. Ш.Е.А.Т.Ы.Е.Р.Е.Т.И.К.Г.Д.Е.Р.А.М.А. — Дарама? — не понял все-таки подошедший Эпинэ. — При чем тут она? — Рама, — как мог беззаботно объяснил Марсель сгрудив­шимся у него за спиной соратникам, — от портрета, который не доехал до Ургота. Я о ней забыл. — Печально, — Алва сгреб карточки и сунул в «гальтарскую» вазу. — Рамон, тебя не затруднит украсть для святого отца что-нибудь подходящее? Лишенный слова призрак закивал головой и сунул в нос людям два пальца, которые тут же сменились тремя. — Он хочет три рамы, — перевел Марсель, борясь с же­ланием выволочь из этой кладовки Эпинэ и хотя бы слегка напоить. — Он получит одну, — до жути ровным голосом сообщил Рокэ. — Если заслужит. В противном случае вся эта дрянь на Весенний Излом отправится в огонь. Вместе с дуксией. Ра­мон, ты понял, сколько у тебя времени? — Да, Монсеньор, — отчеканил Салиган. — Ваше прика­зание будет выполнено. Алва равнодушно кивнул, призрачная фигура мелко за­тряслась и стремительно расплылась туманом, затопив бли­жайшие горшки. Вербеновая вонь, к которой Марсель успел принюхаться, разбавилась чем-то рыбным, но затем туман вновь собрался в Валтазара, хоть и потускневшего. — Видимо, — Ворон что-то бросил, и Марсель, уподо­бившись Котику, это «что-то» поймал, — призракам ведомы обмороки. Рамон, капитан Валме, у вас четверть часа, чтобы решить, будет ли от этой сущности польза. Эпинэ, со мной. На всякий случай Марсель задержал дыхание, но второй раз Валтазар чувств не лишился. Напротив, он их проявил — прозрачная физиономия изобразила умильное счастье, а рука поднялась в благостном пастырском жесте. В спину Рокэ уже били — Марсель и хотел бы забыть стертые дырой шрамы, да не выходило — но благословение из-за угла было едва ли не гаже. Для успокоения виконт перевел взгляд на пойманный предмет и от восторга присвистнул. Это были те самые кар­точки, что на его глазах только что были брошены в вазу, но скрученные и перетянутые золотым шнурком. — Когда мы познакомились, — шепнул Салиган, — Рокэ не понимал, зачем нужны манжеты. — А когда познакомились мы, — в тон откликнулся Вал­ме, — я не понимал, зачем нужен я. Берите карточки, вы ни­спосланы свыше, вам и спрашивать. Глава 9 ТАЛИГ. ОЛЛАРИЯ ТАЛИГ. АЛЬЦЕ 400 год К. С. Ночь на 12-й день Осенних Молний 1 Двое очень поздних прохожих в длинных плащах отдели­лись от стен по обе стороны проулка, решив поприветствовать одинокого дукса, но при виде еще троих слегка приотстав­ших гуляк отступили на исходные позиции. Не утративший до конца хороших манер Валме, проходя мимо, поклонился, однако ответа не последовало. Мало того, невежи шмыгнули в какую-то щель, и ночь опустела окончательно. Стало скуч­но, а до ниши с безголовым книжником было еще шагать и шагать. Какое-то время виконт развлекался, изучая походку Салигана, отправившегося в Ноху с тростью. Шпаги свобод­ные данарии отринули вместе с титулами и дуэлями, однако непринужденность, с которой новоявленный Жан-Поль об­ращался с увесистой палкой, навевала мысли о бакранах, а са­ма трость — о потайном клинке и, как следствие, о папеньке вообще и его послании в частности. «Я продолжаю свои занятия, — уведомлял старый грехо­водник. — Теперь я окончательно убежден в том, что прене­брегать естественными науками недопустимо. Было бы крайне прискорбно, если б Вы, увлекшись практикой, позабыли о тео­рии. При встрече, которая состоится в надлежащие сроки, я на­мерен проверить либо Ваши знания, либо Вашу смекалку. В свое время Вы за нерадение были оставлены без паштета из пере­пелов, если Вы так и не восполнили пробел в своем образовании, я буду недоволен. Мне не нравится объяснять то, что должно стать очевидным после первого же намека, поэтому предлагаю Вам подумать о свойственном Ожиданию начетничестве, раз­личиях между живописью и скульптурой и некоторых свойствах зеркал, а также о поведении фламинго и птичьих гнездах...» — Эпинэ, — окликнул виконт доставшегося ему в спутни­ки Иноходца, — чем отличается картина от статуи? — Чем — что? — бывший Проэмперадор в очередной раз казался разбуженным, но Марсель его не винил — от подоб­ного вопроса в подобных обстоятельствах не обалдел бы разве что Коко. — Чем, — ласково повторил Валме, — картина или там фреска отличается от статуи? — Ну... — напрягся Робер, — статуи лепят или высекают, а картины рисуют. — Я тоже так думаю. — Банально, но папенька на очевидность и намекал! — Смотрите-ка, здесь все еще любят или что-то вроде того. Застигнутая врасплох парочка от сбежавших невеж отли­чалась, как персик от редьки. Невысокий мужчина, вздернув голову и потеряв при этом шляпу, пытался загородить свою даму от грабителей, убийц, насильников и прочих свободных данариев. — Успокойте их, — попросил Эпинэ. — Вас точно не уз­нают... — О да, — от души согласился Марсель, непроизвольно пощупав воздух там, где могло бы покоиться пузо. — Но вы тоже изменились, уверяю вас, и, между прочим, к лучшему. Валме не врал — правда о Звезде Олларии Иноходца не добила. Очень может быть потому, что баронессу успела под­менить змеехвостая красотка. Эпинэ принял ее проделки за общие с Марианной сны, а узнав, что все давно кончено, пре­вратил в сон весь свой роман. Не нарочно, просто так полу­чилось. — Хорошо, — одобрил непонятно что Робер, — я ска­жу сам. — Вы больше не Проэмперадор, — шепотом напомнил Марсель, — теперь успокаивать граждан должны дуксы. Салиган, похоже, думал так же. — Голубок, — окликнул он продолжавшего топорщиться кавалера, — вы либо не покидайте голубятню, когда силы зла властвуют безраздельно, либо верьте в лучшее. Например, в меня! — А... Ы... Судар... — Обращение «сударь» является оскорблением, причем наказуемым. К счастью — вашему, — я не обидчив, однако вам в самом деле повезло. Крупно. Выплывший из-за угла патруль сверкал фонарями и бря­цал железом. Выглядело сие внушительно, особенно с учетом того, что по счету патруль был уже пятым. Салиган, поигры­вая тростью, повернулся к стражам порядка. — Пугаете граждан? — весело осведомился он. — Как получается, — в тон откликнулся коренастый офи­цер, явно узнавший свободного дукса. — У нас выходит лучше. Эти двое в отличнейшем ужасе, так что не усугубляйте. Что с Медузой? Все ловите? — Почему нет? — подавил смешок данарий. — Ему без разницы, а нам — прибавка. — И в самом деле, почему? — Салиган подхватил оцепе­невшего кавалера под руку и повлек вверх по улице. Дамой, само собой, завладел Алва, в мерцании звезд казавшийся су­щим разбойником даже Марселю. Незнакомка, тем не менее, взывать к страже не стала, и та неспешно потопала к Двум Ры­царям. — Пора прощаться, — подвел итог свободный дукс. — Кстати! Вы жених, муж или любовник? Вопрос был бестактен, и Марсель подошел поближе. В темноте женщина казалась приятной, зато мужчина теперь напоминал поднятого за уши кролика. Не лицом, лица было толком не разглядеть, унылой безнадежностью, а ведь десять минут назад походил пусть на небольшую, но собаку. — Это очень печально, — пробормотал язык виконта, — не годится для драки, Постарайтесь решиться, став не хуже собаки... — Серж — мой брат... — очнулась дама. — Двоюродный брат! — Любовник, — огласил очевидный вывод Алва, — и это прекрасно, потому что мы уделить вам должного внимания, увы, не можем. — Будьте свободны, — кивнул дукс. Марсель не сра­зу вспомнил, что в Данарии положено прощаться имен­но так. А еще бывший посол и наследник Валмонов! По­зорище, хотя посреди ночи и захваченного дрянью города это малость извинительно. А вот что недопустимо, так это явиться на свидание с родителем без хоть сколько-нибудь приличного ответа. Картины и статуи, статуи и зеркала... зеркала и картины, зеркала и перепела... Без паштета буду­щий унар остался за небрежение наукой. Вернее, за то, что оптике с ее углами падения и отражения предпочел прак­тическую анатомию в лице младшей маменькиной гор­ничной. Занятие прошло отлично, но определить часом позже высоту освещенного солнцем дерева по длинам ёго тени и тени от угловой башенки юный практик оказался не в силах. Последняя из выставленных хозяином бутылок — их и было-то всего ничего, не печали топить собрались — по­казала дно, и тут же кончились сыр и мясо. Себастьен Шарли обмакнул хлеб в подливу и посетовал: — Никак не разберу, то ли еще очень поздний вечер, то ли уже очень раннее утро. — На мой взгляд, ночь, — для убедительности Эмиль зев­нул. — Глубокая. — Начальству виднее, — кивнул кавалерист. — Сказано ночь, будет ночь. Приглашенные разделить трапезу свитские и командиры полков намек уловили и принялись сворачивать салфетки. До утра было бы далеко даже весной, однако Шарли маршалу требовался без свиты и для начала более или менее трезвым. — Господа, — Эмиль, подавая сигнал, поднялся, — бла­годарю за гостеприимство и отличную службу. Лошади здо­ровы, хорошо тренированы и отлично кованы, их наездники одеты-обуты, причем — к зиме, оружие в исправности. Со­перничество с витязями Черной Алати определенно идет вам на пользу. — Не только нам, — поймал мяч Шарли. — Теперь бы вдело. — Дело не за горами. До обеда можете быть свободны. Се­бастьен, задержитесь-ка на пару минут... Генерал с готовностью уселся, остальные с не меньшей го­товностью устремились к выходу. То, что попойка где-нибудь да продолжится, было очевидно, и хорошо — Себастьен и его красавцы небольшой праздник заслужили честно. Эмиль до­бросовестно, эскадрон за эскадроном, объехал все три «воро­ных» полка и не выловил ни единого серьезного огреха. Ме­лочи случались, куда ж без них, и маршал для порядка время от времени отпускал замечания, а сопровождавший команду­ющего Шарли опять-таки для порядка на проштрафившихся картинно порыкивал. Ерунда... За прошедшие месяцы «во­роные» почти полностью восстановились после Мельникова луга, пополнив поредевшие ряды, как лошадиные, так и че-ловеческие, а что до выучки, то земляки постарались — даже новоизбранные, и те готовы были отменно. Устроенный накануне смотр был последним — теперь бравых кавалеристов ждал не слишком им привычный зим­ний поход. На Олларию, как они считали, да, собственно, и не только они... — Доброй ночи, господин командующий... — Доброй ночи... — Доброй... Господа офицеры удалились, и тут же понятливые орди­нарцы принялись торопливо выносить тарелки и стаканы. Эмиль, не желая мешать, отошел к едва прикрытому, несмо­тря на зиму, окну, понял, что уподобился Ли, и чудом не скре­стил пальцы, отгоняя всякие пакости. Не от себя — от братца; за свою армию командующий ручался, последние инспекции показали это в полной мере. Возле Аконы ждали приказа ветераны гаунасской охо­ты и почти десять тысяч бергеров. У них маршал побывал в первую очередь, хотя и так было ясно: что горцы, что тот же Мениго к делу подходят серьезно; некоторые — так даже чересчур. Обоз сформирован в самой Аконе под присмотром Райнштайнера, там же и артиллерия, еще помнящая Вейзеля и уже принявшая Рёдера, в самом деле оказавшегося толко­вым. Здесь, в Альце, стоят только «вороные». Сражавшиеся с ними в одном строю ноймарские «волки» сейчас далеко, под Мариенбургом, их на Заля не ведут, так что проверять нужды нет. Остается алатская панцирная кавалерия, где дела всяко не хуже, чем у Шарли, разве что легким ужином у Карой не обойтись. Визит к витязям маршал отложил напоследок, прикинув, что успевает не только напиться, но и выспаться. Было бы неплохо еще написать Франческе, однако любовные излия­ния на ум не шли, а доверять бумаге и женщине свои страхи Эмиль не собирался. — Алатское, — Шарли с трудом водрузил на при­бранный стол оплетенную алым шнуром бутыль, из ко­торой можно было напоить коня. — Выигранное, между прочим. — Все нам не выпить. Пари? — Полковые перестроения — тут мы и быстрее, и точнее. — Тогда понятно... Понятно, почему не кэналлийское. — Будут кэналлийцы, будет кэналлийское, а с ноймарми я на их пойло не закладываюсь, беру обедами. Эмиль... — Да? — Когда ты напьешься, я задам вопрос. Заковыристый. — Я не напьюсь. Я даже не стану заключать с тобой па­ри, ибо обставлю, но ответ ты получишь. Боюсь, правда, не тот. Новости о Кадельской армии до тебя, надо думать, дошли? — Кое-какие... Слушай, ну зачем нам эдакое подкрепле­ние? Я понимаю, Бертраму от подобного соседства тошно, но мы-то чем виноваты? И вообще, чем армию гонять, лучше бы командующего сменили, тот же Ансел из кадельцев за полгода людей сделает. — Не сделает. Ты не знаешь главного: Заль ушел с Каделы самовольно, без приказа регента или Проэмперадора Юга. — Че-го?! — Ты не ослышался. Поставил бы ты свою бочку, не ровен час разольешь. «Свободными данариями» мы еще займемся, а сейчас нас ждет один не в меру расхрабрившийся заяц. 3 Бывшей Тени бывший Проэмперадор доверял полностью, но истребованный Валмоном Джанис отсутствовал в столице не меньше трех недель. За это время Дуксия могла много чего натворить, да и банальное невезение со счетов не сбросишь. Робер привычно готовился к худшему, однако ничего не слу­чилось, то есть не случилось драк, предательств, погонь. Бы­ли показавшийся чужим город, сырой грязный холод и что— то вроде сна на ходу. Нет, улицы не перепутались и дома не разбежались, просто вместо одной Олларии возникла даже не вторая — третья, будто в бутылку тинты сперва влили от­раву, а потом выплеснули ее вместе с вином и набрали помоев. Умереть — не умрешь, но уж лучше бы яд. В доме Ворона Эпинэ почти отпустило, но на подступах к Нохе он понял, что хочет удрать. В Лаик, в Барсину, в Сагранну, куда угодно, лишь бы не лезть в открытый услужливо отступившим истуканом проход. — Не бойтесь, Проэмперадор, — подбодрил по-своему понявший заминку Салиган, — я с вами. Робер выдавил из себя смешок и протиснулся в щель вслед за Алвой, чудом не налетев на возившегося в кромеш­ной тьме Марселя. — Некоторые люди не только приятней некоторых же призраков, — объявил тот, — но и полезней. Валтазар, даже не будь он тупым предателем, не смог бы оставить нам ничего материального. Звякнуло, пахнуло паленым, вспыхнувший мутноватый свет позволил разглядеть колодец со ступеньками и несколь­ко заботливо сложенных у самого входа фонарей. Один, за­жженный, стоял у ног виконта, колдовавшего над вторым. — Значит, — постарался поддержать болтовню Эпинэ, — несломанными шеями мы будем обязаны маркизу... то есть дуксу. — Я нигде ничего не оставляю, — обиделся с улицы Са­лиган, — зато я спасаю то, что оставили другие. Не все, ра­зумеется, всё не спасет даже Капуль-Гизайль. — За свет благодарите церковников, — объяснил Вал­ме. — Они разыскали лаз и привели его в порядок. — Церковники? — Робер воззрился на еще одну память Левия. — Вы виделись с... кем-то из Нохи? — Как и вы. — Виконт начал спуск, но болтать ему это не мешало. — Ступеньки здесь мерзкие, хоть и не гнилые... Пьетро был на похоронах кардинала, только вы его не узнали. Его трудно узнать, я тоже не сразу понял, но этот Сэц-Гайярэ опустил очи долу. Смотрел-то он на суп, однако ракурс, как выражаются художники, получился самым что ни на есть агнецким... Или агнцким? — Овечьим, — подсказал дышавший в спину Салиган. — Будь у меня голубые глазки и льняные волосики, мне бы в картах везло еще больше. — Накладное пузо удобней, — не согласился Валме, — по крайней мере, в мужском обществе. Или не пузо, а что там носил кагетский Бурраз? — То же, что и мы с Рамоном, — Алва в этот раз шел по­следним. — Морочить головы надо так, чтобы к тебе намертво прилип ярлык, и желательно поярче. Приятный ход... Про­шлый раз я этого не заметил. — А уж как я не заметил, — подхватил Марсель, — все вы­шло слишком сумбурно, к тому же ты меня потряс. — Да, тогда это у меня получалось, — в голосе Рокэ звуча­ло чуть ли не сожаление. А ведь Левий не сомневался, что кэналлиец сбежал уми­рать! Алва ожил и смеется, это его высокопреосвященство не вернуть... Не вернуть многих, но сейчас, пробираясь в так и не ставшую сердцем нового эсператизма Ноху, Робер понял, что самой страшной его потерей стал именно Левий. Не сгинув­ший на пожаре Никола, не оставшиеся в Ренквахе братья, не мать, даже не Марианна, а кардинал. И еще сестра... В том, что после ухода крыс ничего уже было не испра­вить, Иноходец не сомневался, и все равно не мог отделаться от мысли о Катари. Будь королева жива, люди бы остались людьми. Тело без души — это труп, а труп гниет, Катарина была душой Олларии, без нее примочки и кровопускания не имели смысла. — Лестница, поднимаемся! — бодро объявил Валме. — Салиган, а не выкинуть ли тебе валтазаровы горшки в Данар? Я хочу знать, может ли призрак утопиться. — Я не мщу за других, — судя по звуку, дукс от возмуще­ния зевнул. — Разве что всучить эту дрянь фальшивомонет­чикам, в смысле казначейству. — Ни в коем случае, — отрезал Ворон. — По крайней ме­ре, до окончания войны. Никогда не знаешь, какая мерзость может пригодиться и когда, а другого Балтазара у нас нет. — И слава Бакре! — огрызнулся Марсель. — Я обижен, только вам меня не понять. Разве что Эпинэ, он тоже пере­живает о всякой дряни. Ларак подошел бы еще лучше, но ты его не взял... Пришли. Фонари гасим? — Кроме одного. ТАЛИГ. ОЛЛАРИЯ ТАЛИГ. АЛЬЦЕ 400 год К. С. Ночь на 12-й день Осенних Молний 1 Небо обозначило себя подслеповатыми звездочками, сте­ны и здания — кромешной тьмой. Ни единого огонька, ды­мом — и тем не пахло, старые пожары отполыхали, и то, что могло сгореть, сгорело. — Жалкое местечко, — Салиган отшвырнул тростью какую-то тряпку, — от Эрнани до Эрнани тут врали, а при Олларах принялись убивать, пусть и по обоюдному согласию. И за все время вылупился только один призрак, да и тот при­вязан не к Нохе. Куда теперь? — Графиня Савиньяк оставила мародерам гайифскую шкатулку, — Рокэ уверенно свернул к невысокому домику, — хорошо бы найти в моих бывших апартаментах труп. — Труп? — слегка удивился Салиган, — Толку от него? — Графине будет приятно о нем узнать. — Об этом я не подумал. Трупы здесь были, но все больше снаружи. Церковники разбитую скорлупу защищать не стали, и правильно сделали. Под ногами скрипели щебенка и осколки, луч фонаря плясал на начинающих подмерзать лужах, а Жан-Поль Салиг со знанием дела расписывал утро после бойни, не забывая от­брасывать с дороги всякую дрянь. — Неужели, — не выдержал Эпинэ в особо пакостном ме­сте, — нельзя было убрать? — Убрать? — в голосе Раймона послышалась обида. — Свободные люди не убирают, потому-то я и пользуюсь пол­ным доверием коллег. Я самый свободный из всех дуксов, ибо во мне есть духовная мощь! Причем я свободен лет с две­надцати, а их сделало таковыми лишь то, что отсюда вы­текло. — Вытекло? — переспросил Валме. — Ну, вылезло, впрочем, для этого нужно стать хотя бы червячком, — Салиган поднял фонарь, осветив мокрую сте­ну. — Как в прошлый раз, то есть ничего. — Так ты здесь уже лазил? Ну и чушь я спросил! Не добе­рись ты до кардинальской резиденции, как бы ты спас этого гада? — Гадов и, как говаривала Марианна, гаденышей, вечно спасают, но я никогда не ставил подобное своей целью. Мне требовалось поддержать репутацию и обшарить Ноху, — дукс придирчиво оглядел солидную дверь. — Никакой плесени, что и требовалось доказать. — Вы искали плесень? — насторожился Робер, пытаясь вспомнить, был ли Салиган в зале суда, когда Ворона спроси­ли, почему он вернулся в Олларию. Дураки в зеленых халатах решили, что Алва издевается, но Иноходец не сомневался — Рокэ в самом деле носился по призрачному лабиринту. — Больше всего я искал нашу с вами деточку, вернее, трупик. Не нашел, хотя мясца и хватало. И простого, и жа­реного. — Дукс чем-то зазвенел. — Теперь таких отмычек не достать. Агарисская работа. Прошу! Вот здесь гарью пахло до сих пор! Внутренняя дверь висе­ла на одной петле, на пороге валялся сломанный подсвечник. — Леокадий Второй, — Марсель водрузил калеку на рас­колотый подоконник, — профаны не знали, что красть. Пе­чально, но трупа нет. — Я составлю для графини бумагу, что он был, — пообе­щал дукс. — И заверю печатью Дуксии, она у нас как раз за­велась. Эскиз обсуждали с последнего Излома, но не могли сойтись в деталях. — Для дуксов вы непозволительно быстры, — Рокэ куда— то отшагнул, скрипнуло, лицо тронул сквознячок. — Эпинэ, составьте-ка мне компанию. Как Повелитель Повелителю. — О, — осклабился Салиган, — так у вас тайны? Нам под­слушивать? — Вам гулять под звездами. Если, паче чаяния, найдете дыру, не прыгайте без нас. Часы на архивной башне, как ни странно, идут, так что встречаемся через час у покойного Иорама, Марсель должен помнить, где это. — Я помню, — заверил Валме. — Там был кот. А ты не за­блудишься? — Шадди лучше всего пить там же, где сварили, я бывал у его высокопреосвященства почти каждый вечер. Пока мог ходить. 2 Об убийстве Дарави и бегстве теньентов Эмиль рассказы­вал, не забывая про вино, благо Карой и здесь оказался мо­лодцом. Шарли слушал спокойно — погибшего он почти не знал, а вот с кавалеристом Фариани встречаться доводилось. — Полковником был хорошим, насчет генерала... — Се­бастьен слегка поморщился. — Сомневаюсь, что в кадельской дыре, да еще под таким началом, можно приобрести опыт... — Сопоставимый с твоим? — подсказал Эмиль. Шарли имел привычку мерить генералов по себе. До встречи с Карой это льстило его самолюбию, после стало приносить ощути­мую пользу. — Сейчас это не главное. — С порядочностью у Фариани порядок. — У самого Се­бастьена с сообразительностью всегда было хорошо. — До­верять ему можно, бедняга в захолустье не от хорошей жизни оказался, у него что-то с желудком, армию оставлять не хотел, а лекари дохляков гонят в Кадельяк на воды, так что все со­шлось. — К счастью для нас. Без Фариани мы бы дуксов считали, пока б эта зараза зеленая половину западной Придды не про­мариновала... — Кто-нибудь вообще понимает, что это за напасть? — кавалерист отыскал уцелевшее луковое перышко и принял­ся грызть. — Ты меня пугаешь со слов брата, а сам Лионель? С кем-то советовался — с академиками, с клириками, просто с умными людьми? — С матерью, она эту дрянь во всей красе видела, с Райнштайнером и маркграфом, с — только не подавись! — Хайн­рихом... Скрытничать Савиньяк не собирался: к обморокам Шар­ли был не склонен, а чистку армии от бесноватых воспринял с полным пониманием. Другое дело, что размах будущей рез­ни, то есть утопления, самого Эмиля пугал до сих пор, Себа­стьену же, чтобы свыкнуться с новой целью, кроме немало­го количества алатского требовалась уверенность, что иначе никак. Эмиль чуть зубы языком не стер, объясняя то, от чего сам до последней возможности шарахался, благо братец с Ой— геном взяли изломную дурь на себя. Ничего, объяснил. — Столицу мы по незнанию проворонили, — подвел итог слегка охрипший маршал, — а вот с западом, если поспешить, можем и успеть. А если не спешить, получим ту же Олларию, только зубы там будут побольше... — Это ты про Заля? — Это я про бешеных тварей. — Эмиль приподнял бокал, решив для себя, что этот — последний. — Псы, даже самые дрянные, опасней сусликов. У данариев — полный сброд, у Заля — армия, и, если Лионель с Бертрамом не ошиблись, страх она растеряла. Страх, не выучку, какой бы паршивой та ни была. — А лошади? — Что лошади? — От этой зелени только люди дуреют или кони тоже? — Им-то с чего? — А нам? — кавалерист вздохнул так, будто сам стал ло­шадью, разумеется, мориском. Эмиль поморщился и залпом допил «последний» бокал; думать о взбеленившихся подонках было тошно, не думать — невозможно, только узор не скла­дывался даже у Райнштайнера. Барон умудрился между, как он выразился, «уборкой окрестностей Аконы» и подготовкой обоза составить реестр изломных странностей, торжественно заключив, что «подобные неприятности в столь значительном количестве проявляются впервые, что делает потери неизбеж­ными, а полученный опыт — бесценным для будущих поколений». О затее Ли бергер не написал ни слова, но проклятое «делает потери неизбежными» из головы не лезло, хоть тресни. Вино было бессильно, шадди — тем более, а тут еще пришли пись­ма от матери. Десять строчек Арно, двадцать — ему, осталь­ное — Лионелю. Дюжина страниц «бесценной для будущих поколений» зауми. Удивленно хлюпнула, будто ругнулась, отодвигаемая бу­тыль — не дождавшийся ответа Шарли истолковал молчание начальства по-своему. — Мы выступим, как только доставят приказ, — заверил он бравым генеральским тоном. — Господин командующий, желаю тебе хоть немного отдохнуть. — Алва бы на моем месте ложиться не стал, и я, пожалуй, тоже не буду. — Обиделся и немедленно простил, или что-то чувствует? — Лучше подумаю, что еще осталось сделать, а вот ты ступай спать. — Как-то не тянет, а подумать мне тоже не мешает. Могу прямо здесь, могу убраться. — Здесь. Леворукий знает что! Полночи дурью маемся, а ведь могли бы маршрут поточнее наметить, переходы по­считать. — И то! — кавалерист распахнул дверь, за которой кара­улили бодрый кот и сонный адъютант. — Еще свечей, прого­рели, и шадди. Вина не надо. — Во всех смыслах, — усмехнулся Эмиль, косясь на алатский выигрыш, все еще способный сбить с ног троих. Во всех смыслах сбить. 3 Ноги они с Алвой не переломали, но взошедший над мертвым аббатством тонюсенький месяц пришелся кстати. Если б еще через него не скользили похожие на дымные клу­бы облака, напоминая о чем-то смутно-страшном, что навеки приросло к ночи, ветру и луне. — Почему? — внезапно спросил Иноходец, — почему об­лака бегут, а внизу тихо? — Вам не хватает воя и свиста? — полюбопытствовал Ро­кэ, разглядывая черную двурогую громадину. — Рамон прав, удивительно невезучий храм... В него могло вернуться столь­ко заметных персон, а прорвался дурак и ворюга. Книжные призраки полны величия и чувства долга, нам же если кто и попадается, то валтазары. При этом в Багерлее призраков и духу нет, а ведь там не всегда было столь благостно. — Благостно? — порой Роберу начинало казаться, что он привык к Рокэ, но попробуйте привыкнуть к Сагранне! — С этим небытием что-то не так... постановил Ворон и неторопливо двинулся в сторону помнящей Айнсмеллера и сюзерена террасы. Огороженное тьмой пространство казалось огромным и злым, будто сожравшее Надор озеро. О стынущей в провале воде и разрывающих кладбищенскую тишь обвалах рассказал Дювье. Шар Судеб мимоходом смахнул в бездну любовь Айрис, ненависть Мирабеллы, благородство Наля. Через Ноху он тоже прокатился, вот по этим самым плитам... — Это было здесь! — не выдержал Робер. — И вон там. Альдо и Моро... Вы ведь так ничего и не знаете! — Отчего же? — Алва взял Робера под руку, будто уводя от неприятного собеседника на каком-нибудь приеме. — Моро застрелили вы, больше было просто некому. Все присутству­ющие хотели смерти анаксика и не возражали против смерти Окделла. Вы примчались и пожертвовали лошадью, что, на мой взгляд, естественно. — Моро гоняли по двору, именно гоняли... Альдо еще ше­велился; его смерти в самом деле желали все, кроме Дикона. Даже Катари... — А вы? — Не знаю! Я уже предал... Красноватая звезда взгромоздилась на сломанный шпиль, облака продолжали свою скачку, птицы, если они еще здесь остались, спали. Под каблуком противно скрипнуло стекло, сколько же его тут! Лестница на террасу осталась сбоку, теперь они шли там, где рвали на куски Айнсмеллера. Смотреть на выпившие порченую кровь плиты Робер не мог, взгляд мет­нулся вдоль стены, уперся в россыпь уже не мебели, но еще не дров, чуть дальше, наособицу, валялся похожий на беззубую пасть шкаф, из-под него пыталась выползти перекореженная решетка, и откуда только взялась? — Вы не умеете предавать, — Рокэ резко свернул, не дой­дя до непонятной баррикады. — Предательство, оно вроде пе­ния. Талант и вкус даруются при рождении, но без усердной работы не обойтись. У господина Альдо совершенно не было вкуса, у вас нет таланта. — Рокэ, я не мог иначе... — Разумеется, — Ворон на мгновенье застыл, склонив го­лову набок, словно во что-то вслушиваясь, потом обернулся к Роберу. — Однажды я убил незнакомого коня, чтобы спасти незнакомого человека. Позже выяснилось, что спасал я на самом деле себя, и не первый раз. Позволь я погибнуть вам в Занхе, а брату Валентина — в Гельбе, со мной все было бы кончено еще у эшафота. Собственно, я так и предполагал. — А вот я думал о том, что вы обезумели. — Я же объяснил вам, что это не так. Снова скрип стекла под ногами и трущийся о стены ве­тер... Рокэ повторяет путь призрачных монахов, можно было бы и догадаться. Привидения исчезли первыми, затем настал черед крыс и кошек, люди продержались дольше всех — что­бы их не стало, потребовался бунт. Теперь Ноха пуста, здесь ничего не найти, кроме памяти и мусора, даже страха не оста­лось. Эти стены ничего больше не хотят, им все равно, кто тут ходит; кошмар вернулся в сон, в лихорадку, в Агарис, кото­рого тоже нет. Нет ни «истинников», ни гоганов, ни орущих торговок. Енниоль заботился о своем народе, Левий спасал чужих, и оба ничего не смогли: подлое так и осталось подлым, а живое стало мертвым. Впереди закрывает звезды терраса, они замкнули круг. — Рокэ, так вы надеялись? — Я никогда не хотел умирать, особенно — глупо. Разуме­ется, уцелев, я стал надеяться. Не на Леворукого, с него, как я его понимал, сталось бы бросить меня именно в Багерлее. На Валентина. Оснований у меня было немного — рассказы Джастина и то, что Придд отсалютовал мне шпагой, но даже это было лучше, чем ничего. Потом появились вы, впрочем, на вас я не рассчитывал. — Вы послали меня к Савиньяку. — Он для этого был достаточно далеко. Тогда я еще не оценил степени гальтарского помрачения и думал, что меня примутся убивать на эсператистский манер. Вы могли не вы­держать, и вас бы прикончили вместе со мной, но, вернее всего, после казни, пронеспав целую ночь, вы явились бы к сво­ему, скажем так, другу и высказали все, чего он не собирался понимать. Потом вас зарезал бы какой-нибудь Давенпорт или отравил какой-нибудь Суза-Муза, и Дракко опять остался бы без хозяина. К счастью, все как-то устроилось... Его высоко­преосвященство, Перт, Габайру, гальтарские кодексы — с та­кими картами не проигрывают. — Вы совсем не рассчитывали на Дикона? — Совсем. — Я понимаю, вам больно вспоминать. — Нет, это вам больно. Молодой человек, нуждающийся в окрике, чтобы поднять упавшего друга, ни на что не годится. — Но вы же пытались с ним говорить! — Разве? — Дик думал, что меч ему отдал Рамиро, но ведь это бы­ли вы! — А, так вы об этой мистерии? Я приболел и выглядел не лучшим образом, даже Марсель испугался, грех было не воспользоваться. К тому же мне хотелось приличного вина... В итоге я убил глупого мерзавца и собственную лошадь, а вы — королеву, которая убила все того же агарисского дурака. — Так думал Дикон, но Катари не хотела... — Хотела, Эпинэ, так же, как и Моро. Они хотели, и они сделали, а победителей не оплакивают. Глава 11 ТАЛИГ. ОЛЛАРИЯ 400 год К. С. Ночь на 12-й день Осенних Молний 1 Заткнуть нохскую дыру не вышло по причине отсутствия таковой, но Ворон, разумеется, не унялся. Теперь ему при­спичило проверить Старый Парк на предмет чего-то вроде благодати. И не просто проверить, а затащить туда парочку бесноватых, которых еще предстояло опознать и отловить. Марселю затея не нравилась, однако мысль о претензиях ви­конт отмел — они таскались по Олларии не для собственного удовольствия, вот улизни Ворон с Иноходцем к «пантеркам», можно было б и обидеться. Виконт поправил царапающий шею воротник и попытался сосредоточиться на папеньки­ных загадках, но мерное постукивание салигановой трости разбивало мысли не хуже, чем сама трость ледок на угрюмых лужицах. Бесполезная Ноха давно растворилась в холодной сырой черноте, однако с приближением к захваченному дуксами посольскому кварталу оживленней не становилось, скорее уж наоборот. Конечно, в четвертом часу ночи стихают даже отъявленные гуляки, но тишина, если она после радости, не давит, а обнимает. — Мертвовато, — поделился своими ощущениями Вал­ме. — И невозвышенно к тому же. — Зато неплохая охота, — Салиган кивнул в сторону Торс кой, где свет нескольких факелов позволял разглядеть с полдюжины черных фигур, как раз сворачивавших на Голу­биную. — Пропускаем? — Несомненно, — Алва проводил не узнавший своего счастья патруль взглядом. — Берем ближе к Посольскому, должны же его караулить. — Еще как, — обнадежил дукс, — это только я себя не бе­регу. — Ты недостаточно свободен, — согласился Рокэ, Сали­ган в ответ развел руками не хуже Коко. Дукс вел себя ужасно мило, но от города тошнило по-прежнему, и к тому же на­чинало ломить ноги, спасибо, хоть гвозди о себе не заявляли. Прогулка получалась никчемной, валтазаров афронт — и тот загладить было нечем. Оллария, выплюнув Эпинэ, перестала биться в конвульсиях, поблекла и приноровилась к свободе. Дуксы резвились и грызли друг друга, люди выживали, а са­мые дошлые еще и норовили кто повыше пролезть, кто за­браться в чужую тарелку, это было противно. Это было про­тивно, противно, противно... Крутящаяся в голове фраза тащила за собой стихи, но Валме не собирался воспевать увиденные мерзости, к тому же он был неприятен сам себе. Столько ошибок, столько не­позволительных, пошлых ошибок! Жалеть Валтазара, не от­равить Кракла и в довершение всего начать светскую жизнь в объятиях ныне свободной Дженнифер... Генеральша брень­кала на арфе, потом велела перерезать гранат, тот уперся; пока Марсель пилил фрукт, красотка успела закрыть двери и изысканно возлечь на софу. Что от него требуется, оруже­носец догадался сразу, но с чего начинать, не представлял — у служанок платья шнуровались спереди, а переворачивать графиню было во всех смыслах неудобно. Иссерциал с Лахузой описывали блюдо, но не способ его приготовления, к то­му же в древности дамы не шили туалеты, а драпировались... «Это было позорно», — прошипел Марсель, и тут его схва­тили за локоть. — Уличное душегубство требует особой сноровки, — шеп­нул Алва, — так что не вмешивайся. Разве что мы не будем справляться. — «Мы» — это ты? — уточнил виконт, отгоняя мерзкое видение. — В смысле император? — Мы — это не ты, — объяснил Рокэ и занялся Эпинэ. Марсель вслушался, ожидая приказа стать в сторонке и не мешать, но Ворон быстренько объяснил про свою шляпу, вернее, про сигнал «приготовиться». Выходит, эти самые на­выки у Робера есть, а у наследника Валмонов, друга бакранов и бывшего посла Ургота — нет?! Абордажи и бревна Марсель терпеть не мог, но остаться без душегубства было обидно. — Ну да, — тихонько буркнул виконт, — в темноту очень интересно пялиться! Так выразились бы адуаны, а приличных слов у меня нет. Это крайне приятно, — мурлыкнул Рокэ, — воззряться во тьму, И для зренья полезно, и пища уму... Маркиз Габайру, впервые обнаружив под обеденным сто­лом Готти, заметил, что некоторые виды наглости вызывают умиление. Валме попытался умилиться, и тут споткнулся сно­ровистый Эпинэ, виконт его поддержал и почувствовал себя в некотором роде отмщенным. — Спасибо, — поблагодарил Иноходец, он все-таки был чудесным человеком и, в отличие от Валтазара, добро помнил. — Пожалуйста, — развел руками Марсель. — Так вам уже приходилось резать патрули? — Да. — Повелитель Молний вдаваться в подробно­сти явно не желал, а вытягивать их было некогда — впереди красноречиво блеснуло. Валме подобрался, однако ничего не случилось. Пятеро дуралеев — данарии ходили исключи­тельно пятерками — посветили факелом и опознали шедшего первым Салигана, который небрежно махнул рукой в сторо­ну спутников, мол, эти со мной. Патрульные не возражали, а Рокэ они отчего-то не приглянулись. — Робер, — предложил Марсель, когда чужие шаги стих­ли, — почему бы вам не пристать к регенту с вопросом «а по­чему мы их не...»? — Я бы их тоже не тронул, вояки и вояки. — Да, — подтвердил Рокэ, — убивать почти не тянуло. — А меня, — сварливо заявил Валме в спину присоеди­нившемуся к дуксу Ворону, — тянет. Вот прямо сейчас и тянет. Ходят тут, факелами машут, спрашивают... Мне не нравится, когда на меня светят, а вам? — Но они же в патруле, — объяснил Эпинэ, очередной раз обозначив сходство с Котиком и бакранами. — Должны проверять. — Только не меня! — отрезал Валме, пытаясь отрешиться от ноющих ног. У следующего перекрестка свернули направо, в полную тьму, чудом не наткнулись на какую-то ерунду вро­де тележки и переулками выбрались к Родниковой площади. Здесь из восьми фонарей один все-таки горел, и на нем рас­качивалась повешенная собачонка чуть побольше левретки. Оставить ее висеть означало предать Котика, Марсель шагнул вперед, доставая кинжал, но Рокэ оказался быстрее. Скрип­нула разрезаемая веревка, окоченевший трупик шмякнулся оземь с глупым деревянным стуком. — Что и требовалось доказать. — Салиган тростью пере­вернул незадачливого кобелька, показалась табличка с име­нем Дженнифер, уточняющим неприличным словом и возму­тительной подписью. — Сучья ссора во всем ее великолепии. — «Суза-Муза»... — Эпинэ тоже прочел и теперь смотрел прекрасными недоумевающими глазами. — Как это?! — Война, — объяснил Салиган. — Известные вам Свобод­ная Дженнифер и замужняя Людовина... Одно время Джен­нифер собиралась в «Орлицы Данарии», а Краклица — в ее же голубки, но тут Джаррик напомнил об отринутых символах, а я предложил своих ворон. В результате птичками дамы так и не стали, зато гадят друг на друга, как все голуби Нохи ско­пом, для чего завели себе фальшивых «суз». Коко вне себя от формы, хотя признает, что по существу правы обе стороны. — В каком смысле? — Марсель еще раз глянул на без­винную жертву не поделивших свободу стерв и развил свою мысль: — Краклица откровенно клевещет — Дженнифер не кобель. Увы, я за свои слова отвечаю. — Ну так не верь глазам своим! — огрызнулся Эпинэ, по­вергнув в изумленье не столько виконта, сколько себя само­го. — Извините. — Охотно, — Валме едва не погладил беднягу по голове. — И все равно, Раймон, тут что-то не так. — Как выражается Кракл, повода для тревоги нет. Собак вешают вторую неделю, и не по одной, так что мелких сучек быстро не найдешь, а большую еще попробуй поймай. Наши сузы отнюдь не герои, а платят им сдельно, вот они и вешают что ни попадя. Гляньте-ка! — дукс кивком указал на соседнюю ветку. — Следы трудов противной стороны. Ручаюсь, до утра они еще парочку раз... — Патруль, — с облегчением выдохнул Иноходец. — Разумеется, — не глядя откликнулся Салиган, — иначе с чего бы мы здесь торчали? Хотя ребеночка-другого прихва­тить тоже не помешает, они такие забавники... Господин Проэмперадор, не подумайте чего плохого, я про медузок. Они пока мелкие, но ведь разрастутся. — Пожалуй, — Алва, склонив голову к плечу, разглядывал выплывающих на площадь данариев. — Ты о них говорил? — Скорее всего, — маркиз соизволил обернуться. — Угу, они и есть. «Гвардия Гордого Достоинства», они же «Вездесу­щие хори свободного Джереми», туда слабых духом и телом не берут. Если тебя и эти не устроят, я буду плакать и сморкаться. — Посмотрим, — сощурившийся Алва стал краток, будто Вейзель. — Смотри, — Салиган непринужденно отбросил тростью табличку, при этом выдвинувшись чуть вперед. Оставшийся на месте Рокэ очутился за плечом дукса, а Робер с Марселем угодили в тыл, но считать хорей виконт мог. Четверо? Нет, вон и пятый из тени вышел. Вероятная добыча приближалась спокойно и доверчиво. Похоже, стоящая на свету фигура с тростью была ей знако­ма, похоже, это было взаимно, поскольку Салиган весело ок­ликнул: — Как достоинство, Пьер? Кошки не слизнули? — Нужно оно им! — на тулье шляпы откликнувшегося крепыша красовалась широкая лента с какой-то надписью, Марсель отчетливо разобрал «остои». — Все рискуете, достой­ный гражданин? — Я? — удивился Салиган. — Скорее уж вы. У меня сегод­ня такие спутники, что и самому страшно, вот только прово­жать меня не надо. — Понимаю-понимаю. В... важных делах нужны... до­веренные люди и тайна, — повязанный с омерзительной фамильярностью кивнул в сторону Рокэ, в ответ Алва под­нес руку к шляпе. Жест Валме очень понравился — выгля­дит вежливо, вот только следом за вежливостью идет смерть. — Удачи, Пьер. — Салиган что-то смахнул с рукава. — Приятное у вас все-таки имя, не меняйте. — Я и не собирался. Будьте свободны, граждане. — Обязательно. Дукс двинулся первым, но через пару шагов приостано­вился, махнув своей свите, мол, проходите, я догоню. — Постойте-ка, Пьер, — окликнул он, — тут такое дело. Наши дамы, как видите, несколько... Повязанный обернулся, Марсель, как и было велено, встал, а Рокэ и Робер уже поравнялись с хорями. Алва корот­ко кашлянул, и вроде бы упертая в брусчатку трость Салигана взлетела вверх. Виконт старался ничего не упустить, но слишком уж все быстро происходило, да и факелы с фонарем помогали лишь отчасти. Глухой удар, и почти тут же — сдавленный хрип; факел ва­лится на землю, рассыпая искры, следом оседают сразу двое. Второго то дукс как успел?! Краем глаза Марсель еще успел заметить рывок Алвы, но все подробности съели стремитель­ность и тень. Шорох одежды, знакомый всхлип пробивающей тело стали, еще возня, и кто-то звучно шлепается на камни всем весом. Рядом чавкает, хлюпает и сдавленно бурчит «гото­во» — ага, это уже Эпинэ. Выходит, в самом деле не сплоховал. — Как, — любопытствует Рокэ, — сильно залило? — Да нет... — герой как раз пытается разглядеть рукав, — не слишком. — Все равно неприятно. Возьмите платок. — Да... Спасибо... — Что-то вспомнилось? Что именно? — Ерунда... У меня открылась рана, Придд точно так же одолжил мне платок. Я так его и не вернул. — Не печальтесь, — посоветовал Салиган, кромсая плащ ближайшего патрульного, — воруют так или иначе все. Это долгов можно не иметь... Мысль была забавной, да и сам дукс вызывал полное доверие, в отличие от темноты, из которой в любой момент могли полезть хори, медузы и просто разбойники. Виконт проверил все еще бесполезный кинжал и придирчиво осмо­трелся. Ни одно окошко так и не зажглось, зато за горой мусо­ра, наваленной возле глухой стены... Шевеление теней могло быть прихотью фонаря, ветра и дерева за оградой, а могло и не быть. Марсель как мог неспешно повернулся, собираясь окликнуть Алву, но тот и без подсказки заметил. — Рамон! — О, — живо откликнулся тот, — свеженькие! Рокэ с Салиганом переглянулись и двинулись к таин­ственной куче, обходя ее с двух сторон, только завершить маневр не удалось. Раздался истошный вопль, и кто-то то­щий ошалевшим пауканом прыгнул на Алву. Первым! Даль­ше Марсель не смотрел — пришлось пырять проскочившего между Салиганом и Эпинэ патлатого придурка. Кинжал под ребра вошел и, главное, вышел удачно, Валме даже не запач­кался. Виконт отвлекся на какое-то мгновенье, но у ног Во­рона уже валялось тело, еще одно скрючилось возле удивлен­ного Эпинэ, а всего за мусором пряталось трое, и они вполне могли удрать. Они и должны были удрать — дорога вниз по улице оставалась свободной, только бесноватым Сагранна, и та по колено. — Кого это мы? — Иноходец уставился на свою жертву. — На грабителя не похож, на стражника тем более. — Сузы от Краклов, — объяснил, возвращаясь к прерван­ной работе, дукс. — Их дело — собачье. Людовина платит за то, чтоб песики довисели до утра, вот они и стараются... Дол­жен сказать, Проэмперадор, что вы прекрасно справились. Еще пара новопреставленных, и я возьму вас в... куда-нибудь да возьму. — Я помню, чем вам обязан — счастливым похваленный Иноходец отнюдь не выглядел, это было неправильно, и Мар­сель твердо сказал: — Мой папенька, Эпинэ, тоже бы вас одобрил, а вот что об этом побоище подумают утром? — «Сузы» Дженнифер застали конкурентов за работой и перерезали. — Алва помог, ловко стянув руки бесчувствен­ного офицерика за спиной, — Рамон, могли они прикончить еще и хорей? — Не могли, — Салиган поднялся и потер поясницу, — но спишут все равно на них, хотя подумают на тираноубийцу, в смысле на бывшего помощника Перта. Ему хори Джереми поперек горла, но Дженнифер в любом случае придет в вос­торг, ей нравится слыть смертоносной, пусть другие и режут больше. Рокэ, теперь получается трое. — Один лишний, нам достанет юноши и Пьера. — Мне тоже так кажется. — Дукс деловито наклонился над вторым хорем, тот чуть заметно дернулся и замер. — Ну вот, теперь парочка, хрен и поджарочка... Эпинэ, вам вроде не нравится наш мусор? Так помогите убрать! За курганчик... Иноходец не возражал, он был хорошей лошадью. Валме ни о чем не просили, однако виконт, решив принести пользу, поднял фонарь и отправился светить. Польщенная куча гордо засеребрилась и принялась выкладывать тайны. В самом низу из нее торчала мраморная женская ножка в настоящем, но рваном башмаке, и высовывался угол рамы, которую Марсель был бы рад преподнести Валтазару, не окажись тот подлым ызаргом. Под рамой торчало нечто непонятное, виконт сду­ру ковырнул рядом сапогом, и непонятное оказалось рукой, явно человеческой. Похоже, ее хозяин покоился под кучей с самого ее зарождения, а может, именно он стал песчинкой, вокруг которой навалили здоровенную жемчужину. Помор­щившись, виконт отшагнул и споткнулся о развязанный мешок, из которого скалилась длинноухая мордочка, тут же валялась стопка хулительных табличек. — И это, — воззвал к кому-то Валме, — Оллария. Ее луч­шие кварталы! — Ну, Оллария, — подтвердил дукс, помогавший Эпинэ с последним покойником. — И что? 2 Бревна умеют плавать, но по улицам они не шляются, это делают патрули и грабители. В обычное время Марсель пред­почитал патрули, сейчас меньшим злом стали бы разбойни­ки, только двуногого зла на улицах не было вообще, разве что таковым являлись они сами. Последняя мысль виконту пре­тила, как и обморочный юнец, которого волокли они с Алвой. Регент, Повелитель и прочий император имел все права на «хоря» Пьера, но ухватил недосузу, и вряд ли из-за худобы. На середине пустой Родниковой Валме решил, что дело в Эпинэ, которому малолетние поганцы всю совесть истоптали, то ли дело караульные, которых Робер уже где-то резал. — Соберано недаром щадит Иноходца, — тихонько мур­лыкнул виконт, — У него на душе слишком много уродцев». О! Мы обошлись без «это было!». — Не обошлись, — Рокэ залихватски, будто на фельпских Ундиях, мотнул головой и окликнул: — Ро, это было здесь? — Здесь? — Иноходец понимал не больше Валме. — Что? — Писклявый усач навязывался рыженькой даме. Все-таки память у Алвы была отличной, Эпинэ не мог не оценить! — Чуть дальше, — уточнил он странным голосом, — возле заколоченного дома с башенкой. — Тут все заколочено, — вставил Салиган. — Во избежа­ние покушений на моих коллег прежние обитатели выселе­ны, а достойные доверия не вселены, ибо их влекут отнюдь не парки. — Прелестно во всех отношениях. Я вижу калитку. Рамон... — Мы еще не раз оплачем погибший Агарис, — дукс траги­чески шмыгнул носом и полез в карман. Отмычки и мастерство не подвели, амбарный замок сдался не хуже бордонских дожей, за забором обнаружился полный сухой растительности двор. Когда-то здесь любили цветы, но прикрывать на зиму клумбы было уже некому. Водосток тоже не прочищали, и у стены до­ма загадочно поблескивала немалых размеров лужа. — Рамон... Трость дукса разбивает не успевший заматереть ледок, за спиной глухо жалуются насмерть засохшие на корню астры, папенька за такое испепелил бы. Двое лежат, один долбит, трое стоят, и вот-вот начнется что-то скверное, но тут уж ни­куда не денешься, а вот ожидание... — Офицер по особым поручениям — я, — как мог сварли­во объявил Валме, — а все достается Салигану. — Тебя выбил из колеи Валтазар. Между прочим, его не­бытие можно сделать невыносимым. — Забить твой дом коллекцией Коко? — Слишком трудоемко, из Нохи ты меня увел гораздо изящней. — Я полгода думал, и потом ты подсказал. Помнишь, на равелине? Мы сидели среди покойников, светила луна, и ты заговорил о клятвах... — Да, удачно вышло. Летят брызги — Салиган стряхивает свою палку. — Водички хватит, — объявляет он. — В глубоком месте — ладони три... При желании можно и утопить. — Сегодня вас всех тянет на сложности. Ро, приглядите за офицером, Рамон, воздвигнись-ка! Марсель, ты хотел по­ручений? — Особых. — Уж какие есть. Берем младшего. Коннер, окажись он тут, буркнул бы, что ызаржонок еще не оклемался. По дороге к луже Марсель попытался поды­скать выражение поизящней — не дали мертвые собачки и краткость пути. Кляп Алва выдернул собственноручно, после чего ткнул пленника носом в воду. Примочка подей­ствовала почти мгновенно, молодчик дернулся, отчаянно за­кашлялся, ойкнул: «Создатель!» и после пары попыток усел­ся. Становящийся осмысленным взгляд достиг в самом деле воздвигшегося Салигана, и тут Марсель чудом не сел сам. — Вошь кошачья! — взвыл юнец, саданув башмаком по водной стихии. — Ну, ты у меня доигрался, вонючка! Сейчас я тебе ноги выдерну. Сперва тебе, потом... твоей... Связанный по рукам герой яростно колошматил ножон­ками лужу и сыпал бранью, обильно, но крайне бездарно. Похабные словеса, налетая друг на друга, напрочь теряли вы­разительность, это было убого, это было противно, это было безнадежно... Еще безнадежней взгромоздившегося на Моро Альдо. Нет, уродом из тех, кому за уродство подают, молодчик не был, но похожий на пятку подбородок и изрытые зажив­шими болячками щеки благосклонность той же Дженнифер исключали напрочь, и крикун об этом догадывался. — Да я, — изливался он, — эту твою... Рокслеиху... Вот прямо... вот сперва тебя... А потом ее... твоей ногой... И по­вешу на твоих кишках, пусть воняет... А потом мы с Людовиной... — На этом расстоянии Старый Парк не действует, — по­морщился Алва, — нужно подвести поближе, только учти, он мокрый. — Дерьмо сучье! Ты у меня... — Ро, мы отлучимся на полчаса, приглядите за Пьером. Волочь мокрую, орущую, корчащуюся дрянь было труд­ней, чем сухую и обвисшую, зато ее можно и нужно было лупить. Валме пару раз саданул пленника ногой под коле­но, второй раз вышло удачно — юнец прикусил язык. До­вольный виконт огляделся и увидел огромный, впору при­ятелю Бурраза, башмак. Развалившееся на перекрестке ко­жаное чудище плотоядно разевало пасть, будто собираясь проглотить всю компанию целиком и закусить месяцем. Валме восхищенно присвистнул, в голове забродили ту­манные, но величественные образы, и тут под ухом взвизг­нуло. — Куда... — недосуза по-мальчишески вертел головой, — куда мы идем? — Мы, — откликнулся шагавший чуть впереди дукс, — идем тебя убивать, а ты никуда не идешь, тебя тащат. Как козу на бойню. Оскорбляться за козу Марсель не стал — Салиган не видел Бакрии, к тому же сравнение было уместным. — Но... мы же можем договориться! — недосуза тоже ни­чуть не обиделся, мало того, он прекратил вырываться и те­перь старательно перебирал ногами, подстраиваясь под разо­гнавшегося Алву. — Я с моими людьми перехожу к вам. Мы ловчей Рокслеихиных придурков, и у нас все свое! Два талла за ночь, и они не отмоются. — Нет! — почти хрюкнул Салиган. — Это я от вас не от­моюсь. — Согласен на талл, свободный гражданин, но вы устро­ите мне диплом магистра права... Учиться мозгляк не хотел, а хотел должность со взятками и особняк Краклов, про которых так и рвался сообщить кучу пакостей. — Если мы договоримся, я изложу письменно, но мне нужны гарантии, что меня возьмут в тессорию! — Мышь ты кошачья, — дукс резко обернулся. — В Закат тебя возьмут. Закуской и прямо сейчас. — Я... За что-о-о?! — Визг сделал бы честь резвейшему из поросят. — Я... Ничего такого я не делал, сейчас так трудно жить... Я просто хотел работать... меня втравил однокашник. Это все он! Он вообще родич Эпинэ! И Краклы... Они нена­видят Свободную Дженнифер и вас! Предатели боятся высту­пить открыто и мстят тайно, но я знаю... Я дам показания, их отправят под балкон! Я дам хорошие показания, я изучал право... Они хотят... хотят сдать Олларию, для чего сговори­лись с Кэналлийским Вороном. Господин маркиз, я... я был возмущен, но боялся! Они готовы на все... И все равно я хо­тел прийти к вам, именно к вам, и все рассказать, у меня есть списки, но мне надо... я поклялся на одре... отца... овладевать знаниями. Это сейчас так дорого, но я — свободный данарий, моя совесть, она... Тех, кто его волок, данарий так и не разглядел, сосредо­точившись на Салигане, из вонючки ставшего маркизом, го­сподином и ходячим солнцем свободы. Отпусти они сейчас пленника, тот первым бы делом припал к салиганову сапогу, но отпускать ызаргов нельзя, а тащить дальше нет смысла. — Соберано, — принялся объяснять на кэналлийском Валме, — нам надобно ли этим... нерэем грязнить хороший парк? Он уже ясный, как нечистая лужа. — Олли-жа, — согласился по-бакрански, судя по всему, понявший родной язык Алва, — баймунка пажак та! Свора­чиваем в проезд. Считай шаги. — Эномбрэдасоберано! Совет был простеньким, но действенным, сосредоточив­шись на подсчете, виконт отрешился от нытья о невиновно­сти, тяжелой жизни и предателях, пробравшихся в академию, дуксию, стражу и ночные вазы. Через двести шагов Валме во­шел в ритм, а жертва заткнулась, чтобы еще через семьдесят изрыгнуть ливень подробнейших угроз. Не разнообразных, не новых, но смачных. — А ну пустите, притырки! — полузаблудший ягненочек чернел и лысел на глазах. — Живо! А то мои парни до вас добе­рутся! Они вышибут ваши вонючие мозги, а кишки запихают в глотки! Но сперва выбьют из вас, где ваши девки и перед тем как их кончить... Во все... зажарим на собственном сале... И скормим воронам... Заскучавшие звезды валились за черные крыши, все силь­ней ныли натруженные ноги, и очень хотелось убить. Не как врага и даже не как бешеную собаку, просто потому, что тя­нуло домой, в смысле в Лаик. К Котику, который, если надо, рвал глотки, но на визг не исходил, и к исповедующим те же принципы адуанам. — На Драконьей не живут, — Салиган тоже заговорил по-кэналлийски и, насколько понял Марсель, чисто. — Но сей­час будет Тараканья Щель, в ее дальнем конце всегда дежурят хори. — Сучий выкидыш! Ты не дотянешь до завтра! Мои... То, что он держит труп, Валме осознал, когда Рокэ стал вытирать кинжал. Ворон убил чисто, быстро и бесшумно, хо­ри в свой Щели ничего не услышали, но Марселю в послед­ний год слишком часто объясняли, что легкая смерть — это хорошо, а делать даже такое «хорошо» погани не хотелось. — Рокэ, — не стал скрывать своих сомнений виконт, — я помню, что смерть не тявкает, а победа не распускает хвост, хотя до Гайифы это никак не дойдет. И неоправданного мучи­тельства ты не одобряешь, только я бы помучился еще минут пять. Вернулись бы к башмаку, пусть бы прочувствовал. — Дурная трата времени. Что требовалось, мы уже знаем. Рамон, как тебе лучше, оставить или убрать? — Убрать, — Салиган сунул трость Алве и подхватил тело под свободную руку, — тогда он в сговоре с Пьером перережет патруль и собственных суз, а по чьему наущению — найдем. Карлион надоел уже всем, ему пора под балкон. — Воистину, — Ворон крутанул трость, явно оценивая ба­ланс. — Ты любишь Старый Парк? — Мне нравится слушать плеск воды и знать, что, во-первых, в ней нет мыла, а во-вторых, ей до меня не до­браться. Потащили? — Потащили, — поморщился Марсель. — Если что, сой­дет за пьяного, а поможет Бакра, так и не встретим никого. — Кого тут встретишь... Знали бы вы, как мне не хватает приличного общества. — Как я вас понимаю, — посочувствовал Валме, жалея, что не может развести руками. — Но мы вернемся, и я обяза­тельно привезу вам из Сагранны сувенир. Бакранский боевой посох. Среди прочего годится и для вразумления козлов. — Мне он просто необходим, — просиял дукс и покосил­ся на влекомого покойника. — А ничего так получается, достоверненько! Ну, перепил младенчик, даже ножки не идут, бывает...За Бобровой Рокэ принялся тихонько насвистывать, а потом и напевать что-то веселенькое. Не то про пляшущую над мертвой долиной луну, не то вообще про гостью-смерть, которая пришла и никак не может убраться. Кэналлийские «песенки» прогулочке соответствовали как нельзя лучше, но Марсель бы предпочел другие места и другую музыку. Осталь­ные были не столь трепетны. — Рокэ, — окликнул Салиган, — вот за что я тебя особо ценю, так это за жизнелюбие. Себя, к слову сказать, тоже. — А что нам остается? — засмеялся кэналлиец. — Ста­нешь убивать, не любя жизнь, рано или поздно сойдешь с ума. Мне кажется, дело не в парке как таковом... — Парк не виноват! — Песенки кончились, и сердце Мар­селя вопреки уставшим ногам и будущей лодке возликова­ло. — Дело в источнике или в чем-то рядом, чем оно ближе, тем недосуза делался скромнее. Во дворе он клацал зубами, на подступах к парку и пока мы шли вдоль ограды — тоже, и только у Драконьего въезда принялся сперва торговаться, а потом скулить. Ты резко свернул, и наш образчик опять стал большим и страшным. Кстати! «Фульгат» говорил, что бесно­ватых бьют корчи от рэя Кальперадо и его сестры, а вот ты на эту публику, похоже, не действуешь. — Да, вся страсть юной, скажем, души досталась Рамону. — Я заслужил, — скромно напомнил о себе Салиган, — Вы действовали по моему приказу, мальчоночка обиделся. — Именно! А на утренний кошмар бесноватые кидаются без повода. — При этом вырубить парк или хотя бы загадить источ­ник не пытаются ни власти, ни свободные граждане. Рамон, Дракона ограбили? — Более или менее. Лаптон заныл о солдатском жалова­нье, дуксы стали жаться, и тут достойный Джереми вспом­нил, что под самым носом чахнет куча бесхозного золотишка. Нижнюю плотину взорвали, причем никому ничего не оття­пало. Вода сошла, что смогли, выгребли, но снять ил у право­го берега не доперло.— Да, — блеснул осведомленностью Марсель, — Фран­циск невеликий очень кстати снес старенький павильончик и еще более кстати не успел возвести на его месте Лебединый приют. Вернемся — отпишу папеньке, что сам парк беснова­тым не страшен. — Корчи их там не бьют, — уточнил Салиган, — но и хо­дить туда просто так никто не ходит. Когда с Родниковой вы­шибали людишек, дома собирались отдать всяческой полез­ной сволочи, но сволочь въезжать не захотела. Дуксам парк скорее нравится, он и пустые улицы неплохо прикрывают им задницу. Пьера тащим тем же путем? — Подозреваю, дорога будет короче. Откуда ты его знаешь? — Познакомились, когда грабили дворец, у него хорошо получалось, и я дал ему рекомендации. До заварушки хорек был теньентом в гарнизоне Марипоз; кур, пока не угодил в Олларию, не душил, зато теперь жаждет стать Карвалем. Если Эпинэ раскрыл пред вами душу, вы поймете. — Чего ж не понять? Мориска и сабли у Рокэ нет, так что быть этому Пьеру без перевязи. — Несомненно, — подтвердил Алва, — и без перевязи, и без парка. — Забавно, если лапушку уже прирезали, — Салиган оче­редной раз почистил рукав. — Проэмперадор на взводе, да и кинжал у него роскошный. Саймурские штучки сами крови просят. Кинжал своей репутации не оправдал, поскольку никто никого не убил, ни пленник — Эпинэ, ни, на что слегка на­деялся подуставший Марсель, Эпинэ — пленника. Мало того, успевший прийти в себя марипозец бесноваться явно не спе­шил. Сидел себе среди сухих стеблей и походил на человека, то есть откровенно мерз, а когда Салиган освободил его от кляпа, принялся кашлять. — Ну как? — заботливо осведомился дукс. — Желаете ме­ня пристукнуть? — Ж-желал, — голос Пьера, что и немудрено, звучал хрипло, — а теперь х-хочу... еще одну рек-кхомендацию. Со­пляка кончили? — Само собой. — Толк-ху от такхих... — Ни малейшего, — отрезал, подходя, Алва. — Какие ре­комендации вам требуются? — Господин регент Талига... Я предлагаю свои услуги вам. Дукс Салиг может... подтвердить, что я — человек решитель­ный, умелый и неглупый. — Подтверждаете? — Пожалуй. Пьер — мерзавец, но отнюдь не придурок. — С рекомендациями мы решили. Идем дальше — что вы можете, что вы за это хотите и когда вы меня узнали? — Когда разглядел. Меня развяжут? Я не удеру и не до­несу. — Какое счастье. — Господин регент, я тот, кого вы ищете! Салиган меня выбрал из всех не потому, что я — красавец, он знает меня в деле. Конечно, по башке получить неприятно, но я не в оби­де. Согласен для начала на те же условия, что и Блор с Халлораном. — А на конец? — Что дадите, все возьму. Как вы генералов с баронами из адуанов пекли, все слышали, а тогда у вас на загорбке Силь­вестр с Манриками болтались. Приказывайте, я готов. — Вставайте и берите плащ. Почему вы дезертировали? — Захотелось. Эпинэ допек со своим порядками, а тут и полыхнуло. Рисковать я готов, было бы за что. — И вы пошли грабить дворец. — А... Так вы про дворец знаете? — Как вы пришли к мысли, что я нуждаюсь именно в вас? — Дуксятнику конец, — Пьер был собой откровенно до­волен. — Ублюдки друг из-под друга стулья выхватывают и ни змея не видят, а нас любая армия придавит, не заметит. Само собой, если пузыри пускать не станет, ну так вы и не лошак Эпинэ! Ворон в Олларии — до весны нашему воронью не до­сидеть, но люди в городе вам нужны и одного Чистюли тут мало, потому он меня и присоветовал. Да больше и некого! Лаптон только жрать горазд, скоро штаны лопнут, Джереми — тупая скотина, Феннел придушил короля и под это дело вы­бил себе генеральство. Нет, может, вы и рады, что теперь вы­ше вас только крыши, сынок-то ваш когда еще подрастет, но цареубийца регенту не товарищ... Хорь был прекрасен в своем всезнании. Он читал мысли, клеил ярлыки, доносил на соперников, издевался над растя­пами и лопухами, прозревал будущее, и все это ни на миг не забывая о своей особе. Алва слушал с леденящим вниманием, а вот Салиган приотстал, похоже, пас Эпинэ. Они повторя­ли тот же путь, которым прошли уже дважды. Марсель узнал пару колдобин, горбатое дерево и забор с дырой, за которым один труп уже валялся. Виконт с удовольствием оставил бы здесь и второй, но Рокэ пошел дальше, а Пьер продолжал ве­шать. Теперь он побеждал Дриксен и за ее счет восстанавли­вал дворец, где кроме малолетнего короля и регента следовало обретаться некоему Маршалу Олларии. В прошлом марипоз— скому теньенту. Аппетиты у будущего маршала были не хуже, чем у запри­меченного виконтом еще по первому заходу башмака. Тогда раззявившего пасть урода отшвырнул своей палкой Сали­ган — он любил отшвыривать — сейчас это решил сделать Валме — не успел. Алва сильнейшим ударом заставил монстра взлететь и врезаться в стену. Как обстояли дела у идущих сза­ди, Валме не видел, но сам он от неожиданности вздрогнул. — Хватит! — цыкнул на хоря Ворон, — вы зарвались. Как обустроить все и туда вселиться, знают даже дуксы, собствен­но, только это они и знают. Вы дукс? — Господин регент, прошу меня простить. — Пьер не бе­сился, но и не скулил. — Я в самом деле увлекся, но я слиш­ком много видел и не могу запретить себе думать. Талиг нужно спасать, и я буду счастлив встать с вами рядом. — На этом и закончим, — отмахнулся Алва, будущий ко­мендант молодцевато боднул головой ночь и рухнул на мо­стовую, словно желая во что бы то ни стало клюнуть оскла­бившийся башмак. — Красиво, — сообщил подоспевший Салиган, — и, глав­ное, вовремя. — В последнем не уверен. Боюсь, тут уже не пьянство, а сакотта. Эпинэ, вы целы? — Да... — Все целы, — Валме покосился на продолжавший стрем­ление к башмаку труп и уточнил, — я о людях. Рокэ, вы пока погладьте... то есть приглядите за Эпинэ, а мы с дуксом при­берем. — Встретимся у водопада, — Алва нагнулся и выдернул кинжал, — аллегорию тоже прихватите, да упокоятся вместе. Рамон, если хочешь спать, отправляйся спать. В ответ свободный дукс что-то соскреб с плаща и выразил полную готовность еще немного покуролесить. Что до Эпинэ, то бедняга рвался к Драконьему источнику, как конь к водо­пою. Не пустить его туда было бы зверством. — Пешие моционы, — твердо сказал Марсель, поднимая башмак, — очень полезны для пищеварения! Уточнять, что прогулки целебны, когда их прописывают папеньке, виконт не стал. Равно как и упоминать, что люди не зря придумали лодки, у которых, если подойти непредвзято, имеется множество достоинств, главное из которых — ска­мейка. Глава 12 ТАЛИГ. ОЛЛАРИЯ ТАЛИГ. АЛЬЦЕ 400 год К. С. 12-й день Осенних Молний 1 Нижний пруд превратился в подобие карьера, по дну ко­торого бежала, исчезая в обнажившемся гроте, короткая реч­ка. Осень завалила ее берега листвой, зима добавила иней, а ночь накинула еще и свое покрывало. Сверху, от водопада, разрушения по глазам особо не били, всматриваться же Робе­ру не хотелось. Как и возвращаться в запакощенный город, то есть через него. Уходить из Старого Парка было трудно и пре­жде, но нельзя же стоять у воды вечно, да и ограбленный род­ник теперь просто льется, слов для людей у него больше нет. — Меня мучили астрономией, — нарушил журчащую ти­шину Валме, — всем остальным, разумеется, тоже, но из того, чему меня учили, здесь только звезды. Если они не свихну­лись, сейчас больше четырех, так не пора ли нам в лодку? — Звезды грустят о конце лета даже зимой, — Рокэ что-то бросил в источник. — Чтоб звенело вечно... Раз уж мы здесь, заглянем напоследок к Франциску. — Усыпальницу разрушили, — разом охрипнув, напомнил Иноходец. — Левий рассказывал. — Его там не было. — На самом действе, — Алва отвернулся от водопада и двинулся краем бывшего бассейна. — Кардинал забрал ко­сти позже, пока вы боялись понсоньи. Если брат Анжело не ошибся с причиной смерти, это его высокопреосвященство и убило. Старая понсонья метит то, что у нас слабей всего, а дальше дело за случаем. У Левия самым слабым оказалось сердце, а у них с Вален­тином? «Мориски пользуются цветами понсоньи при бальзами­ровании...» Очень спокойные слова, отрешенное, словно бы и не юное лицо... — Дуглас, тот вышел раньше, а мы с Приддом оставались до конца. Валентин знал, что такое понсонья! Знал, и все рав­но отдал... накрыл останки Октавии плащом. Сколько понсо­нья дает тем, кто здоров? То есть был здоров... — И будете, — перебил Алва. — Вы с Приддом, в отличие от Левия, к праху не притрагивались, так что извольте пропу­стить в Закат тех, кто на нашем берегу без надобности. — А где Франциск сейчас? — Валме будет любопытно и в Закате. — Эпинэ, вы ведь ничего такого не вывозили? — Как бы мы могли! Левий говорил, что не станет... раз­лучать супругов, после того, как... все смешали. — Кардинал чуть ли не единственный раз поверил Альдо, а тот был удивительно цельной натурой. Он врал всегда, везде и во всем, соврал и здесь. Из-за понсоньи Октавию из гроба выбросить не успели, но теперь Франциск и его любовь в са­мом деле вместе, я у них был. Кстати, Рамон, как вышло, что не тронули Сильвестра? — Забыли, — откликнулся дукс, — а я как-то не на­помнил. — Забыли? — не поверил своим ушам Робер. — Дорака?! — Только после вас, — огрызнулся бывший маркиз. — Старикана позабыли все по очереди, из чего следует, что ничего хорошего он никому не делал. Будь иначе, облагоде­тельствованные выстроились бы у могилки с кувалдами, а то и передрались бы за право первого плевка. — Передергиваешь, — хмыкнул из темноты Алва, и стало по-лесному тихо. «Заглянем напоследок к Франциску...» На­последок! Ворон собирается возвращаться, он сделал то, за чем приходил — Иноходцу это лишь предстояло. «Марианна умерла, Робер. Ошибка исключена — с баронес­сой были Пьетро и графиня Савиньяк...». Поющая вода при­няла жемчуг, а Марианна умерла. Пьетро вывел женщин из горящей Нохи, а Марианна умерла. В предместье, на каких-то огородах, до которых у нее еще хватило сил дойти. Любовь и страх за любимых — та же понсонья, трогают сердце и ждут. Шаги тонули в неубранных листьях, на черных ветвях ка­плями висели звезды, изредка светлыми пятнами сквозь ночь проступали статуи, но какие, с дорожки было не разобрать. В одиночку Робер искал бы усыпальницу долго, но Салиган, похоже, видел в темноте. Дукс вышагивал впереди, не забы­вая по своему обыкновению пороть чушь, но это не раздра­жало, говорит и говорит. Понимать Эпинэ даже не пробо­вал, подыскивая доводы, способные убедить Алву отпустить его попрощаться с Марианной, а Салигана — похоронить подругу детства по-человечески. Объясняться и просить Робер никогда толком не умел, в голове, будто горошины в погремушке, скакали обрывки мыслей, какие-то строчки и почему-то марш, который Иноходец и слышал-то всего раз. Бравурные такты вились вокруг, будто ренквахское комарье, не отгонишь. — «Походная» Балинта. — Что? — Это «Походная» Балинта. Ее переделали в марш, и, су­дя по всему, неплохой. Странно, что вы не вспомнили, вы же в дружбе с Карой. «Оседлаю я коня, гейя-гей, помни, милая, ме­ня, гейя-гей...» — Лэйе Астрапэ! — Можно сказать и так. Алаты не любят труб и барабанов, для праздника у них скрипки, для войны — голоса, да и ритм другой, в такт конскому аллюру. — Похоже, со мной что-то не так. Я уже не первый раз пою, но совершенно этого не помню. — Сейчас вы не пели. — Но вы же слышали! — Я не слышал. Вас год назад или что-то вроде того бес­причинная жажда и жара часом не донимали? Показавшаяся Закатом гайифская резиденция, ледяная вода, от которой невозможно оторваться, странные сны, кровь на руке... — Один раз точно было, но я подумал, что гайифцы слиш­ком сильно топят. Рокэ, это ведь то, от чего умер Адриан и что было с вами? Левий мне рассказал, только я не понял, что это и обо мне... Больным я себя не чувствую, но если вы что-то заметили, скажите. Не думайте, я умирать не хочу, но под­готовиться обязан. Я слишком многих увел из Олларии без ничего, сюда им возвращаться нельзя, значит, нужно как-то устраиваться. — Для этого у вас есть целый Бертрам. — Вы о папеньке? — вмешался подкравшийся Валме, и фанфары в голове Робера окончательно заткнулись. 2 — Вы о папеньке? — Мы об Алатском марше. — Морочить голову Алва умел всяко не хуже самого Марселя, но физиономия Эпинэ гово­рила сама за себя! — Маэстро можно поздравить. Заимство­вать и при этом не портить трудней, чем хорошо сочинять самому. — Разве? — Желаете музыку, будет вам музыка! — Когда тот же Гроссфихтенбаум войдет в моду, а он стараньями Елены войдет обязательно, появится куча гроссфихтенбаумчиков. Среди них, несомненно, будут приличные, но... — Господа, — возглавлявший прогулку Салиган остано­вился перед какими-то кустами, — мы больше не одни. Пару зеленоватых огоньков Марсель разглядел сразу. — Это или кошка, — предположил он, — или не совсем. — Занятная коллизия, — Алва присел на корточки, — спутники Леворукого отринули Олларию, следовательно, Врагу происходящее в ней неугодно, а то, что ему не нравит­ся, должно радовать Создателя. При этом особо убежденные данарии теряют гонор у Старого парка, и в нем же мы впервые задень видим кошку. Вывод прямо-таки напрашивается. — В Старой Барсине до сих пор живут кошки, — невпо­пад пробормотал Иноходец. — Трехцветные. Когда Левий... уходил, одна вылезла, он принял ее за Альбину. У него ведь была кошка. — Мы были знакомы, — Рокэ медленно вытянул руку. — Если б из двух кардиналов мне предложили одного вернуть, вернулся бы Левий. Странно, не правда ли? — Он жалел, что не смог вызвать у вас доверия. — Смог... Вэдэ ак’и... Приза... Вэдэ... Она вышла из кустов, поджарая маленькая тень с отлива­ющими сразу аметистом и изумрудом глазищами, и медлен­но, очень медленно двинулась к негромко приговаривающему кэналлийцу. — Вэдэ... Вэдэ ак’и... Эпинэ, узнаете? — Что? — Это Альбина. Полумаска, пятно у основания хвоста и второе — на плече. — Я не запомнил пятен... — Вы не пробовали умирать в кошачьем обществе. Кста­ти, давно хотел вам заметить, что умирать для других лучше сразу, неожиданно и как можно позже. Вэдэ ак’и, вэдэ... Кошка — неужели в самом деле Альбина?! — уже обнюхи­вала руки приговаривающего человека. Она готова была в лю­бое мгновение шмыгнуть назад в кусты, и Робер с Марселем замерли, боясь спугнуть тихонько мяукнувшую загадку. — Второе, — разбил тишину Салиган, — желтоглазое. Го­спода, вы ушей и носов случайно не нарезали? На память. — Путаете Бакрию с Нухутом? — Валме уже рылся в кар­манах. Сахар нашелся сразу, но кошкам сахар — что кэнал­лийцу пиво. — Это вы путаете Нухут с Гайифой, — заржал дукс. Он был не из пугливых, то есть не боялся, что непонятные кош­ки удерут. — В Паоне по младости державной, пока на яд не перешли, резали всё и все, но мясца у нас в любом случае нет. Слышите, ребятки? Любите нас бесплатно или проваливайте. Желтоглазое либо не поняло, либо вылезло не за подач­кой. Оно было крупным, заметно крупнее Альбины, вроде бы не черным и со светлым пятном у горла. — Рокэ, — отчего-то шепотом спросил Валме, — а ты в Нохе перед дуэлью не с ним ... говорил? Алва обернулся, зверь вышел на тропинку, потянулся передом и задом, после чего копнул слежавшиеся листья. Все почти благоговейно молчали. — Да, — объявил после минутного созерцания Ворон, — это он. Теперь главное — не вспомнить о короткохвостой кля­че. С ней мне говорить не о чем. 3 Ночь потихоньку подползала к утру, от шадди начало чуть ли не тошнить, но Заля в первом приближении утопили, при­чем дважды — при сухой погоде и при раскисших дорогах. — Хватит, — Эмиль решительно пихнул чашку к противо­положному краю стола. — Я не шад и даже не Рафиано. Давай по бокалу, и все: ты — спать, я — в седло. — Пожалуй, я тоже проветрюсь... — потянулся Шарли. — Хоть бы в наших краях этой заразе расползтись не дали! Не думай, я псов в ближайшее время разводить не собираюсь, но дядюшку Густава рано или поздно навещу. Не хотелось бы встретить там всякое... непотребство. — Непотребство там уже было, — припомнил Эмиль. — Когда твой умный дядюшка Штанцлера пригрел. — Он не со зла, — отмахнулся Себастьен, — а в память ве­ликой любви. Без нее была б у меня толпа кузенов и ни шанса на баронство. — Оно тебе нужно? — Пока нет, но вдруг? Постой-ка! Стук многочисленных копыт по подмерзлой земле был несвоевременным и потому тревожным. Не меньше десятка всадников — определить несложно, тем более в ночной тиши­не, — быстрой рысью гнали то ли прямиком к генеральской квартире, то ли мимо, но тогда куда? К алатам? — Похоже, гонец с охраной. — Себастьен провел рукой по волосам. — Вопрос, по чью душу. Смолкнувший топот, оклики охраны, четкий, но тихий и потому непонятный ответ. Значит, таки сюда. К дому двину­лось двое, нет — трое. Ночь, спешка... Ли управился быстрее, чем ожидалось? Если так, к Карой успеть уже не выйдет. — Ты кого-нибудь ждал? — Разве что сюрприза, я его всегда жду. — Я заметил. Неотложное и скверное возят галопом и часто в одиноч­ку, а когда исправлять поздно, спешить нечего, ибо незачем. Походная рысь, ночь и охрана — это всего-навсего важность. Кому-то мог понадобиться командующий, а кому-то и Проэмперадор. Рудольф об охоте на зайца не осведомлен, для не­го Лионель в войсках, для большинства других, спасибо Грато и Сэц-Алану, тоже. — Господин генерал, — на пороге все тот же адъютант все с тем же котом, только зевает теперь зверь, — спешная депеша господину маршалу от Проэмперадора Северо-Запада. Доста­вил капитан Сэц-Алан. — Пусть заходит. — С Ли полный порядок, и хватит схо­дить с ума. Мозги сейчас требуются для другого. — Мой маршал! — Докладывай. — Вчера поздно вечером прибыла внеочередная эстафета из Вассермюле, — адъютант после ночной прогулки слегка раскраснелся, не более того. — С ней приехал некий госпо­дин, который согласно распоряжению Проэмперадора дожи­дается вас в Аконе. Иных устных распоряжений не поступало, письмо предписано доставить вам немедленно. — Молодец, — развеселился Эмиль. — Отправляйся к здешним адъютантам, они тебя устроят. Выспишься, полу­чишь приказ. Заодно скажи, чтоб седлали... Знакомый футляр с оленем командующий открыл, не со­мневаясь, что братец очередной раз обогнал сам себя. И от­лично — врать и ждать указаний Эмилю поднадоело. Если Заль — дезертир и убийца, миндальничать нечего, купаться — так купаться! «Эмиль, приветствую! — они «приветствовали» друг друга уже лет двадцать. — Заяц почти готов, но есть его ты не бу­дешь, вернее, будешь не ты. Как оказалось, Бруно, не добив вас с Ариго, в первую очередь оказал услугу себе, ибо, кроме тебя, выручать старого быка некому, а выручать нужно...» «Кроме тебя, некому»... Некому... — Ну, стало быть, некому, — фыркнул Эмиль, непонятно какой раз перечитав письмо. — Сволочь. — Что-то не так? — быстро спросил словно бы подобрав­шийся Шарли. — Заль? — «Гуси»! — просчитать до четырех, разжать вцепившиеся в письмо пальцы. Разжать, господин командующий, «кроме тебя, некому». — Себастьен, диспозиция меняется. Диспози­ция, но не время выступления. Сегодня уже сегодня, так что выйдешь завтра. В это же время. — Выйду. Куда? — На Доннервальд. Нет, Бруно перемирия не нарушил, дело в китовниках или как их там. Если эту погань не при­хлопнуть сейчас, завтра мы получим очень скверную войну. Особенно когда гады оседлают переправы и влезут в крепости. — Значит, дриксы. — Шарли заглянул в чашку с остатками шадди, скривился и потянулся за бутылкой. — А как же Заль? Ты меня убедил, что поворачиваться к этой чуме спиной нельзя. — Залем, — совершенно спокойно объяснил Эмиль, — займется мой брат, нас это больше не касается. — Не понимаю, — красная винная струя, красный футляр на скатерти, — зайцев тысяч пятнадцать, нельзя на них просто взять и плюнуть. — Я же сказал! Это дело Лионеля. — То есть он нашел выход? Уже нашел? — Да. У Заля будет чем заняться. — «Не могу напоследок не напомнить, что я вполне себе жив, а хоть бы и нет — твое дело воевать, а не кудахтать...» — Они что там, уснули? — Не думаю, — Себастьен отшагнул, позволяя гостю вы­брать стакан. — Ты сейчас к Карой? — К себе. Нашелся человек, который хорошо знает ки— товников. — Рад за него... А может, Бруно подождет? Мне наш соб­ственный заяц как-то ближе. — Это не обсуждается. Приказ получишь к вечеру. То же вино, что полчаса назад, а будто полыни плеснули, хотя алаты в самом деле к свадьбам мансай на полыни наста­ивают. На полыни и еще на чем-то... Ждать в комнате, будто пропахшей его собственными раз­глагольствованиями о необходимости утопить Заля, Эмиль не стал, впрочем, ординарцы Себастьена не мешкали. Отдохнув­шие кони рвались пробежаться, это свита позевывала и все еще думала, что впереди алаты и алатское. Объяснять, в чем дело, маршал не стал, просто свернул на нужную дорогу, как это сделал бы Ли. 4 Альбина проводила людей до порога храма, где и уселась, Робер зачем-то обернулся поискать кота и нашел — тот, как оказалось, замыкал шествие. — Эпинэ, — велел Алва, — идите-ка вы с Рамоном вперед, мне нужно побеседовать со старым знакомым. — С кем? — слегка растерялся Иноходец. — Тут же никого нет. — С котом, и это очень важно. — С котом?! — По всему это было шуткой, но отчего-то казалось даже не правдой — откровением, будто в каком-то житии. — Не удивляйтесь. Все кошки с рождения понимают кэналлийский. — Полезли, — Салиган уже зажигал фонарь, — подслу­шать все равно не выйдет. Тяжелая перекошенная дверь была не заперта, однако от­крылась не сразу. Лицо тронул истосковавшийся сквознячок, который не пах ни гнилой водой, ни цветами — зимой засы­пают не только деревья, но и запахи. Рамон повел фонарем, рыжеватый луч сунулся внутрь и напоролся на так и не убран­ные осколки. — Шикарно здесь все же нагадили, — со знанием дела произнес дукс, и Робер почувствовал себя последней свиньей. — Я должен был исправить хоть что-то, — негромко ска­зал он. — И ведь мы с Эрвином сюда приходили, а до меня не дошло! — И хорошо, — маркиз уверенно двинулся к лестнице, — если б вы или, того хуже, Катарина привели церквушку в бо­жеский вид, Дженнифер с Краклицей тут бы все разнесли, а так вы забыли, и они тоже. — Рамон... Простите, вырвалось. — Прощаю, я вас и не за такое прощу. Вы милый. — Не понимаю, не могу понять, с чего они так ненавидят сестру? Катари не сделала им ничего плохого, наоборот! — А надо было сделать, хотя сейчас королева почти ни при чем. Наши красотки грызут друг дружку сами по себе, а блохи летят во все стороны. Песиков вы видели, это — ноч­ная ипостась, помойная, а есть дневная, с рюшечками. Краклица додумалась присылать себе якобы от воздыхателей цве­ты со стихами, в ответ Дженнифер пырнула врагиню поэмой о своем подвиге и страданиях. Теперь она убила развратную королеву нарочно. — Она?! — Вместе с юным и прекрасным возлюбленным, которо­го — только не упадите, здесь стекло и ступеньки — оскопил и тайно умертвил генерал Карваль. Вы не знали, а ваш Никола из корысти стал любовником королевы, которую и обрюха­тил, но при этом вожделел гордую и прекрасную Дженнифер. Кстати, могло быть еще веселее. Вы ведь уже изнасиловали Ивонн Маран, почему бы вам не повожделеть еще и Джен­нифер? — Мне?! — Ну не мне же! Я не поэтичен. Ладно, слушайте дальше. Карваль красавицу не убил, а в надежде сломить заточил в Ба­герлее, дав срок на размышление и пригрозив публичным ис­тязанием в Занхе. Дальше предполагался полный Иссерциал, но Оллария восстала и Дженнифер стала свободной. Уж не знаю, сколько и чего она отвалила за эти сказки, но Краклице они не понравились, и Кракл на заседании дуксии исхитрился огласить выдержки из показаний Дженнифер. Их, вестимо, объявили подделкой, но и поэму о Свободной Орлице спи­сали на воображение и вдохновение бумагомараки, которого не забыли во избежание прирезать. Впрочем, королеву наши дамы не жалуют и как таковую... — маркиз зевнул и сменил тему. — Вы ведь не знали предыдущего покойного Килеана? Того, кто пошлепал в Закат без перевязи? — Мне о нем рассказывали... рассказывала Марианна. — Если просить, то сейчас! — Салиган, мне очень нужна ваша помощь. Я рассчитывал на Джаниса, и он был готов со мной пойти, только Рокэ его отослал, а один я не справлюсь. — С кем? Да вы спускайтесь, внизу как-то уютнее и никто никого не уронит с лестницы. Они спускались, и вместе с ними вновь скользила черно­волосая женщина, едва различимая в слегка потесненной фо­нарем ночи. И все-таки Робер видел каждый ее шаг, каждую складку туники, то есть не видел, а помнил. Она так и будет вечно идти не имеющей конца и начала лестницей, ее невоз­можно догнать, заглянуть в лицо, спросить о том, чего больше не знает никто. — Так что я должен натворить? — Салиган утвердил фо­нарь на бывшем надгробии Франциска. — Не стесняйтесь, я же ваш частичный преемник, у меня даже документ есть! — Вы же видели нас — меня и Марианну!.. Вы не можете не понимать, о чем я прошу. Рокэ пробудет в Лаик еще день и помчится дальше, к Хербсте. Я ему нужен, зачем — сам не знаю, но остаться не смогу. И я не брошу Марианну там, где она сейчас, место я знаю. Вы мне поможете ее забрать? — Не-а, — развел лапами дукс. — Для этого нужно разо­рить гробницу, в которой совершенно точно не осталось ничего привлекательного. К тому же у гроба очень тяжелая крышка. — Я не прошу разорять ничьих могил! Балинт рассказы­вал... Алаты и кэналлийцы сжигают погибших на чужбине и забирают пепел. Если я уцелею, то заберу ее в Эпинэ, в ста­рый замок. Я думал, мы будем там жить... Неважно! Это мое дело! — Угу, только сами вы его сделать не можете. — Мог бы, не просил. — Рокэ в сходной ситуации отвечает «все в порядке, я его уже убил». Все в порядке, Проэмперадор, я ее уже забрал. — Когда?! Куда? — Когда именно — запамятовал. Вы помните, когда уди­рали? — Лэйе Астрапэ! — Лэйе Абвение. Так помните? — В ночь на восьмое Летних Молний. — Тогда Джанис меня осчастливил десятого. Еще пару дней я был по уши занят, потом прихватил любимую урну Коко и занялся. — Где она?! — Здесь, вместо Октавии. Сперва я хотел ее пристроить у Рокэ в церквушке, но потом вспомнил это местечко, и как вы тут напоследок грустили. — Салиган! — Робер шагнул к маркизу, тот по-кошачьи отскочил, выставив вперед руку. — Не трогайте меня, я — дукс, и я грязный, а полное от­сутствие родственников рано или поздно вызывает желание кого-то похоронить. — Она тут... — никак не мог осознать Робер, — тут... — Тут саймурская урна и пепел. Пепел! Пепел кружил над сгоревшими кварталами, где остались Жильбер и Никола. Пепел кружил над раз за разом приходившей в бреду огненной степью... Повелитель Молний опять вырвался, потеряв почти всех, и... он рад, что жив! Стыдясь своего открытия, Робер стянул перчатку и сдви­нул все еще лежащий на разбитом надгробии плащ. В белом мраморе зиял пролом. Плохо соображая, что он делает, Эпи­нэ сходил за фонарем и вернулся. Дыра была неудобной и не слишком большой, но угол королевского гроба Иноходец раз­глядел. Рыжий свет медом растекся по полированному кипа­рису, нежными льдинками замерцал перламутр. — Я все проверил, — раздалось из дальнего угла. — Старо­го там не осталось ничего, а нового я класть не стал. Не нуж­но, чтобы Марианну тревожили спасители того, что барон на­зывает вечными ценностями. Кстати, о Коко. Не подвергайте его искушению вернуть хотя бы одну из постигших его утрат. Я и вам-то говорить не хотел, но вы собрались рыскать по ого­родам, а огурцы уже отошли. Все отошло, чего уж там! Надо было что-то сказать, но это «что-то» клубилось в душе невыразимым мерцающим туманом, а нужные слова были залапаны пошляками. Алва, тот мог запеть или отшутиться так, что собеседнику сдавило бы горло, а Робер молча стоял с фонарем, пока не раздались быстрые шаги. — Рокэ! — Вот теперь слова нашлись, вскипели, хлыну­ли, — Салиган отыскал и похоронил Марианну, она здесь, в гробнице Октавии! Я только попросил помочь, а он уже... Когда люди... Те, кто не мог оставаться в этой злобе, стали схо­диться к источнику, я сбежал сюда. Рамон меня нашел у колод­ца, я не помню, о чем думал, наверное, о деле, о том, как нам уходить, и при этом все равно о Марианне. Поэтому она здесь. — Следующий раз захвачу цветы. — Ворон подошел к надгробию и вернул плащ на дыру. — Рамон, ты стал еще сентиментальней... — Тебя! — хмыкнул Салиган. — Да, я сентиментален. Спа­сая всю жизнь уже упоминавшиеся тут «истинные ценности», невольно становишься менее мерзким. Поэтому я провожу вас до Лаик. — Прелестный повод, — Алва окинул глазами внутрен­ность храма, после чего заглянул в колодец и перевел взгляд на потолок. — Ро, подойдите-ка. Здесь что-нибудь измени­лось? Если не считать гробниц. Почему-то он вообразил, что колодец высох, а вода стояла у самых краев, качая голубые холодные звезды. В Барсине — Фульгат, здесь — Найер, и тоже невозможно яркий. Эпинэ не удержался, опустил руку в прозрачную стужу, зимой поток не принесет лилий, их просто нет. — Колодец не изменился... Как странно! — Что именно? — Здесь он настоящий, в Барсине — обманка, а со сто­роны не отличишь. И звезды отражаются одинаково, четче, чем на небе. — Особенно если учесть, что неба здесь нет. — Рокэ тоже коснулся воды и быстро провел мокрыми пальцами по ли­цу. — Доберемся до Кольца, напишите Арлетте. Она вас лю­бит, и ей от вас теперь скрывать нечего. — Напишу, — пообещал Робер. Как Ворон с наследником змеюки-Бертрама, а теперь еще и Салиганом умудрились не просто влезть в душу, но и согреть ее, Иноходец не понимал, просто рядом с болью угнездилось нечто, не дающее захлеб­нуться потерей. С первого же дня невидимого вдовства, когда он очнулся в уже разобранном лагере, помня безумный разго­вор у реки и не зная, был ли тот на самом деле. Если да, жизнь становилась окончательно пропащей, но дожить ее было нуж­но хотя бы в память Левия и Никола. 5 Дожить... Для начала попробуй хотя бы встать! Робер за­шарил по земле в поисках перевязи, нашарил Котика, тот как— то странно гавкнул и осторожно прихватил погладившую его руку, не давая подняться. Эпинэ не противился, лежал и смотрел в облака, сам не зная, чего ждет. Оказалось, Ворона. — Я вам не снился, — сказал тот, протягивая перевязь. — Готти, пусти. Вставайте, сударь, здесь неплохо, но лучше оставить этот берег за спиной. Дракко оседлан. Вот, выпей­те... Валме с вином вы не дождались, а от одной касеры голова не болит. Робер выпил и сел в седло. Марианна умерла, он жил и куда— то ехал, уже не мечтая о ставшем ненужным доме. Ближе к ве­черу с ним поравнялся Алва, но ничего не сказал, просто при­строился рядом. Сперва маршал молчал, потом принялся вполго­лоса напевать. Наверное, это было привычкой, ведь он пел даже в тюремной карете. Золото осенней степи, конский топот, серебро с чернью Старого парка, стук трости, стук копыт, невидимое солнце и только песня все та же. Чужая, непонятная и при этом чуТь ли не родная. Как Старая Барсина. — Рокэ, я давно хотел спросить, о чем эта песня? — О пока еще не любви. Говорят двое — она и он. На талиг наши кантины звучат странновато, но вы поймете. Постой­те-ка... Полон день тревоги, а закат — огня. Всадник одинокий, пожалей коня. Засыпает ветер и встает луна, Всадник одинокий, я в ночи одна... «Я в ночи одна»... Это могла бы сказать, прошептать, про­стонать Лауренсия среди своих непонятных растений, а Вицушка попросила бы пожалеть коня. И Матильда, стань она юной — тоже. Пусть будет счастлива с бровастым епископом, вот уж кто любит жизнь, и этой любви достанет двоим! Ищет тополь ветер, стынут капли звезд, От луны до песни протянулся мост; Ледяная зелень предвещеньем дня... Женщина ночная, позабудь меня! Он хотел забыть, он просил забыть, да что там забыть! Он умолял и приказывал бежать, и Марианна подчини­лась... У Катари было слабое сердце, а смерть пришла к ней на острие кинжала. О сердце Звезды Олларии никто не ду­мал, и меньше всех она сама, а оно не выдержало ужаса, сквозь который пришлось пробираться. Баронесса пережила чудовищную дорогу, но не отдых. Как лошадь, которую за­гнали. Ужас загнал... Марианна не умерла — ее убили, как и Левия, и Никола с Жильбером. Пожары бы не вспыхну­ли, а болезнь спала бы годами. Жозина бы тоже жила, ес­ли б не тетка Маран, а Мараны — если б служанка меньше любила госпожу. Все они могли уцелеть, но смерть сказа­ла: «Мое!» — Рокэ... Сколько разя обязан вам жизнью? — Мне — нисколько. Вы цените жизнь, даже когда она ве­дет себя с вами мерзко, и жизни становится стыдно. В конце концов, вы будете счастливы, иначе зачем бы светило солнце? — Солнце? — Луна, звезды, костры, свечки... Догоняйте или... стра­дайте! Посылать коня с места в карьер Алва умел, Робер тоже, а Дракко хотел бежать и за Соной, и просто так. В лицо ударил ветер, зазвенела под копытами степь. Марианны не было, а он жил, Марианны не было, а он гнался за черным ветром и хотел жить, жить, жить! Скрещены дороги, за спиной рассвет... Всадник одинокий, ночи больше нет. — Марианна могла бы вас полюбить! Когда вы ушли... Выиграли у этого Килеана и ушли. — Нет. — Она мне сказала. — Она ошибалась, Ро. Нужно любить тех, кто готов остаться, баронесса это в конце концов поняла. Вас вообще любят, именно как вас... Без сапфиров, морисков-убийц и страшных слухов, вам они без надобности. Опять запел... А ночь кончается вместе с парком. Ушли в заросли кошки, ветер стал пахнуть дымом. Впереди полу­мертвый город, позади, за поющей уже не людям водой, мо­гила и колодец со звездами. Рокэ сюда вернется с цветами, он обещал, а вот ты просто ушел. Скрипнет зло подпруга, звякнут удила, Я тебя забуду, я тебя ждала... — Я не хочу возвращаться, — громко сказал Робер. Не Алве, но герцог обернулся. — Ни в Лаик и ни сюда... Вообще. — А вам и не к кому, — утешил Ворон. — Не разбазарьте свою свободу, из нее может выйти отличное счастье. Со вре­менем. За спиной — дорога, впереди закат Женщина ночная, я приду назад... Санкт-Петербург — Москва, 2010—2016 ОГЛАВЛЕНИЕ V. «ПОВЕШЕННЫЙ» Глава 1 ХАНДАВА. АКОНА 7 Глава 2 ХАНДАВА. АКОНА 19 Глава 3 ХАНДАВА 32 Глава 4 АКОНА. СТАРАЯ ПРИДДА 44 Глава 5 ХАНДАВА. АКОНА 53 Глава 6 АКОНА. ХАНДАВА 67 Глава 7 АКОНА. ХАНДАВА 80 Глава 8 АКОНА 94 Глава 9 АКОНА 102 VI. «КОЛЕСО ФОРТУНЫ» Глава 1 СТАРАЯ ПРИДДА. ЛЮЦЕНРОДЕ 117 Глава 2 АКОНА. ВАРАСТА 134 Глава 3 ОКРЕСТНОСТИ ЭЗЕЛХАРДА. АКОНА 153 Глава 4 АКОНА 161 Глава 5 ВАРАСТА. АЛЬЦЕ 178 Глава 6 ОКРЕСТНОСТИ ЭЗЕЛХАРДА. АКОНА 196 Глава 7 ОКРЕСТНОСТИ ЭЗЕЛХАРДА. АКОНА 210 Глава 8 АКОНА. ЗУМПФВИЗЕ 224 Глава 9 ЗУМПФВИЗЕ. АКОНА 236 Глава 10 ЗУМПФВИЗЕ 254 VII. «КОЛЕСНИЦА» Глава 1 ХАНДАВА. КСАНТИ 271 Глава 2 СТАРАЯ ПРИДДА. АКОНА 288 Глава 3 СТАРЫЙ КАЛКИС. ХАНДАВА 303 Глава 4 КСАНТИ. АЛЬТ-ВЕЛЬДЕР 325 Глава 5 ОКРЕСТНОСТИ ВАЛЬБУРА. КСАНТИ 339 Глава 6 КАЛАБАКИЯ. АЛЬТ-ВЕЛЬДЕР 350 Глава 7 ДЕГАР. НАУСА 371 Глава 8 РАДОСТНАЯ УСАДЬБА. ВИЛЬБАХ 385 VIII. «ИМПЕРАТОР» Глава 1 ЛАИК И ОКРЕСТНОСТИ 409 Глава 2 ЛАИК. ЛУМЕЛЬ 421 Глава 3 ЛУМЕЛЬ 431 Глава 4 ЛАИК. ЛУМЕЛЬ 440 Глава 5 ЛАИК. ЛУМЕЛЬ. ОЛЛАРИЯ 452 Глава 6 ОЛЛАРИЯ 464 Глава 7 ОЛЛАРИЯ 473 Глава 8 ОЛЛАРИЯ 481 Глава 9 ОЛЛАРИЯ. АЛЬЦЕ 490 Глава10 ОЛЛАРИЯ. АЛЬЦЕ 499 Глава 11 ОЛЛАРИЯ 506 Глава 12 ОЛЛАРИЯ. АЛЬЦЕ 524